Василий И. Ардаматский САТУРН ПОЧТИ НЕ ВИДЕН Эту повесть автор посвящает памяти советских разведчиков, погибших на незримом фронте Великой Отечественной войны. Подвиги живых и память о погибших молчаливо хранит архив. Нарушим молчание. Теперь это сделать можно. Возьмем одну из папок, стряхнем с нее пыль времени. Начнем читать документы. И вот мы уже слышим живые голоса и видим героев повести. ПРОЛОГ Глубокой ночью по обводной полосе подмосковного военного аэродрома медленно прохаживались, негромко разговаривая, комиссар государственной безопасности Леонид Иванович Старков и подполковник Михаил Степанович Марков. Оба они были в штатском, и это вызывало к ним любопытство людей аэродрома, на котором в это время шла своя ночная жизнь. Где-то на невидимых в темноте стоянках самолетов вечно бодрствующие механики пробовали моторы. Когда мотор умолкал, его рев еще долго повторяло эхо — глухое в недалеком лесу и звонкое в невидимых просторах вокруг аэродрома. На башне штабного здания неустанно вращался прожектор-маяк. Далеко отброшенный им конус света скользил по крыше ангара, по верхушкам деревьев парка и белым стенам домов военного городка, по перекрестью бетонных полос, по зеленой равнине аэродрома и потом опять по ангару, по парку. И так без конца. Когда конус света убегал с аэродрома, становились видны багровые светлячки оградительных сигналов. Но Старков и Марков ничего этого не замечали, занятые своим разговором. — Все же мне непонятно, — упрямо тряхнув головой, сказал Марков. — Если Крымов шлет из Берлина донесения, которые здесь считают провокационными, почему его не вызовут и не отдадут под суд? — Скажу вам больше: ему даже не сообщают, как расцениваются здесь его донесения. — Ничего не понимаю… — Марков остановился и, заглянув в лицо тоже остановившемуся Старкову, спросил: — А вы понимаете? — Я успокаиваю себя мыслью, что тут действует очень высокая политика, в которую мы, грешные, не посвящены. Они снова пошли рядом и некоторое время молчали. — Ну я понимаю, если бы Крымов сообщал какие-то абстрактные сведения, — взволнованно заговорил Марков. — Но он же перечисляет номера армий, двинутых Гитлером к нашим границам. Он сообщает даже примерный срок нападения. Да ведь и мы сами читаем в газетах сообщения о непрекращающихся нарушениях наших границ немецкими самолетами. Англичане — те прямо и открыто пишут о повороте Гитлера на восток. Что же это все? Дезинформация? Политическая игра? — Вообще-то Гитлер — великий мастер политической авантюры, а против этого невредно выставить спокойствие и выдержку… — Старков посмотрел на часы. — Пойдем… Марков понял, что Старков разговаривать на эту тему не хочет, и молча шел рядом с ним, погруженный в свои мысли. Самолет, которого они дожидались, высоко пролетел над аэродромом; они увидели только цветные его огоньки и услышали глухой рокот моторов. Ну вот, Михаил Степанович, сейчас многое выяснится, — сказал Старков, провожая взглядом плывущие среди звезд цветные огоньки. И, может, придется объявить провокатором и Петросяна, — усмехнулся Марков. Меня сейчас интересуют не предположения Петросяна, а то, что скажет нам с вами немец, которого он везет. Гул моторов снижавшегося самолета быстро нарастал, и вот в лучах зажженных прожекторов возник скользящий к земле двухмоторный воздушный корабль. Пробежав по бетонной полосе, он погасил разбег и, с ходу развернувшись, покатился туда, где стояли Старков и Марков. В последний раз моторы самолета взревели и умолкли. Дверь в самолете открылась, и из нее спустили на землю лесенку. Первым из самолета вышел конвойный солдат с винтовкой. Чуть отойдя от самолета, он остановился, махнул рукой и взял винтовку наперевес. В дверях самолета показался высокий беловолосый парень в милицейской форме, но без головного убора. Посмотрев по сторонам, он легко соскочил на землю и чуть не упал: руки у него были связаны за спиной. Затем из самолета вышел еще один конвойный солдат и, наконец, низкорослый, похожий на борца мужчина в чекистской форме. В руках у него был небольшой чемодан. Он сказал что-то солдатам, и те повели парня в милицейской форме к штабному зданию. А сам он быстрыми шагами приблизился к Старкову и, вытянувшись, негромко сказал: — Докладывает майор Петросян… — Подождите. Пройдем в здание… Спустя несколько минут они втроем сидели в отведенной им тесной комнате авиационного штаба и вели неторопливый разговор. — А может, он был сброшен не один? — спросил Старков у Петросяна. — Вполне может быть, товарищ комиссар! — быстро, напористо, как говорят южане, ответил Петросян. — Ведь служба ПВО обнаружила самолет, когда он уже уходил на запад. — Поиск ведется? — Весь минувший день и эту ночь. Но до моего отлета ничего не дал. Да и этот гад был задержан чисто случайно: он вышел к железнодорожной станции, а там им заинтересовался постовой милиционер. — Он оказал сопротивление? — Извините, товарищ комиссар, эту подробность я не выяснил. — Напрасно. — Старков перевел взгляд на стоявший на полу чемодан. — Что там? Петросян легко подхватил чемодан, раскрыл и вывалил на стол его содержимое: два пистолета и сумку с запасными обоймами к ним, компас, три пачки взрывчатки с привязанными к ним взрывателями, четыре электрические батареи для радиостанции и одну маленькую — к фонарику, ракетницу с пятью патронами разных цветов, две обоймы к автомату и миниатюрную аптечку. Старков и Марков внимательно осматривали каждую вещь. Майор Петросян нетерпеливо переступал с ноги на ногу. — Он знает латышский язык? — спросил Старков, рассматривая удостоверение. — Наши рижские коллеги сказали, что плохо. Допрос вели по-немецки. — Не жил ли он в Латвии до репатриации оттуда немцев? Петросян приподнял свои борцовские плечи. — Он же вообще никаких данных о себе не сообщает. Только острит, чтоб мы торопились. И смеется, гад! — Большие черные глаза Петросяна от злости сузились. — У меня, товарищ комиссар, сложилось впечатление… — Подождите со своими впечатлениями, — строго оборвал его Старков. — Он знает, что находится в Москве? — Знает, гад. Когда мы приземлились, засмеялся и говорит: «Я прибыл в Москву раньше всех». — Давайте его сюда. Петросян быстро вышел из комнаты. Старков обернулся к Маркову и, встретив его тревожно-спрашивающий взгляд, спокойно сказал: — Допрашивать буду я… Весь разговор — по-немецки. Вы ведете протокол — для виду. Настоящий допрос — в управлении, а здесь схема допроса такая: если он хочет жить, пусть не только нас торопит, но поторопится и сам. Нам-де торопиться некуда: на его расстрел достаточно пяти минут, мы все знаем и без его показаний. Так сказать, не допрос, а чистая проформа перед тем, как расстрелять. И вы уже оформляете протокол расстрела. Бандиты, как правило, обожают жизнь. Ставим на это… — Ясно, — отозвался Марков. Вернулся Петросян и вслед за ним конвойные ввели немца. Старков мельком взглянул на него и показал на стул: — Сядьте сюда. — Благодарю вас, — четко произнес немец, сел, посмотрел на настенные часы, которые показывали двадцать минут второго, и улыбнулся. — Ваши имя и фамилия? — небрежно спросил Старков. Немец не отвечал и, продолжая улыбаться, смотрел то на Старкова, то на Маркова, то на Петросяна. — Можете, если хотите, назвать вымышленное имя, — сказал Старков. — Адольф Гитлер! — выкрикнул немец, перестав улыбаться. — Это имя не подойдет, — поморщился Старков. — Его неудобно вносить в протокол вашего расстрела. Сами понимаете. Пожалуйста, какое-нибудь другое. В голубых глазах немца мелькнула растерянность. Он внимательно посмотрел на Старкова, на Маркова, занесшего ручку над листом бумаги, на стоявшего у стены Петросяна и, видимо, понял, что с ним не шутят. — Все равно вы ничего от меня не узнаете, — заученно проговорил он. — И я очень советую вам поторопиться. — Нам торопиться некуда, — лениво сказал Старков и стал закуривать папиросу. — На расстрел хватит пяти минут. — Вы же не знаете, что вас ждет! — воскликнул немец. — Вы имеете в виду войну? Знаем, — сказал Старков, наблюдая за дымом от папиросы. Немец явно оторопел. Несколько секунд он молчал, а потом угрожающе произнес: — Вы ответите за это. — За что? — искренне удивился Старков. — На протоколе расстрела мы поставим дату позднее, и таким образом вы будете расстреляны по законам военного времени как шпион и диверсант. — Старков показал глазами на лежащие на столе вещи. — Ну, ну давайте какое-нибудь имя. Не записывать же нам в протокол «господин икс»?! На лбу немца проступила испарина. Он что-то обдумывал. — А если я буду говорить? — вдруг спросил он уже без всякой амбиции. — Вы отсрочите свою смерть, а может быть, избежите расстрела, — спокойно ответил Старков. — Мы из контрразведки, и, естественно, нам важно получить от вас сведения. Впрочем, поскольку вы явно не генерал, вряд ли мы услышим от вас что-нибудь действительно важное. — Я давал присягу, — снова заученно выпалил немец. — Мы тоже, — тихо сказал Старков. — Такова уж военная служба… Немец молчал, напряженно глядя прямо перед собой. — Вы член гитлеровской партии? — лениво спросил Старков. — К сожалению, нет. — Почему? — Я жил не в Германии, — удивленно смотря на Старкова, ответил немец. — Но после вашего возвращения из Прибалтики в фатерланд прошло время? — Увы, недостаточное для того, чтобы я успел заслужить такое доверие. В это время Марков нетерпеливо пошевелился, Старков посмотрел на него и обратился к немцу: — Да, я забыл, назовите все же какую-нибудь фамилию… — Старков улыбнулся. — А то мой протоколист нервничает. — Гельмут Шикерт, — чуть подумав, ответил немец. Старков подождал, пока Марков записал фамилию, и сказал ему: — Сходите к начальнику конвоя, спросите, достаточно ли ему наших подписей. И у меня нет с собой печати. Немец проводил Маркова испуганным взглядом. — Еще несколько вопросов… не для протокола, а так, просто из чистого любопытства… — сказал Старков. — Сколько вам лет? — Двадцать четыре. — Недотянули годика до круглой даты. С парашютом прыгали впервые? — Да. — Без тренировки? — удивился Старков. — Считается, что новичок первый прыжок делает более уверенно и храбро, чем второй и третий, — ответил немец механически, думая, очевидно, совсем о другом. — А что? Пожалуй, это верно, — обратился Старков к Петросяну. — Все же нужно быть храбрым, чтобы ночью прыгнуть в полную неизвестность… Немец молчал. Эти домашние рассуждения Старкова доконали его: кроме всего прочего, такой допрос исключал для него возможность прибегнуть к заученной браваде. Вернулся Марков и, не садясь больше за стол, сказал по-немецки: — Протокол он принял, но просил не забыть поставить потом печать. — Хорошо. Господин Шикерт, вы сами хотите что-нибудь сказать? — Может, вы думаете, что я из службы безопасности? — тревожно спросил немец. — Я от армии. — Абвер? — быстро спросил Старков. — Да, да, — почти обрадовано подтвердил немец. — Невелика разница — шпион абвера или шпион гестапо. — Но на меня распространяются все законы в отношении военнопленных! — воскликнул немец. — Швейцарская конвенция! — Да кто это внушил вам такую глупость? — сочувственно сказал Старков. — По всем законам участь пойманного шпиона безотрадна. Увы! Закончим на этом… Старков и Марков встали. Немец продолжал сидеть. — Встать! — приказал ему Старков. Немец вскочил, точно подброшенный пружиной, и вытянулся перед Старковым; его связанные за спиной руки так и рвались опуститься по швам. — Я буду говорить… Я скажу очень важные для вас вещи… Я прошу вас… — немец бормотал это, не сводя со Старкова умоляющего взгляда. Старков нехотя вернулся на свое место. — Если вы надеетесь морочить нам голову — не выйдет. — Нет, нет, я скажу все. Спрашивайте. — Кто точно забросил вас? — Подразделение абвера, имеющее название «Сатурн»… Вот когда начался настоящий допрос, который длился больше часа. Когда чуть занимался рассвет, немца вывели из штабного здания, посадили в машину и увезли в Москву. Потом на крыльце здания появились Старков, Марков и Петросян. Посмотрев в бледнеющее небо, Старков сказал: — Ну что ж, возможно, это утро — историческое… В этот момент где-то над ними оглушительно завыла сирена. Переглядываясь, они слушали ее и видели, как от военного городка к аэродрому бежали люди. Из штабного здания вышел летчик. Нахлобучивая на голову шлем, он смотрел на небо. — Тревога? — спросил у него Старков. — Война, — ответил летчик и побежал к самолетам. ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Навстречу врагу Глава 1 — Кто вы такой? Фамилия? — Пантелеев Григорий Ефимович. — Профессия? — Это вы в смысле профсоюза? Считайте, что выбыл. Лет десять, как взносы не платил. — Коммунист? — Хранил Бог. — Что это значит? — Ну даже близко к ним, к коммунистам, не был. Хранил Бог, говорю, от этого. Человек, задававший вопросы, записал что-то в своем блокноте и, постукивая карандашом по столу, внимательно разглядывал своего собеседника. Они сидели в просторной, залитой солнцем комнате. Ветерок, залетавший в раскрытые настежь окна, шевелил гардины и приносил с собой чуть слышный шум большого города. Один из них — в добротном светло-сером костюме — по-хозяйски расположился в кресле. Другой — в мятом потрепанном пиджаке и мешковатых брюках, заправленных в разношенные сапоги, — сидел скромненько, на краешке стула, всем телом почтительно подавшись вперед. Тому, который сидел в кресле, можно было дать лет тридцать пять. У него было худощавое лицо с резкими чертами, покрытое ровным, еще не сильным загаром. Выпуклые надбровья отчеркнуты темными бровями. Прямой тонкий нос и близко к нему поставленные серые глаза придавали его лицу выражение какой-то недоброй внимательности, которое, однако, мгновенно слетало, стоило ему чуть улыбнуться. Но сейчас он не улыбался… Его собеседник был помоложе, и это было видно, несмотря на пушистые рыжеватые усы и бородку лопаточкой. Вздернутый широкий нос с раздвоенным кончиком и широко открытые маслянисто-черные глаза. После каждого вопроса бородатый всем своим широким корпусом делал движение вперед и, отвечая, пригибался, будто подобострастно кланялся. — Где вы работаете? — По бумагам я числюсь отсюда дальше далекого, аж за самой Колымой. А только теперь, я считаю, бумагам моим ноль цена, грош-копейка. Теперь я пожить хочу, господин начальник. — Минуточку, минуточку, я не уловил. Что значит вы числитесь за Колымой? — Так я там состою при леспромхозе. — Кем? — Сторожем или, если хотите, обходчиком. — А здесь вы как очутились? — Родной брат у меня здесь скончался, и я от него унаследовал домик с садом и огородом. Неловко так говорить о смерти родного брата, а все же мне повезло. Поносило меня по белу свету, как цветок одуванчика, — хватит. — Когда умер ваш брат? — Девятого февраля сего года. — Вы сюда переехали когда? — Четырнадцатого марта. — Через месяц после смерти брата? — Ну да! До меня же известие о его смерти три недели шло. Факт. Вы знаете, где та Колыма! — А почему вы раньше не жили здесь с братом? — У него жена была волчьего норова, терпеть меня не могла, покойница, царство ей небесное. А те далекие места я не сам выбирал. — Как это не сам? — Так меня, извините, сослали… — Чего ж вы сразу не сказали, все тянете! Ну а за что же? — За что? Как вам сказать… Работал я на лесозаводе под Казанью, подносчиком считался. И вдруг пожар, завод возьми да сгори. НКВД, конечно, тут как тут. Вредительство, говорят. И нас, восьмерых рабов божьих, кто в ту смену работал, в ссылку. — И вас судили? — Ни-ни, ни синь пороху. Поспрошали вот, как вы сейчас. А потом сразу в поезд, в вагон с решеткой, и ту-ту… — У вас есть справка? — Вы меня просто смешите, господин начальник. Постройте в одну линию все наше население и прикажите: кто имеет на руках какую-нибудь справку из НКВД, тот пусть сделает шаг вперед и получит миллион рублей. Ни один не выйдет, жизнь кладу. Факт, НКВД, господин начальник, не справки давал, а сроки. Я свой срок еще два года назад отбыл. Жил там уже по вольной. И работал, как уже сказано, в леспромхозе. А тут вот умирает брат и оставляет мне дом. Я сразу, конечно, приехал и оформился в наследстве. И тут же, между прочим, чуть наследство-то не потерял. Факт. — Почему? — Сейчас поясню. В апреле и мае шло оформление. Боже ж ты мой, мельница какая! Бумажки, справки, запросы. Ну ладно, оформили. Теперь, думаю, надо же и себя оформить, уволиться, так сказать, из системы. А то ведь у нас с этим шутить не любят. Чуть что, пришьют тебе дезертира трудового фронта. У нас даже за опоздание на работу судят. Вот я и поехал в Москву, в свой, так сказать, наркомат. Прибыл я туда пятнадцатого июня сего года. Хожу там по этажам, по коридорам и никак добиться толку не могу. Весь от злобы зашелся, кричать на них стал. Тогда они выдали мне вот эту справку, что кадровый отдел вроде не возражает, чтобы я уволился по семейным причинам. Получил я эту справочку в пятницу и поехал сюда обратно. А как приехал, через сутки война началась. Поволынь они меня еще пару дней, не увидел бы я своего домика с садом и огородом. — Документы по наследованию дома у вас с собой? — Так точно. Вот… — Чем занимался ваш брат? — Художник по сельским храмам. — Кто? — Ну, понимаете, ездил человек по селам и обновлял на иконах лики святых. Но это не то, что маляр постенный. Брат мой тому умению учился, два года в Угличе жил. — А чем собираетесь заняться вы? — Торговлишку самую малую заведу. Народ говорит, что по новому, по вашему, стало быть, порядку это можно и даже имеет содействие немецких властей. Или врут люди? — Почему врут? Мы за частную инициативу. Но что же вы будете продавать? — Вещички разные из обихода жизни. Война-то растрясла людское имущество. Кто имеет, что продать, а кто в том нуждается. А я тут как тут — между ними: извольте, к обоюдной выгоде. Комиссия, одним словом, но не как-нибудь там налево, а по закону согласно выправленному патенту. Потому я и к вам пришел. — Так… Так… Значит, когда умер ваш брат? — Девятого февраля сего года. — А когда вы приехали сюда? — Я же сказал: четырнадцатого марта. Человек, сидевший в кресле, помолчал и сказал: — Вот тут, Бабакин, мне кажется, вы делаете ошибку. Дату смерти брата вы должны знать назубок — с этим связано ваше счастье. А вот дату своего приезда сюда так точно называть не следует. Тут лучше сказать: в середине месяца. Так будет естественнее. — Почему, товарищ подполковник? Ведь для него и дата приезда связана с тем же счастьем. В этот день он впервые видит унаследованный дом. — Подумайте, Бабакин, подумайте. Ведь кто Пантелеев? Туповатый и темный тип. Для него каждая дата — это цифра, арифметика. Подумайте об этом. Дальше. Выбросьте словечко «факт». Оно не из лексикона Пантелеева. Теперь насчет профессии и профсоюза. Эту игру слов надо выбросить. Она может стоить вам слишком дорого. Ведь в составленных гестапо списках крамольных организаций наши профсоюзы упомянуты рядом с партией. А платили вы взносы или не платили, они могут на это не обратить внимания или просто не понять. — Я и сам подумал об этом, — сразу согласился Бабакин. — Но вы так быстро спросили: «Профессия?» И я, как есть тип темный, переспросил: «В смысле профсоюза?» И тут же спохватился, но уже поздно, Учту, товарищ подполковник. — Не думать о таких мелочах нельзя. А в общем — хорошо. Правильно, что у него нет большой злости на НКВД. Ведь действительно, никакой особой трагедии с ним не случилось. Работал подносчиком на лесозаводе под Казанью, а попал на север в леспромхоз. Может, ему на новом месте даже лучше стало. И со справкой из НКВД вы придумали здорово. Побольше таких вот находочек, и чтобы каждая работала на ваш типаж. Очень хорошее, например, выражение «вещички разные из обихода жизни». — Это я у Горького вычитал, — улыбнулся Бабакин. — Кстати, маляр постенный — такое выражение есть? — Есть, товарищ подполковник. Я специально консультировался. Так говорят о плохих малярах, которым платят не за колер или красоту, а по размеру стены. — Хорошо… — подполковник Марков снова осмотрел Бабакина. — И внешность уже приблизилась к норме, только вот бородка слишком аккуратная. — Отрастет. — Бабакин кивнул через плечо. — Что на фронте? — Плохо… — подполковник Марков подошел к висевшей на стене карте и подозвал к себе капитана Бабакина. — Вот уже где они. По данным на четырнадцать ноль-ноль сегодня. Окончательно утверждено: наша база будет вот здесь. — Когда вы туда прибудете? — Мы тронемся, когда их войска пройдут дальше на восток, а в этих местах все мало-мальски определится. Наконец надо убедиться, что наши данные правильны и «Сатурн» расположился именно в вашем городе. — А если нет, товарищ подполковник? — Тогда придется на ходу перестраиваться. Еще раз, Бабакин: пока к вам не придут наши люди, вы ничем, кроме своей торговли, не занимаетесь. От прочности вашего врастания в город зависит очень многое. На первом этапе операции ваш ларек на рынке — главный узел моей связи со всеми, кто окажется в городе. Главный и единственный. — Понимаю, товарищ подполковник. Буду только присматриваться к людям. Марков повернулся к нему: — Вы слышали? Я повторяю: абсолютно ничем. — С ума можно сойти, товарищ подполковник! — тихо проговорил Бабакин. — Сидеть сложа руки, когда вокруг… — Если вы серьезно, сейчас же подайте рапорт. Бабакин вытянулся. Подполковник бросил на него сердитый взгляд и, вернувшись к столу, включил радио. Послышалась громкая оркестровая музыка, «тарелка» не могла пропустить ее через себя, она хрипела, дребезжала и, казалось, могла сорваться с гвоздя. Марков раздраженно выдернул штепсель и смотрел, как он качается на шнуре. Потом взял его и аккуратно вставил в розетку. «Тарелка» суровым голосом диктора предложила прослушать арию Ивана Сусанина… Марков прошел к окну и стал смотреть вниз, на улицу, похожую на дно глубокого ущелья. Здесь, на десятом этаже, в глаза ему било слепящее солнце, а там, на дне ущелья, лежала синеватая мгла. За спиной уже рокотал бас Сусанина. Раздражение не проходило. С того дня, когда Маркова назначили руководителем оперативной группы, которой предстояло действовать в глубоком тылу врага, он часто впадал в такое раздраженное, почти неуправляемое состояние. Вот, изволите ли видеть, открылось, что у него есть нервы, с которыми он не может справиться. Когда Марков повернулся снова к Бабакину, тот продолжал внимательно разглядывать карту. — Словом, ждать, товарищ Бабакин, — как только мог спокойно сказал Марков и вернулся к столу. — И год ждать? — весело спросил Бабакин. — Два! Десять! Ждать! — повторил Марков, стараясь не смотреть на улыбавшегося Бабакина. Приглушенно буркнул телефонный звонок. Марков схватил трубку: — Слушаю… Ясно… Он здесь… Марков положил трубку и посмотрел на Бабакина. — Я буду терпеливо ждать, товарищ подполковник, — сказал Бабакин с такой интонацией, будто хотел успокоить Маркова. — Немедленно на аэродром, — сухо произнес Марков. — Приказ комиссара госбезопасности Старкова. Бабакин вытянулся. — Есть! Они смотрели друг на друга почти в замешательстве. Марков вышел из-за стола к Бабакину. — У меня, Алексей Дмитриевич, нервы тоже не из проволоки… — усмехнулся Марков, стараясь спрятать смущение. — Ну желаю вам успеха. До свидания. — Через десять лет? — рассмеялся Бабакин. — Если можно, хоть чуть-чуть пораньше. Марков смотрел на него удивленно: неужели у этого черта нет нервов? Ему захотелось обнять капитана, сказать ему теплые, дружеские слова, но он этого не сделал. Они ограничились энергичным рукопожатием, и Бабакин быстро вышел. Недовольство собой стало еще сильней. Марков снова подошел к окну и, перегнувшись через подоконник, посмотрел вниз. Из подъезда выбежал Бабакин, посмотрел по сторонам и юркнул в стоявшую у тротуара машину, которая тотчас сорвалась с места, развернулась поперек улицы и помчалась к площади. Сусанин закончил свою арию, и «тарелка» снова надрывалась от оркестровой музыки. Марков со злостью посмотрел на нее и вышел из кабинета. По коридору навстречу ему шел комиссар госбезопасности Старков. — Бабакин отправился? — спросил Старков. — Наверное, уже на аэродроме. Я к вам, товарищ комиссар. — Сейчас не могу. Вечерком… — Старков посмотрел на хмурого Маркова и взял его под руку. — Вот что, едемте со мной. Поймали еще одну птичку из того же гнезда. По дороге и поговорим… Машину вел сам Старков. Однако он успевал поглядывать на сидевшего рядом Маркова, который пристально смотрел вперед, но явно ничего не видел. — Как Бабакин, в форме? Марков вздрогнул. — Вполне. — И, помолчав, прибавил: — А я вот обнаружил, что у меня есть нервы. — Лучше поздно, чем никогда, — улыбнулся Старков. — Впрочем, лучше бы вы их обнаружили попозже, скажем, после войны. Только когда машина уже вырвалась на широкую окраинную улицу, Марков сказал: — Когда я на финской с отрядом лыжников рейдировал по тылам врага, нервов у меня не было. Старков долго молчал, а потом заговорил как будто совсем о другом: — Я сегодня ночью еще раз просмотрел досье на руководителей и работников абвера. — Старков прищелкнул языком. — Академики! На шеях кресты за Францию, за Чехословакию, за Испанию, за Польшу. Заметьте себе, Канарис возле себя дураков не держит. И во всех бандитских делах Гитлера разведка — первое дело. Он бросает ее в обреченную страну, как квасцы в молоко, и молоко в два счета прокисает. — Про то и говорю, — угрюмо пробурчал Марков. — Ни у одного из нас нет опыта в таких делах. — В таких и не надо, — рассмеялся Старков. — Ну вот… А кого мы с вами против этих академиков выставляем? Скажем, в вашей группе. Рудин — парень из потомственной рабочей семьи. Кравцов — всего семь лет назад пас скот в колхозе. Тот же Бабакин: вся его академия — это завод, комсомол и армия. — Именно, — иронически подтвердил Марков. — Но есть, Михаил Степанович, одно но… — Старков весело посмотрел на Маркова. — Все они коммунисты! Довольно долго они ехали молча, думая каждый о своем. У железнодорожного переезда пришлось остановиться и ждать, пока пройдет поезд. Марков вздохнул. — А все ж не думал я, идя в органы, что мне приведется такое. Вы понимаете, это страх не за себя. — Увы, Михаил Степанович, положение у нас с вами безвыходное, — сухо, без тени улыбки сказал Старков. — Назвались чекистами — полезай в опасные и нелегкие дела. Но все на нашей грешной планете, в том числе и самое необыкновеннейшее, свершают люди. Обычные люди. — Старков помолчал. — Шутка сказать, была громадная темная, как тайга, Россия с царем-батюшкой во главе. А на ее месте возникло светлое государство социализма. И сделали это мы. Между прочим, как раз батька нашего Кравцова брал Зимний. И был тогда совсем неграмотным солдатом. А ваш отец что делал, когда была революция? То-то! Ну хватит об этом, Степаныч. Обнаружил нервы? Тоже хорошо. Теперь вы знаете, где они, и можете ими управлять… Машина мчалась по шоссе, которое было, как прямая просека в лесу. Старков уменьшил скорость и посмотрел на спидометр. — Где-то здесь… Они проехали еще немного и увидели стоящего на шоссе офицера, который делал им знак остановиться. — Сворачивать? — спросил у него Старков. — Дальше не проехать, — ответил офицер. — Поставьте машину на обочину. Идти шагов триста, не больше. Они вошли в лес, и сразу их обступила спокойная тишина, в лицо пахнули пряные ароматы горячего летнего дня. Марков невольно замедлил шаг. А Старков, будто не замечая ничего вокруг, шел рядом с офицером своим обычным размашистым легким шагом. Они говорили о деле. — Не сопротивлялся? — спросил Старков, отстраняя свисавшую на пути ветку. — Нет. — Офицер засмеялся. — Его ведь первая девчонка обнаружила и подняла такой крик, что люди сбежались со всех сторон. А пистолет он даже не вынул. Удивительно, как люди его не прикончили! Мы в самый раз прибыли. — Вам бы пораньше девчонки надо, — ворчливо сказал Старков. — Где его сбросили? — Да тут же. — А почему он отсюда не ушел? — Говорит, решил ждать темноты. Сбросили-то его на самом рассвете. — Парашют, снаряжение нашли? — Он все зарыл и сам показал где. — Имя девочки записали? — Катя Лагутина. Дочка путевого обходчика. Она здесь… — Я вижу, здесь целый митинг, — недовольно сказал Старков. Они вышли на лесную поляну, на которой толпились не менее сотни людей. Были тут и мужчины, и женщины, и, конечно, вездесущие ребятишки. Люди сгрудились вокруг парня в красноармейской форме, понуро сидевшего на гнилом пне. Рядом с ним на лугу лежали скомканный парашют и нераспечатанный грузовой контейнер. — Здравствуйте, товарищи! — громко сказал Старков, подходя к толпе. Отвечая Старкову, люди расступились. — Кто из вас принимал участие в задержании парашютиста? Ребятишки вытолкнули вперед девчушку лет четырнадцати. Босоногая, курносая, с растрепанными рыжими волосами, она исподлобья смотрела на Старкова. Вперед вышли еще три человека: пожилой мужчина в парусиновом мятом пиджаке, женщина с маленькой корзиночкой земляники и круглолицый, багряно-румяный юноша в тюбетейке на крупной бритой голове. — Спасибо, товарищи, — сказал Старков, внимательно вглядываясь в их лица. Он остановил взгляд на Кате Лагутиной и увидел, что на правой щеке у нее за сохшая царапина. — Это он тебя? Катя фыркнула, тряхнула кудлатой головой. — Ничего, я ему тоже… — она прикрыла царапину ладонью. — А он же мог тебя из пистолета? — Пусть бы попробовал! Старков рассмеялся и оглянулся на Маркова. — Вон ты какая! — Такая уж… — Молодец, Катя! Спасибо тебе огромное. — Не за что… — девчушка презрительно посмотрела на парашютиста. — Лезут, гады… Старков приказал офицеру записать со слов тех, кто задержал лазутчика, как все это было, а остальных попросил разойтись. — Нам надо работать, товарищи… Люди не очень охотно стали расходиться. Старков подошел вплотную к парашютисту: — Ну, герой Гитлера, назовись. Подняв голову, парень с тупым страхом смотрел на Старкова и молчал. — Фамилия? Имя? — повысил голос Старков. — Куницкий, — негромко и хрипло ответил парашютист. — Яснее, громче. Парашютист прокашлялся: — Куницкий Петр. — Где в плен сдавался? — Нигде не сдавался. Освобожденный я. — Что значит освобожденный? — Сидел в минской тюрьме. Немцы освободили. — За что сидел? — По тридцать пятой. Старков переглянулся с Марковым. — Академические кадры, ничего не скажешь. Что собирался здесь делать? — Ничего не собирался. Думал, как сяду, дам деру куда подальше. В Сибирь, к примеру. — Тебя обучали? — Две недели и пять дней. — Где? — В спецшколе… — Они, — тихо сказал Старков Маркову. Он приказал офицеру доставить пойманного в Наркомат госбезопасности и кивнул Маркову. — Поехали домой. Шагая по лесу, Старков улыбался и посматривал на Маркова. — Ну как у нас с нервами? — По крайней мере знаю, где они находятся, — отшутился Марков. Старков остановился. — Знаете, о чем я думаю? Ваша группа будет действовать там в благоприятнейших условиях. Да, да, Михаил Степанович, в благоприятнейших. Вспомните того первого, которого привез Петросян. Немец, не то что этот уголовник. На сколько у него спеси хватило? Ровно на сутки. А потом как он лебезил, как покорно ползал на брюхе, как поносил всю свою епархию! Ведь его же уверили, что война с Россией — веселая про гулка. И академики Канариса тоже развращены успехами. После легких добыч в Европе у них должна быть очень опасная для господина Канариса самоуверенность и наглость. Вы только подумайте, они вот на этого типа, на тридцатипятника, возлагали задачу подорвать наш тыл! Наглецы! А тут Катя… — Старков посмеялся. — Одна Катя. И сюжету конец. Они вышли к машине и остановились, любуясь зеленым коридором шоссе, по краям которого крутым водопадом рушился солнечный свет. — И между тем — война… — тихо сказал Старков и вздохнул. — Садитесь, Степаныч. Надо ехать, война не ждет… Машина развернулась и помчалась к Москве. Глава 2 Самолет, на борту которого находился Бабакин, взлетел с Центрального аэродрома и, не делая традиционного круга, взял курс точно на запад. Бабакин был втиснут в кабину стрелка-радиста, вдвоем они не могли даже присесть, стояли, чуть подогнув колени, дыша в лицо друг другу. Стоило Бабакину чуть шевельнуться, он бился головой о пулеметную турель. Стрелок нервно оглядывал небо и потом со злостью смотрел на Бабакина: случись надобность, он не сможет вести огонь из-за этого бородатого. Самолет летел низко, словно привязанный правым крылом к железной дороге. Чуть повернувшись вправо, Бабакин все время видел одно и то же — прямое двустрочие железнодорожного полотна и на нем эшелоны, эшелоны из кирпичиков вагонов. И было такое впечатление, будто эшелоны не движутся, а просто расставлены по всей дороге с небольшими промежутками. А вверху было блекло-голубое знойное небо. Впереди висело предзакатное громадное солнце. По отполированной руками стрелке пулеметной турели скользил нестерпимо яркий солнечный блик. Стрелок резко дернулся, закрутил головой. Самолет в это время как-то боком взмыл от земли, у Бабакина перехватило дыхание, и вдруг он близко-близко увидел внизу жуткую картину разгромленного эшелона: несколько вагонов были опрокинуты и горели, паровоз лежал на боку и вокруг него, точно молочная лужа, растекался пар. В стороне от поезда бежали люди. Бабакин понял: это случилось только что. Он глянул на стрелка, а тот в это время, до белизны закусив губу, бешеными глазами смотрел вверх. Бабакин тоже посмотрел туда: в голубом небе три самолета с черными крестами на крыльях один за другим пикировали к земле. Он ясно увидел, как из-под брюха первого самолета отделились и точно растаяли в воздухе черные сигары. Взрывов бомб он не видел и не слышал. Эшелон был уже где-то позади. Теперь внизу был лес, над которым они летели так низко, что Бабакин видел качающиеся верхушки деревьев. Его начало подташнивать. Чтобы отвлечься, он стал думать о деле, которое ждало его там, впереди. Еще раз мысленно он повторял версию своей* выдуманной судьбы. Но на этот раз привычное повторение легенды происходило по-иному: почему-то сознание все время рядом с выдуманным ставило то, что было в его реальной жизни. И так это выдуманное не сходилось с настоящим, что Бабакин вдруг со страхом подумал, что уверенно жить с этой выдуманной биографией он не сможет и сорвется… Подносчик на лесозаводе. Сослан на Колыму. Работал сторожем в леспромхозе. Унаследовал дом с садом и огородом. А теперь будет заниматься частной торговлей в оккупированном немцами городе. Сплошная муть. А на самом деле его жизнь — простая, ясная: завод, комсомол, армия, учеба… По неисповедимому движению памяти вдруг перед его мысленным взором возникало давнее-давнее — ночевка на жигулевских скалах, высоко над Волгой. Это было в туристском походе в студенческие времена. Давно это было, а припомнилось так ясно, будто было это вчера. В каменной пещере бушует костер. Они сидят поодаль на обомшелых валунах, и кто-то заводит разговор о том, что, может быть, у этой самой пещеры вот так же сидели у костра, поджидая купеческие корабли, лихие волжские разбойнички. Генька Сугробов сказал с печальной миной: «Все погубила цивилизация. Даже разбойничков». А Таня Зиборова рассмеялась и сказала: «Да поглядите вы на себя, разве из вас получились бы разбойники? Да у вас храбрости хватает только на то, чтобы, не готовясь, идти сдавать диамат…» И тогда он, Бабакин, обиделся и сказал: «Храбрость человека — это не его нос, который всем сразу виден». Кто-то неожиданно заговорил о Чапаеве. Что вот-де простецкий мужичок, многого не понимал, культурно говорить не мог, а стал легендарным героем народа. «Опять же героем его сделала война, — гнул свою линию Генька Сугробов. — И Павку Корчагина тоже. Она породила всех известных нам по литературе героев, включая сюда и артиллериста Тушина из «Войны и мира». А вон Чехов о войне не писал, так у него все герои — хлюпики, мелкота разная». Возражая Геньке, он, Бабакин, назвал своего любимого героя — Рахметова. Разве он не мужественный человек? «Не война, так какая-нибудь борьба! — не сдавался Генька. — А ты назови мне хоть одну героическую личность, которая выявилась, так сказать, на ровном месте жизни…» И он ничего ответить Геньке не смог… Самолет снова взмыл вверх, и воспоминания точно сдуло воздушным вихрем. Бабакин на мгновение увидел большой город, над которым в нескольких местах закручивались в небо столбы черного дыма. Самолет резко накренился, и тут же его сильно затрясло: он уже катился по корявому зеленому полю. К остановившемуся самолету подъехала облезлая «эмка», из которой вылез рослый парень в брезентовом плаще и высоких болотных сапогах. — Вы Пантелеев? — спросил он Бабакина. — Ну… да, — чуть запнувшись, ответил Бабакин. — Я за вами. Садитесь. Парень сел за руль, Бабакин — рядом, и «эмка» помчалась к городу. — Как дела? — спросил Бабакин. — Плохо. Ночью уходим в лес. Мы уже думали, вы не успеете… Странно выглядел город. Тихий солнечный день, а на улицах ни единой живой души, будто это не настоящий город, а оставшиеся после спектакля декорации. — Все ушли? — спросил Бабакин. — Если бы! — парень сердито ударил кулаком по баранке. — Всех разве вывезешь за такой короткий срок? Немало таких, кто остался из-за барахла… А есть такие, кто надеется, что жить можно и при оккупантах. Есть, конечно, и просто сволочи. Минуя центр города, машина свернула в тихую улочку и, поднимая клубы пыли, промчалась по ней к самой окраине города. Там она круто завернула в глухой переулок и вскоре въехала во двор дома, на стене которого Бабакин успел прочитать вывеску: «Автотракторосбыт». Бабакин с парнем вошли в дом. — Сюда, — парень показал на дверь с табличкой «Управляющий конторой». В тесном кабинете возле стола сидели пятеро мужчин в штатской одежде. На полу лежали туго набитые вещевые мешки. В углу возле двери стояли винтовки. — Пантелеев? — спросил мужчина с крупной седой головой. Это был секретарь обкома партии Лещук. — Так точно, — ответил Бабакин. Он по фотографии знал, кто этот седой человек. — У вас должна быть… — начал седой, но Бабакин уже протягивал ему клочок бумаги с условной запиской от подполковника Маркова. Секретарь обкома прочитал записку, тщательно ее разорвал, ссыпал клочки в пепельницу и поджег спичкой. — Ну вот, — сказал он, когда бумажки сгорели, — я товарищ Алексей. А это — члены нашего теперь подпольного обкома. С ним вы уже знакомы? — товарищ Алексей показал на парня, который встречал Бабакина на аэродроме. — Товарищ Завгородний. Теперь — товарищ Павел. Он, как и вы, остается в городе. Договоритесь с ним о связи. — До появления нашей группы мне приказано бездействовать, — сказал Бабакин. — Я это знаю. Но на всякий случай о технике связи вы должны договориться… — Товарищ Алексей тяжело вздохнул. — Обстановка такова: передовые подразделения противника достигли поселка кожевенного завода на западной окраине города. Там они пока и сидят. Наверно, не верят, что мы оставили город без боя. Наиболее важные объекты взорваны. С темнотой все мы, кроме товарища Завгороднего, уйдем в лес. Когда думаете вступить по владение домом? — спросил товарищ Алексей и в глазах его мелькнула искорка смеха. — Сегодня же. — Ну и живите на счастье. Все документы по наследованию вами дома, как условлено, — в городском архиве. Комар носа не подточит… — Спасибо. — Как Москва? — помолчав, спросил товарищ Алексей. Бабакин молчал, не зная, как коротко ответить на этот вопрос. Он вспомнил Москву, какой увидел ее последний раз несколько часов назад, когда мчался в машине на аэродром. Пронизанная солнцем, по-летнему пестрая, она показалась ему опасно невоенной. Возле памятника Пушкину толпились девочки с яркими цветами. А на углу возле тележки, торгующей газированной водой, толстяк в белом чесучовом пиджаке, сдвинув на затылок соломенную шляпу, со смаком пил воду, и стакан в его руке излучал ярко-красный свет… Почему-то вспомнилось вот это, и Бабакин не очень уверенно произнес: — Москва спокойна. — Не слишком? — спросил товарищ Алексей, строго глядя в глаза Бабакину. — Спокойна, если со стороны смотреть, — немного смутившись, пояснил Бабакин. — А. вообще-то и в Москве все на войну повернуто. Москвичи валом идут в ополчение… Товарищ Алексей оценивающе оглядел Бабакина и сказал: — Тут, глядите, поосторожней. Фрицы у вас будут рядом, а в Минске они уже показали себя. — Волков бояться — в лес не ходить, — улыбнулся Бабакин. — Ну, ну… — товарищ Алексей еще раз оценивающе посмотрел на Бабакина, потом — на часы. — Давайте-ка, товарищи, собираться. С первой, еще неплотной темнотой они ушли. Бабакин и Завгородний в окно видели, как они пересекли улицу и один за другим исчезли в проломе забора. — Кто бы мог подумать, что приведется такое… — вздохнул Завгородний. — Ну ладно. Помоги мне сжигать мосты. Два бидона бензина они разлили внутри дома. Остальные вынесли во двор и там облили стены всех построек. Один бидон Завгородний опорожнил в «эмку», на сиденья. Потом намочил бензином тряпку и вынул из кармана спички: — Ну давай. До свидания. Бабакин вышел на улицу и направился к центру города. Он не дошел еще и до первого перекрестка, как за его спиной с ревом и треском к небу взметнулось сине-желтое пламя. Глава 3 Разведывательный центр «Сатурн», нацеленный на Москву, был создан абвером уже перед самым нападением на Советский Союз. Чем было вызвано создание этого специального центра? Ответить на этот вопрос нелегко, все связанное с абвером — германской военной разведкой — происходило в глубокой тайне. Шеф абвера Канарис не любил оставлять следов. Известно его изречение, что разведчик, заботящийся о своем архиве, — самоубийца. Все же кое-что можно понять, проследив события того времени, нашедшие отражение в документах или в мемуарах, на которые невероятно плодовитыми оказались недобитые гитлеровцы, в том числе и работники абвера. Когда уже шла переброска дивизий к советским границам, состоялся разговор Гитлера с Канарисом «о русской проблеме». Этот разговор фигурирует в мемуарах, в переписке и даже в некоторых служебных документах. Упоминался он, в частности, и на Нюрнбергском процессе. Что касается мемуаров, то изложение в них этого разговора находится в прямой зависимости от того, кем они написаны, с какой целью и где изданы. Так, в одном, выпущенном в Мюнхене мемуарном сочинении автор его, упомянув об этом разговоре Гитлера с Канарисом, приходит к категорическому выводу, что если бы Канарис не был изменником, этот разговор мог сделать совсем иным исход всей русской кампании. Тут что ни слово, то дремучая глупость или злоумышленная ложь. Исход войны не зависит от разговоров. Уж что-что, а поговорить Гитлер умел… Наконец, если поверить этому запоздалому адвокату Гитлера, Кана-риса следует считать чуть ли не защитником интересов Советского Союза. Между тем Канарис был одним из наиболее опасных наших врагов. Он смертельно ненавидел нашу страну, фанатически желал ее разгрома, а поняв раньше других, что Советский Союз оказался Гитлеру не по зубам, сделал все, что мог, для того чтобы внушить нашим западным союзникам мысль не торопиться с реальной помощью СССР, а то и вообще отказаться от союзничества, вступив в войну на стороне Германии… В Лондоне в свое время вышли мемуары, в которых не менее категорично утверждалось, что в вышеупомянутом разговоре Гитлера с Канарисом умный адмирал-де не мог в течение нескольких часов убедить Гитлера в том, что Россия — опасный противник. И снова ложь. Известно, что пущенное Гитлером в оборот выражение «Россия — колосс на глиняных ногах» принадлежит Канарису. Ерунда! Никакого конфликта между Гитлером и Канарисом в ту пору и быть не могло. И тот, и другой к русской кампании приступали в ореоле славы покорителей Европы. Все казалось им легкодостижимым. И оба они были убеждены, что Россия — это колосс на глиняных ногах. — Ударьте железной палкой по этим ногам сзади, а я сделаю все остальное… Эта фраза Гитлера приводится в нескольких описаниях разговора, как и фраза Канариса о том, что в нужный момент самые опытные его люди окажутся за спиной Кремля. Гитлер порекомендовал Канарису в России работать смело, уверенно и начисто отбросить разборчивость в методах. — Если, действуя в Чехословакии, Норвегии и Польше, — сказал Гитлер, — нам еще приходилось помнить о традиционных симпатиях к этим странам лидеров-англосаксов, то в России все допустимо, лишь бы свалить большевистский режим. И тогда те же западные лидеры своими руками наденут на нас ангельскую одежду. Канарис с этим целиком согласился. — Действуйте, адмирал! Бейте их наотмашь! Всаживайте им кинжал в спину! — быстро распаляясь, уже почти кричал Гитлер. — Все, что вы сделаете, заранее одобрено мной! Я вам полностью доверяю, и вашей груди не хватит для знаков доблести, которыми я вас увенчаю! Канарис без слов благодарно склонил свою уже сильно поседевшую голову и только после пристойной моменту паузы заметил, что единственной трудностью, которую он видит в России, являются непостижимые размеры этой страны. — Это не Норвегия, — сказал он, — которую можно между завтраком и обедом пересечь на дамском велосипеде. В ответ он услышал небезопасное для него заявление Гитлера: — Вы недооцениваете нашу нацию. Я хочу напомнить вам, что не кто иной, как русские, в войнах прошлого достигали не только Берлина, но и Парижа. И делали они это, когда не было ни танков, ни авиации, ни автомашин. И хотя Гитлер сказал это, криво улыбаясь одной правой стороной лица, Канарис счел за лучшее промолчать, преданно смотря фюреру в глаза… И наконец всплыл еще один, для нас наиболее любопытный эпизод этого разговора. Канарис повел речь о трудностях с подбором агентов для работы в России. Все дело в языковой проблеме. О, эти неполноценные славянские языки! Ни один европеец не может научиться говорить по-русски без акцента… Гитлер не дал Канарису договорить, рывком встал и, пристукнув ладонью по столу, чеканя слова, произнес: — Воспитанные мною немцы могут все! Канарис молчал. Он видел, что продолжать нормальный разговор с Гитлером уже нельзя, так как у него начиналось то состояние, которое сам Канарис через пару лет легко назовет «помешательством на самом себе». — Вы, Канарис, оказывается, кое-что явно не понимаете, — все более наэлектризовываясь, говорил Гитлер. — У норвежцев был король, который являлся для них дублером бога. У поляков были фанаберия, амбиция, национальный фанатизм и католичество. А мы одним щелчком развеяли все это в прах. А что у русских? Им и не снилась такая вера в государство, в вождя, которая одухотворяет всю новую историю великой Германии. В моих устах «я» — это и есть Германия! Ее настоящее и будущее! Провидение и немцы избрали меня своим вождем! Я обязан видеть дальше всех! Разве мне генералы не говорили, что с Польшей так гладко, как с чехами, не получится? Говорили! Польши не стало в несколько дней! Разве те же генералы не говорили мне, что во Франции мы завязнем? Говорили! На Францию мы потратили пару недель! Я знаю, что теперь малодушных теоретиков пугает план «Барбаросса». Они болтают о стратегии, подсчитывают русские дивизии. А мой расчет ясен и прост. Россия — миф двадцатого века! И этот миф развеет мой солдат, одухотворенный религиозной верой в меня и мою партию! Вы понимаете, Канарис, логику моих действий? — Да, мой фюрер, — почтительно отозвался Канарис. — Молниеносный удар и молниеносная победа, какой еще не видала история! — изрек Гитлер, рассекая рукой воздух. Несколько секунд Гитлер, распрямив плечи и откинув назад голову, исступленными глазами смотрел прямо перед собой, и губы его нервно подрагивали. Потом плечи его сникли, и весь он точно погас и стал меньше. — Я верю в вас, Канарис, — устало произнес он и сел в кресло. — Спасибо, мой фюрер, — сказал Канарис и, пятясь, вышел из кабинета… В последний месяц перед началом войны против Советского Союза в гитлеровском генеральном штабе почти ежедневно проводились так называемые контрольные советы, на которых проверялась готовность войск по отдельным деталям плана «Барбаросса». Обычно председательствовал на этих совещаниях начальник штаба Гальдер, а присутствовал цвет генералитета, командующие армиями и специальными ее службами. Канарис присутствовал далеко не на всех заседаниях совета. Получив очередное приглашение, он поручал кому-нибудь из своих генералов позвонить от его имени Гальдеру и узнать, обязательно ли присутствие начальника абвера. Чаще всего следовал ответ: «Если у адмирала найдется время, я рад буду его видеть». Это означало: можно не являться. Канарис вообще не любил бывать среди генералитета. Слишком много он знал об иных генералах такого, что не мог не раздражаться, видя их лицемерное подхалимство перед Гитлером. В свою очередь эти генералы знали, что Канарису известно о них многое, и присутствие шефа военной разведки им тоже не доставляло удовольствия. На этот раз сам Гальдер позвонил Канарису, когда тот еще находился дома, и попросил обязательно присутствовать на сегодняшнем совете. — Что случилось? — с оттенком иронии спросил Канарис. — Это не по телефону, — сухо ответил Гальдер. — Я вас жду. Канарис догадывался, зачем он понадобился. Робеющие перед надвигающимися событиями генералы хотят, чтобы абвер положил им на стол данные, как и где без боев и без риска доехать до Москвы. Их явно не удовлетворяет его меморандум Гитлеру от 1 марта 1941 года. У Канариса были неофициальные сведения, что некоторые генералы, в частности только что назначенный одним из заместителей начальника штаба Паулюс, сомневаются в достоверности данных меморандума о русских пограничных укреплениях и о возможностях советского железнодорожного транспорта. Не удовлетворены они и разделом меморандума о командном составе Красной Армии. Во Франции-де абверу были известны абсолютно все командиры полков, а в России он не смог установить даже всех командующих армиями. Словом, Канарис понимал, что у генералов есть достаточно претензий к данным военной разведки русского плацдарма, но, еще не выходя из дому, адмирал уже знал, как он всех их поставит на место… Совет прямо с этого и начался — с критических замечаний по главному меморандуму абвера. И первым заскрипел как раз Паулюс. Он хотел абсолютно точно знать пропускную способность русских железных дорог на всех направлениях и отдельных участках, а также количество подвижного состава и в особенности паровозов. — Вашему предшественнику на посту квартирмейстера эти данные в свое время были представлены, — как всегда, ровным и будто усталым голосом ответил Канарис. — Принимая пост, мой генерал, надо знакомиться не только с креслом предшественника… Так, один из игры выбит. Кто следующий? Неудача Паулюса разозлила генералов. Претензии посыпались одна за другой. Один хотел «достоверно, а не приблизительно» знать, кто стоит против него по ту сторону Буга. Обычно тихий и, как думал Канарис, побаивающийся его генерал Клюге вдруг с желчью набросился на меморандум, назвал его любительским сочинением и требовал перепроверки всех данных по интересовавшему его направлению Брест — Москва. Представитель воздушных сил, сославшись на заинтересованность в этом самого Геринга, хотел иметь уточненные данные о всех базах горючего советской авиации. В заключение он под общий смех обратил внимание Канариса на то, что в той части меморандума, где даются характеристики советских военных самолетов, имеется феноменальное открытие: один из советских бомбардировщиков наделен скоростью, вдвое большей, чем у истребителя «Мессершмитт». «За таким самолетом гоняться бесполезно, — иронически сказал авиационный генерал и после паузы добавил: — Ибо такого самолета нет в природе». Канарис выслушал все это, как всегда, со спокойным и даже сонным видом, изредка делая пометки в блокноте. Наконец Гальдер предоставил ему слово. Заглянув в блокнот, он заговорил тихо и внятно: — С самолетом — явная опечатка, и я извиняюсь, что из-за этой глупой опечатки, понятной каждому фельдфебелю, представитель наших славных воздушных сил отнял время у столь важного собрания. — Канарис перевел взгляд своих черных маслянистых глаз на авиационного генерала. — Я недоумеваю только по поводу того, почему вы, заметив опечатку, не исправили ее, а ждали этого совещания. Неужели вас так волнует чисто эстрадный успех? — Канарис положил блокнот в карман и продолжал: — По-человечески я понимаю многие высказанные здесь претензии. Конечно же, всем вам хочется знать о противнике как можно больше, но есть, однако, объективно существующий предел возможностей разведки и соответственно должен быть предел требовательности к нам. Пример в этом отношении показывает фюрер. На меморандуме, о котором здесь шла речь, он написал, конечно, приятную для меня, почему я ее и помню дословно, резолюцию. В ней всего три слова: «Великолепная, обнадеживающая картина…» Гальдер понял, чем грозит создавшаяся ситуация, и сказал примирительно, что никто здесь меморандум не дезавуирует и речь идет только о каких-то отдельных деталях. Канарис, не повышая голоса и не торопясь, верный своей будто бы сонной манере, сказал: — Я не вижу никакой разницы в том, сказать ли, что меморандум негоден полностью, или сказать то же самое о каждой его странице в отдельности. Дальше. Я почему-то не вижу у вас в руках дополнительных к сводке тетрадей: синюю, зеленую и черную, в которых мы дали уточненные и новые данные по многим разделам… — Канарис прекрасно знал, где эти тетради: они лежали в сейфе у Гитлера, и он их попросту не захотел читать, сказав, что меморандум его полностью устраивает… Совещание сразу закрылось, и Канарис еще раз убедился, что сегодня единственной задачей совета было дать бой абверу. Ни с кем не прощаясь, он покинул зал и уехал к себе. Он был взбешен: болваны! Но он не мальчик, которого легко поставить в угол… Канарис приказал секретарю переключить телефон на себя и в течение часа никого к нему не пускать. Близкие к адмиралу люди дали ему дружеское прозвище Кикер, что означает подсматривающий. Когда он вот так, как сейчас, уединялся в своем кабинете, секретарь всем посторонним говорил, что адмирала нет, а приближенным с почтительной улыбкой доверительно шептал: «Он подсматривает за собой». Сегодняшний совет заставил адмирала вернуться к раздумьям, которым последнее время он уделял немало времени. Его занимала и тревожила мысль о том, как будут выглядеть абвер и он, Канарис, когда начнется русский поход и если, не дай Бог, он развернется совсем не так успешно, как рассчитывает фюрер. Гитлер беспощадно расправляется с теми, кого он выбирает в качестве виновников неудач. Во время большой войны ссориться с генералитетом Гитлер не решится. Он будет искать виновных в другом месте, и абвер может оказаться тем самым местом, тем более что будет весьма логичным обвинить в неудачах разведку, которая-де не обеспечила доблестную германскую армию исчерпывающей информацией и заставила ее драться вслепую… Канарис поежился. Нет, нет, покорно ждать такой ситуации он не намерен. Прежде всего нужно продумать работу абвера с того момента, как начнется поход в Россию. Надо при любых обстоятельствах застраховать себя от неприятностей… «Подсматривание за собой» затянулось. Адмирал «отсутствовал» более двух часов. И в результате родился приказ о создании на центральном направлении фронта специального разведывательного центра под названием «Сатурн». Собрав узкий круг руководящих работников абвера, Канарис зачитал им приказ и объяснил, чем вызвано создание «Сатурна». Разумеется, он не говорил, что «Сатурн» для абвера и для него лично — нечто вроде громоотвода на случай грозы. Цель «Сатурна» он изложил так: — Эта начинаемая фюрером кампания — самая важная, ибо она завершает выполнение гениального плана создания великой Германии — владычицы Европы и Азии… — начал Канарис свою речь без тени пафоса, не изменяя своему обычному стилю — обо всем говорить тихо и спокойно. — Победа на Восточном фронте должна быть решена молниеносным рывком армии от Бреста до Москвы. Но не забудем, что в России мы сталкиваемся с фактором колоссальных расстояний. Это требует от нас нового построения нашей работы. Именно для этого мы вслед за бронированным кулаком армии выставляем и наш кулак. Главная цель «Сатурна», естественно, — Москва. Мы нашпигуем большевистскую столицу разведывательной и диверсионной агентурой, поможем этим нашей доблестной армии, а в нужный час нанесем решающий удар в спину Кремлю… «Сатурн» — это не просто группа наших работников, приближенных к фронту. «Сатурн» — это весь наш абвер, только сконцентрированный на это время в наиболее выгодной для нас точке. В «Сатурне» в точности повторится вся наша структура. И если во главе «Сатурна» я ставлю лучших своих работников Зомбаха и Мюллера, это вовсе не означает, будто я хочу взвалить на них все дело по России. Отнюдь нет. Больше того, я им не завидую, — Канарис с улыбкой посмотрел на Зомбаха, потом на Мюллера, — да, друзья, не завидую, ибо в вас я буду видеть себя, а вы знаете, как безжалостно требователен я к себе и к своей работе. Ведь отныне и на ближайшее время слава нашего абвера будет создаваться там. Только там. — Канарис помолчал, как будто дожидаясь ответа, и продолжал: — Однако это совсем не значит, что весь «Сатурн» сможет скрыться за моей спиной. Мой выбор потому и пал на Зомбаха и Мюллера, что я знаю их как талантливых, умных, гибких и оперативных работников разведки и контрразведки. Их инициатива неистощима, мешки с новыми и смелыми их идеями все мы не раз тащили на своих спинах… — Канарис тихо рассмеялся и подмигнул Зомбаху. — Не обижайтесь, дорогой, я говорю это, любя вас и безгранично в вас веря. И прошу вас завтра же дать мне соображения о комплектовании аппарата «Сатурна». Не стесняйтесь, берите себе лучших… Зомбах молча кивнул головой, лицо его не выражало ни радости, ни огорчения. Не зря про него говорили, что у него лицо из камня, а глаза из стекла. Идею создания «Сатурна» горячо поддержали начальники всех отделов абвера. О! Они прекрасно разгадали тайный смысл создания «Сатурна» и были искренне благодарны своему шефу, они понимали, что действие громоотвода распространится и на них. Они называли создание «Сатурна» блестящим ходом в стиле стратегии и тактики самого фюрера. Но не таков был Пауль Зомбах, уже давно славящийся своим холодным аналитическим умом. Он совсем не торопился восторженно говорить о порученном ему новом детище абвера. Зомбах был одним из наиболее доверенных людей Канариса, искренне преклонялся перед его умом и талантом, и поэтому, если и понимал, что за созданием «Сатурна» кроется хитрость, он рассуждал так. «Если Вильгельму это надо, я обязан это взять на себя…» Единственное, что его сейчас обижало, — это то, что Канарис не поговорил с ним об этом предварительно. Поблагодарив за доверие, Зомбах заговорил языком далеко видящего практика, для которого любое новое дело сразу же представляется в реальном своем виде. — Что касается наших профессиональных кадров, — сказал он, — то я еще сегодня представлю список необходимых мне сотрудников. Но меня тревожит проблема агентуры, которую мы должны будем засылать в советский тыл. Я и до этого, как вы знаете, занимался этим делом. Положение здесь у нас не из лучших. Агенты русской национальности, которыми мы располагаем в данный момент, представляют собой нечто вроде пассажиров Ноева ковчега, и вдобавок нет никакой возможности установить, какая пара чистая, а какая — нечистая. Агенты из среды старой русской эмиграции и из молодого ее поколения — это трусливый, развращенный Европой сброд. За деньги готовы на все, а умения — ноль. Кроме того, они не знают современной России. То, что мы получили от Маннергейма из контингента пленных финско-русской войны, — товар более хороший, но его мало. Это означает, что главное, решающее поступление этих кадров следует связывать с началом кампании, когда у нас появятся пленные и коренные русские. Армия должна получить авторитетнейший приказ о работе на нас в этом направлении. Значение дела столь огромно, что я нахожу желательным вмешательство самого фюрера. Канарис слушал Зомбаха, прикрыв глаза чуть вспухшими веками. Конечно же, Зомбах правильно ухватился за главное и самое трудное. Но чем он мог здесь помочь ему? Гитлер, когда он попытался разъяснить ему эту проблему, или ничего не понял, или не захотел этим делом заниматься. Таким образом, вмешательство Гитлера, о котором мечтал Зомбах, исключалось. Приказ подпишет армейское начальство, напишут его с кучей оговорок, и неповоротливая военная машина будет выполнять его спустя рукава. Однако другого выхода нет… Но полковник Зомбах говорил не только о кадрах. Он стал выкладывать свои критические соображения и по другим не менее важным вопросам. Канарис почувствовал, что выступление полковника может косвенно дискредитировать саму идею создания «Сатурна», и закрыл совещание, сказав Зомбаху, что все остальные вопросы будут им решены в оперативном порядке. Они остались вдвоем, сели в кресла и молча смотрели друг другу в глаза. Для обоих это молчание было и красноречивым, и взаимопонятным. Если не считать того, что Зомбаху было не по силам ни раньше, ни теперь разгадать темную душу своего шефа. — Поговорить с вами предварительно у меня не было минуты, — тихо сказал Канарис. — С Мюллером говорили? — спросил Зомбах. — Нет. Кстати, следует объяснить, почему я его назначил. При всем том, что нам о нем известно, у него все же есть и достоинства. Он умен, цепок, любит нашу работу. А то, что вторым работником «Сатурна» я сделал человека, пришедшего к нам из дебрей Гиммлера, тактически необходимо. Ревность Гиммлера к нашему абверу прямо пропорциональна нашим успехам. Так пусть в наших успехах участвует его человек. — Он что, до сих пор их человек? — удивился Зомбах. — Он же работает с нами уже несколько лет. — Из гестапо никто не может уйти совсем, — улыбнулся Канарис. — Тогда на какого черта мне эти глаза и уши Гиммлера? — разозлился Зомбах. — Чтобы вы делали поменьше ошибок, радующих Гиммлера, — продолжая улыбаться, ответил Канарис. — Кроме того, Мюллер — большой специалист по диверсиям, и в этом качестве он хорошо дополнит вас, поэта разведки. Разговаривая со мной в отношении Москвы, Гитлер особенно нажимал на диверсионную деятельность. Помните это всегда… Некоторое время они молчали. Потом Зомбах спросил: — Фюрер подпишет приказ о работе армии для нас? — Нет. Он этой проблемой попросту не хочет заниматься. Не беспокойтесь, за этой стороной дела я буду следить сам. И вообще мое заявление, что я всегда буду рядом с вами, — это не слова. Глава 4 Самолет взлетал в абсолютной темноте душной летней ночи. Когда он стал делать разбег, на каких-нибудь десять-пятнадцать секунд вдоль взлетной полосы зажглись оградительные багровые огоньки. В момент отрыва самолета от земли огоньки погасли, и с ними исчезло всякое ощущение полета. Внизу была глухо затемненная Москва, сверху — черное небо. И только когда самолет, круто набирая высоту, пробил два слоя облаков, вверху засветились редкие бледные звезды. Рудин смотрел на них, прижавшись лицом к стеклу. Тусклая лампочка над дверью в кабину летчиков чуть освещала внутренность самолета. Смутными белыми пятнами виделись лица только тех, кто находился ближе к двери. Кравцов сидел, привалившись спиной к парашюту и закинув вверх голову, как будто спал. Его круглое, обычно добродушное и простецкое лицо сейчас было сердитым и напряженным. Если он спал, то видел явно неприятный сон. Рядом с ним, зажав руки между колен и подавшись вперед всем телом, сидела Галя Громова. Ее отсутствующий взгляд был устремлен в пол самолета. Губы ее шевелились. Она тренировалась по кодам. Сидевший напротив Савушкин смотрел на нее с улыбкой: вот дотошная дивчина, даже в самолете зубрит свои коды! Сидевший в хвосте самолета Добрынин с интересом рассматривал крепления своего парашюта. Марков в это время находился в кабине летчиков. Привалившись нагрудным парашютом к спинке пилотского кресла, он через плечо летчика смотрел на карту, расстеленную на коленях штурмана. Зеленую курчавину Лиговинских болот он так часто и подолгу рассматривал на разных картах, что она всегда стояла у него перед глазами. По силуэту болото было похоже на Апеннинский полуостров. Возле этого болота они и спрыгнут. Там их должны ждать возглавляемые старшиной Будницким бойцы из воинской части НКВД, сброшенные несколько дней назад… Ни в одной дислокации партизанских сил Лиговинские болота не значились, хотя они представляли собой довольно удобное место для партизанской базы, во всяком случае летом. Болотный массив, заросший густым кустарником, тянулся в длину почти на пятнадцать километров и в ширину — на шесть. В центре массива находился маленький островок сухой земли, добраться до которого, не зная опасных охотничьих троп, было невозможно. Недаром в округе это болото прозвали лешачьим морем. Забредет сюда отбившаяся от стада корова — и пиши пропало. Рассказывали, что в зыбкой трясине болота погибали и люди. — Что будем делать, если не увидим костров? — прокричал Марков летчику. — Уйдем обратно, — крикнул летчик и добавил: — увидим! — Приближаемся к фронту! — штурман показал вперед и вниз. Марков выпрямился и увидел глубоко-глубоко внизу багровые вспышки. Справа кучкой огня виднелся большой пожар. Вдруг все там, внизу, исчезло. Марков вопросительно посмотрел на штурмана. — Слава Богу, опять облачность! — прокричал штурман, улыбаясь. Прошел еще час полета, и летчик показал Маркову на карту. — Порядок! Впереди слева костры! — крикнул летчик. — Идите готовьтесь, я пошел на круг… Бортмеханик снял дверь с петель, и вся оперативная группа выстроилась в очередь у дверного отверстия. Первой у черной свистящей дыры стояла Галя Громова. Марков приказал ей прыгать первой не только потому, что она лучше всех знала парашютное дело; он считал, что пример девушки хорошо подействует на всех остальных. Сам он прыгнет последним, а затем люди экипажа самолета сбросят груз. Зажглась и быстро-быстро замигала сигнальная лампочка. — Пошли! — крикнул Марков и махнул рукой сверху вниз. Галя шагнула в черную дыру. За ней — Савушкин, Кравцов, Рудин, Добрынин. Марков несколько задержал раскрытие парашюта, рассчитывая, что это поможет ему оказаться ближе к своим людям, но когда парашют раскрылся и он огляделся, оказалось, что он опускается значительно правее костров. Он знал, что в районе приземления по предболотью разбросаны жерди и ветви кустарника на тот случай, если парашютист попадет в места, где есть опасная трясина. Все же мысль о том, что он может оказаться в болоте, встревожила Маркова. Но расчет летчика оказался верным, и вскоре Марков заметил, что его относит все левее и левее — прямо к кострам. Еще левей себя он увидел силуэты двух парашютных куполов. Костры были уже совсем близко. В отсвете одного из них Марков увидел пробежавшего человека. «Внимание, земля!» — приказал себе Марков и, как исправный парашютист-новичок, соединил ноги и чуть согнул их для того, чтобы удар о землю был пружинным. Ноги Маркова выше колен вонзились в мягкую землю. Согласно инструкции он завалился на бок, и это чуть не обошлось ему очень дорого, он мог сломать обе ноги — таким вязким и цепким было болото. Его спасло только то, что одновременно парашют протащило вперед порывом ветра и он выдернул Маркова из болота. Отцепив парашют, Марков вынул из кармана фонарик с зеленым стеклом, зажег и начал размахивать им над головой. Перед ним точно из-под земли вырос низкорослый коренастый человек в кепке, нахлобученной козырьком назад. Это был Будницкий — командир группы сброшенных ранее бойцов. Вскоре подбежали еще несколько человек. Как и участники группы Маркова, все они были в штатской одежде. — Потушить костры! — приказал Марков. Будницкий побежал выполнять приказание, а Марков, осторожно нащупывая ногами землю, пошел за ним на звучавшие в темноте голоса. Вскоре он наткнулся на Рудина, который сидел возле куста и складывал парашют. — Как дела? — тихо спросил у него Марков. — Отлично! — весело отозвался Рудин. — Где остальные? — Да тут где-нибудь. Кравцов шел левее меня. Опять словно из-под земли вынырнул Будницкий. — Костры потушены, — доложил он. — Двое ваших товарищей вон там с моими людьми. — А еще один? — Ищем. Груз уже найден. Будницкий исчез. К Маркову подошли Савушкин и Добрынин. Минут через десять объявился Кравцов. Не было только Гали Громовой. Ее обнаружили только перед самым рассветом… Прыгнув первой, Галя решила сделать большую затяжку, чтобы оказаться значительно ниже своих товарищей и наблюдать за их снижением. Из-за этого она приземлилась довольно далеко от костров и попала в глубокий бочаг. Вода по грудь, ноги завязли в вязком илистом дне. И неизвестно, чем бы это кончилось, если бы не предусмотрительный Будницкий. Его люди и в этот бочаг бросили жердину. С ее помощью Галя выбралась из ямы, но сама идти искать товарищей не решилась: сидела около ямы и ждала. Ее нашли солдаты Будницкого. Так как они были в штатском и Галя их не знала, она, услышав голоса, спряталась в куст ольшаника и долго оттуда наблюдала за ними, пока не убедилась, что это свои. Подойдя к Маркову, Галя отрапортовала: — Радист Громова явилась на место сбора группы. — Что случилось? — строго спросил Марков. — Проявила ненужную инициативу, сделала большую затяжку, чтобы лучше видеть снижение товарищей; приземлилась далеко от расчетного места и угодила в яму. — Так… — тихо произнес Марков, не зная, ругать или хвалить девушку. Но тут он разглядел, что вся одежда на Гале мокрая, и принялся совсем по-домашнему отчитывать ее. — Как же это вы, честное слово! Ведь можете простудиться, слечь! Шевелитесь что ли, бегайте, чтобы не застыть. Надо скорей идти. Группа шла к острову цепочкой. Впереди — Будницкий, за ним — Марков. Замыкали шествие солдаты, которые тащили сделанную из еловых веток волокушу с нагруженным на нее снаряжением. — Вот и наш остров, — сказал Будницкий. Все остановились и с удивлением обнаружили, что под ногами у них действительно твердая, хотя и не совсем сухая земля. — Зимой тут будет довольно голо, — оглядевшись, сказал Марков. — Мы тоже думали об этом, — согласился Будницкий и, показав рукой вперед, добавил: — Вот там, километрах в семи, есть лесок. Грунт там, правда, влажный, но я рассчитываю, что к зиме, когда земля подмерзнет, мы там приготовим базу. — Посмотрим. Где землянки? — Главная — перед вами, — ответил Будницкий, лукаво смотря на Маркова. Только приглядевшись, Марков заметил, что под густой кустарник в глубь земли уходят ступени. Просто непонятно было, как Будницкий и его люди за такой короткий срок смогли построить эту подземную трехкомнатную квартиру! В узком коридоре справа и слева были входы в просторную главную штабную землянку и в две поменьше, оборудованные для жилья. Для радистки в главной землянке был сделан специальный закуток, задернутый плащ-палаткой. Кроме общего выхода, каждое помещение имело свой выход на поверхность. Осматривая это добротное и прочно сделанное подземное жилье, Марков понимал, чего стоила людям Будницкого эта работа, и хотел его поблагодарить, но комендант острова уже исчез. Выйдя на поверхность, Марков увидел его, одиноко стоящего на полянке. Склонив голову набок, он перочинным ножичком обстругивал палку. Уже поднявшееся солнце освещало его лицо, серое от усталости. Услышав шаги Маркова, Будницкий вздрогнул, обернулся, отшвырнул палочку и сделал привычное движение, чтобы одернуть гимнастерку, но вместо военной формы на нем был тесный пиджачок и кепка козырьком назад. Быстрым движением он перевернул кепку и смущенно улыбнулся. — Хочу сказать вам спасибо за вашу отличную работу, — сказал Марков. Сжимая руку коменданта, он почувствовал, что его ладонь в горбылях мозолей. - Я знаю, как нелегко было сделать эти землянки да еще так быстро. Спасибо. — Да это ж мои бойцы, товарищ подполковник. Орлы! — Всем им передайте мою благодарность. — Есть передать благодарность! — Будницкий метнул руку к козырьку, но, вспомнив, что на голове у него кепка, сделал какое-то неопределенное движение рукой и вдруг сердито сказал: — Не могу, товарищ подполковник, к форме этой привыкнуть. — Ничего, привыкнете… — улыбнулся Марков и вспомнил, как, характеризуя Будницкого, его командир сказал: «Он из тех, кто из двух палок может мост построить и одной пулей семерых убить». — Я вот стою сейчас и думаю… — между тем заговорил Будницкий, чуть окая по-владимирски. — С одной стороны — красота тут какая, а с другой — вы правы, зимой произойдет полное оголение местности или, точнее сказать, демаскировка. А вдруг там, в леске, на глубине залегания землянок почвенная вода зимой не промерзает? — Ладно, не ломайте пока над этим голову, — сказал Марков. — Обживемся, а потом вместе решим, как поступить. — Но и оттягивать не дело, товарищ подполковник. Сани надо готовить летом. — Обдумаем это немного погодя. Вас тут никто не беспокоил? — Только комары, товарищ подполковник, — засмеялся Будницкий. — Ну до того лютые, прямо гестаповцы, а не насекомые! Из-за них мы работали только в первую половину дня и ночью. — А отдыхали когда? — А как комары на работу выйдут, мы под кусты и спать. — Люди здоровы? — Чего им сделается? Тут же не война, а санаторий. — А где вы живете? — Мы по краю острова отрыли восемь блиндажиков из расчета на четыре человека каждый. Так сказать, и жилье, и ближняя круговая оборона. — Когда же вы все это успели? — Приказ, товарищ подполковник. — Дайте своим людям трое суток полного отдыха и сами тоже отдохните как следует. Будницкий молчал. — Вы слышали, что я сказал? — строго спросил Марков. — Слышал, товарищ подполковник, — скучным голосом ответил Будницкий. — А только сегодня половина моих бойцов тропы зубрит. — Увидев на лице Маркова недоумение, комендант пояснил: — Они с проводником заучивают все подходы к острову. Между прочим мои бойцы все спрашивают, когда на операции пойдем. — Придет срок — пойдете, — сухо ответил Марков, сердясь на себя за то, что не может найти правильный тон разговора с комендантом. — Нам ведь теперь вроде и делать нечего, а кругом — война, — продолжал Будницкий. — Всем дела хватит, еще чуру запросите. А пока все же отдыхайте, комендант, — засмеялся Марков и пошел к землянке… Глава 5 Начали действовать бойцы Будницкого. Нагрузившись взрывчаткой, они группами уходили с базы на несколько дней, а иногда и на целую неделю. Цель этих рейдов — дальняя разведка местности и диверсии, отвлекающие и дезориентирующие противника. В группу входили два-три подрывника, остальные бойцы прикрывали их во время диверсий. Уход с базы и возвращение планировались так, чтобы гитлеровцам абсолютно не было понятно, откуда эти люди появляются и куда исчезают. За этой особенностью операций Будницкий следил с беспощадной требовательностью и каждый раз придумывал хитрейшие схемы передвижения своих групп. Он с самого начала показал себя незаурядным, врожденным что ли, тактиком борьбы в тылу врага. У него невесть откуда появилась толстая бухгалтерская книга, в которую записывались все — боевые дела: взорванные мосты, пущенные под откос эшелоны, уничтоженные гитлеровцы. И особо: как был проведен уход с базы и возвращение. Возвращавшихся после операции бойцов, несмотря на то, что это происходило, как правило, ночью, встречало все население острова. Расспросам и рассказам не было конца. И, конечно же, в рассказах бойцов частенько факты приукрашивались воображением. Но Будницкий этому не мешал. Он считал, что на первых порах такие, как он говорил, «вольные рапорты» даже полезны: слушая их, люди убеждались, что враг не так страшен, как сначала казалось. Однако, дав своим бойцам высказаться, Будницкий звал к себе старшего по группе и, раскрыв перед ним свой гроссбух, говорил: — Теперь запиши точно и без всякого трепа… Начали разведку обстановки и люди из группы Маркова. Первым в такую разведку отправился Савушкин. Вместе с тремя бойцами Будницкого он покинул базу перед вечером. За ночь они сделали почти тридцать километров и к утру вышли к железной дороге. По ту сторону дороги виднелся большой поселок, тянувшийся вдоль берега реки. Бойцы остались у дороги, а Савушкин направился в поселок. Он шел в открытую, хотя в кармане у него был документ не очень-то надежный — это была рукописная справка, свидетельствовавшая, что обладатель ее работает санитаром при немецком госпитале в Барановичах и отпущен на десять дней для розыска семьи. Савушкин шел не торопясь, успевая заметить все: и одинокую фигуру женщины, рывшейся в земле на картофельном поле, и ребятишек, бегавших возле разрушенной церкви, и сутулого мужчину, перешедшего от дома к дому на окраине поселка, и даже жаворонка, висевшего над нескошенным лугом. На окраине поселка Савушкин пучком травы обстоятельно обтер сапоги, выколотил о колено пыль из кепки и только тогда вошел на пустынную улицу. Мужчина, несколько раньше перешедший от дома к дому, стоял в тени дерева и смотрел на Савушкина. Поравнявшись с ним, Савушкин пошел прямо к нему. — Здорово, земляк! — приветливо сказал он. — Здравствуйте, — осторожно ответил мужчина, смотря на Савушкина. — Не скажешь ли мне, часом, много у вас тут осело народу из тех, что от войны бежали? — Не считал, — угрюмо ответил мужчина. — Мне не счет нужен, — печально и укоризненно сказал Савушкин. — Я свою родню разыскиваю. — А другой заботы, как искать ветра в поле, у тебя нет? — Жена пропала, двое ребятишек… понимать надо, — тоскливо сказал Савушкин. — В начале войны они снялись из-под Минска, по моему разумению, дальше этих мест они уйти не могли. — Жена пропала… — повторил мужчина. — У людей все пропало и то не ищут. Они молчали. — Немцы-то в поселке есть? — небрежно спросил Савушкин. — Чистых немцев нет, а холуев ихних сколько хочешь. Вон легок на помине. — Мужчина показал на высокого усатого богатыря, вышедшего на крыльцо соседнего дома. — Наш старший полицай господин Ферапонтов. — Он-то небось знает всех, кто у вас осел? — спросил Савушкин. — Этот все знает, — усмехнулся мужчина. Савушкин направился к полицаю, продолжавшему стоять на высоком крыльце. Но вот он повернулся и перевел взгляд на приближавшегося к нему Савушкина. — Здравствуйте! — еще издали громко и подобострастно произнес Савушкин. — Ну-ну, а что дальше? — спросил Ферапонтов и положил руку на кобуру нагана. Савушкин рассказал, что привело его в поселок. — Бумага у тебя есть? — низким, басовитым голосом спросил Ферапонтов. — А как же, вот! — Савушкин протянул ему свою справку. Ферапонтов внимательно ее прочитал, сложил и отдал. — Зайди в хату, — сказал он и, посторонясь, пропустил Савушкина мимо себя. Они сели к столу. Больше никого в просторной светлой хате не было. Очевидно, вечером здесь происходила попойка: на полу и на лавках валялись пустые бутылки, на столе на смятой немецкой газете — остатки еды. От Ферапонтова несло кислым перегаром. — Тэк-с… — сказал он, положив на стол узловатые руки с черными ногтями. — Так ты, значит, прешь от самых Барановичей? — Ну да! Где пешком, где подвезут. — Савушкин помолчал и добавил со вздохом: — Ребятишек жалко. Ферапонтов хмыкнул. — Жалость теперь не в моде. А только с двумя ребятишками у нас никого нет. Это я тебе официально говорю, я тут каждую собаку знаю, а собаки знают меня, — Ферапонтов рассмеялся, и Савушкин понял, что он пьяный: или с ночи не протрезвился, или опохмелился недавно. — А у тебя ряшка гладкая, при госпитале, видать, жить можно, — продолжал Ферапонтов добродушно. — На харчи жаловаться нельзя. Потому я и семью стал разыскивать. Мог бы легко ее прокормить, а это теперь самое главное. — А деньги платят? — Какие деньги? Да и на кой они мне, что на них купишь? — жалостно сказал Савушкин, а Ферапонтов продолжал басовито: — Как поглядишь — прижимистый народ эти фрицы, копейки человеку зря не заплатят. Нам, полицаям, положили жалованье — смех один. И прямо объяснили: у вас, мол, есть много возможностей для заработка. Понял, куда указуют? Ну мы, конечно, и не теряемся. Я вот домину себе отхватил. Тут, брат, жил сам председатель исполкома. Пожил, и хватит, дай другим пожить… — Он снова рассмеялся. — Ну, а как в ваших краях, спокойно? — А какое же может быть спокойство? Немцев набито там, как сельдей в бочке. Одних госпиталей в Барановичах четыре штуки, потом штабы всякие, канцелярии. Каждый день в саду музыка играет, кино крутят. — Вон как! — удивленно сказал Ферапонтов и доверительно наклонился к Савушкину. — А у нас тут начинают кино крутить партизаны, понял? — У нас не слышно, — в тон ему сказал Савушкин. — А у нас, брат, и слышно, и видно. — Он еще ближе придвинулся к Савушкину и обдал его таким ядреным перегаром, что противно стало дышать. А полицай, как видно, находился в том состоянии опьянения, когда ему требовался слушатель для его пьяных разглагольствований. Ну что ж, лучшего слушателя, чем Савушкин, ему не найти. Ферапонтов положил свою тяжелую лапу на плечо Савушкина и продолжал: — Да… Третьего дня мост на шоссе начисто снесли. Давеча эшелон с бензоцистернами опрокинули и зажгли. Во кино было! За десять верст видно. Ну и народ, сразу точно его подменили. Вчера вечером у одной вдовицы телка забирали, так она такие угрозы начала орать, что пришлось ее приложить к земле-матушке. Или вот сосед мой, Малахов, ты к нему, я видел, подходил. Он же спит и во сне на меня зубами щелкает. Мы у него и мотоцикл забрали и мебелишку вытряхнули. А главное, он тут при славе состоял, вкалывал по-стахановски на дороге. А теперь нуль с палочкой. Оттого у него и злость. Ну ничего, ничего, или он смирится, или фрицы до него доберутся. — В этом роде у нас работа почище, — шепотом, тоже доверительно сказал ему Савушкин. — В госпитале добра своим не делаешь, но и зла им тоже не творишь. — Какие они мне свои? — вдруг вскипел Ферапонтов. — Я через этих своих два раза небо сквозь решетку разглядывал. Что мне за это добром им платить что ли? — выкрикнул он и сразу сник, запустил руку куда-то под лавку и, как фокусник, вытащил оттуда бутылку водки. — Не хочешь? — Как не хотеть… — улыбнулся Савушкин, разглядывая бутылку. — Смотри, московская! С начала войны не видел. — Ее не глядеть надо, — сказал Ферапонтов, наливая водку в захватанный руками граненый стакан. — Пей, я уже опохмелился. Савушкин выпил, закусил огрызком сала и подумал, что он первый раз в жизни выдул сразу почти целый стакан водки. По телу разливалось тепло, в голове зашумело. — Нелегко с отвычки, — сказал он, виновато улыбаясь, и взял со стола еще кусок сала и ломоть хлеба. — Вообще с этих мест лучше подаваться туда, к вам, от фронта подальше, — говорил Ферапонтов. — Значит, у вас там, говоришь, спокойно? — Вполне. — Вот погляжу, как дальше будет, и если увижу, что фрицы порядок сделать не могут, подамся до ваших мест. Поможешь с работой? — А чего ж не помочь по-земляцки? — Где там искать тебя? — Спросишь госпиталь номер три и все. А там меня всякий знает. Спроси Егора и сразу укажут. Ну, спасибо за приют и угощение. Пойду дальше искать. — Савушкин встал. — Иди, коли хочешь, а только зазря ноги нагружаешь. Разве ж можно сообразить, куда твоих забросило в этом коловороте? — Ферапонтов поднялся и протянул Савушкину свою ручищу. — Но раз надумал — иди… — Пройду за Борисов немного и ворочусь, — сказал Савушкин. — До свидания, коли не шутил про переезд. — Тут, брат, не до шуток… — запустив руку в кудлатые волосы, мрачно сказал Ферапонтов. — Фрицы хитрюги, дорогу они берегут, а мы — берегись, как хочешь. А нас-то, полицаев, трое на весь поселок. Вот и соображай, какие тут могут случиться штуки… Савушкин вышел из поселка и зашагал обратно к железной дороге. «Можно было без шума прикончить гада», — подумал он. Но приказ Маркова безоговорочно запрещал подобные действия. Перейдя через полотно, Савушкин вскоре сошел с дороги и углубился в кусты, где его ждали бойцы сопровождения. Ночью они вернулись на базу… Марков внимательно слушал рассказ Савушкина об этой первой разведке. Все казалось важным. И то, что в деревне нет немцев, и то, что полицай Ферапонтов уже трусит. И то, что поблизости начал действовать какой-то партизанский отряд, а явно патриотически настроенный железнодорожник почему-то сидит в деревне. Все это может пригодиться… У Маркова накапливалось все больше безотлагательных вопросов к секретарю подпольного обкома партии товарищу Алексею, но встреча с ним откладывалась и откладывалась. И хотя Марков прекрасно понимал всю сложность организации встречи, он нервничал… Глубокой ночью Маркова разбудил Будницкий: — ЧП, товарищ подполковник! Крупное нарушение дисциплины и режима секретности! — тревожно проговорил Будницкий и показал на стоявшего возле двери старшину Ольховикова — парня богатырского роста, про которого бойцы говорили, что он добрый, что телок-несмышленыш, а здоров, как бык в соку. — Что там у вас? — Марков встал и прошел к сколоченному из досок столу. — Старшина Ольховиков, доложите, — напряженным голосом приказал Будницкий и сам отошел в сторону. Ольховиков переступил с ноги на ногу, потом сделал шаг вперед и вытянулся, почти упершись головой в потолок землянки. В это время Марков зажег лампу и увидел, что все левое плечо старшины в крови. — Вы ранены? — спросил Марков. — То кровь не моя, — прогудел Ольховиков. — То кровь… — Докладывайте по порядку, как положено! — прервал его Будницкий. Ольховиков глянул в потолок и заговорил мягким баском: — Значит, так. Во время дальнего рейда подобрали мы раненого мальчонку. Колей звать. Тезка, значит, мне… — Отставить ненужные подробности! — крикнул Будницкий. — Есть отставить ненужные подробности, — как тихое эхо, повторил Ольховиков. — Ну, значит, подобрали того мальчонку и доставили на базу. Сюда, значит, — он умолк, преданно и вопросительно смотря на своего командира. — Вы что, забыли, какой у нас режим? — строго спросил Марков. Ольховиков пошевелил своими могучими плечами. — Почему забыл? — Товарищ подполковник, пусть он все доложит, как было, — сказал Будницкий. — Доложи, Ольховиков, при каких обстоятельствах ты дошел до своего преступного легкомыслия. — Значит, так… — Ольховиков посопел, глядя в потолок, и продолжал: — За городом Гомелем подорвали мы бензосклад. И согласно схеме пошли до дому. Первый день переждали в лесу. В ночь опять же шли. Видим, горит деревня. Подошли поближе. Картина ясная — каратели побывали. Вокруг трупы раскиданы. Женщины, между прочим, и старики. И ни тебе живой души. А дома горят. Ну, значит, мы постояли, попечалились и пошли дальше согласно схеме. Только отошли от горящей деревни шагов на триста, глядим, метнулось что-то с дороги. Алексеенко враз туда и вытаскивает мальчонку. Рука у него простреленная вот сюда, — Ольховиков показал на кисть своей огромной ручищи. — Ну куда его деть? Бросить? Все мои бойцы молчат и на меня глядят. И я же вижу, как они глядят. И сам я что, изверг какой? Вот мы того мальчонку и взяли… — Ольховиков помолчал и добавил: — Смышленый. Лет тринадцать ему. Из города, между прочим. Будницкий, который все время норовил врезаться в рассказ старшины, крикнул: — Ты про режим скажи! Что ты об этом думаешь? — Скажу… — Ольховиков снова глянул в потолок. — А что он, этот пацаненок, сделает вредного нашему режиму? А такой паренек может и сгодиться в дело. Для разведки, к примеру. — Он передвигаться может? — спросил Марков. — А чего ж? — улыбнулся Ольховиков. — У него ж только рука раненая. — Приведите его сюда, — приказал Марков. Ольховиков с неожиданным проворством исчез за дверью. Будницкий выжидательно молчал, посматривая на Маркова. Ольховиков привел худого, тоненького мальчика. Держа у груди забинтованную руку, он угрюмо смотрел на Маркова. — Как тебя зовут? — спросил Марков. — Коля, — чуть слышно ответил мальчик и, сделав глотательное движение, повторил громче: — Коля, фамилия — Куканов. Я из Гомеля, а с войны жил в деревне, у тетки. — Кто твои родители? — Мама — врач, а отец — танкист. — Где они? — Как где? Воюют, наверно. Тетя Даша ходила в город, так там и дома нашего нет. — Что ж теперь, тетя Даша хватится тебя? — Не хватится, — тихо ответил Коля. — Она, товарищ подполковник, убитая, — пояснил Ольховиков. — И ее дочка тоже. И все это у него на глазах. — Товарищ начальник, оставьте меня здесь, я пригожусь, честное слово, пригожусь. Я рисовать умею, я все буду делать, — быстро проговорил Коля то, чему его явно научил Ольховиков. — Ладно, подумаем, — сказал Марков и обернулся к Будницкому. — Определите его. — Он у меня будет, — обеспокоенно прогудел Ольховиков. — С вами разговор будет особо, — сухо, но совсем не строго сказал Марков. Вот так и появился на базе Коля Куканов. Глава 6 Наконец пришла долгожданная радиограмма из Москвы. Комиссар госбезопасности Старков сообщал о месте и времени-встречи Маркова с секретарем подпольного обкома товарищем Алексеем. Она должна состояться в ближайшую субботу, в двадцать два часа, в селе Набережном, в доме священника. В пятницу вечером Марков отправил туда Кравцова и двух бойцов из отряда Будницкого. Они должны были разведать обстановку в селе, а затем охранять место встречи. Сам Марков прибудет туда точно к назначенному времени. Кравцов с двумя бойцами покинули остров ночью. На рассвете они вышли к автобазе имени Будницкого — так называли землянку на окраине болота, где хранились пять велосипедов, добытых по приказу Будницкого его бойцами. Этот, как его называл Будницкий, ножной транспорт позволял его группе совершать все более дальние рейды. Кравцов и сопровождавшие его бойцы поехали на велосипедах проселочной дорогой, петлявшей вдоль реки и уходившей к горизонту, где чернел лес. Село Набережное находилось за лесом, и до него было не меньше двадцати километров. Осень чувствовалась во всем. Низкие грязные облака закрывали небо. Давно пожухли листья кустарника. Несжатое ржаное поле стало бурого цвета, от него веяло прелью. Скворцы стремительными стаями перелетали с места на место, готовясь к дальнему путешествию в теплые края. Река была свинцового цвета, ее рябил холодный ветер. На заросшем травой проселке велосипеды противно скользили, увязали в наполненной водой колее. Впереди ехал Кравцов. Его круглое добродушное лицо раскраснелось. Нажимая на скрипучие педали велосипеда, он с досадой думал, что зря послушался Будницкого и надел под пиджак телогрейку. Теперь ему было жарко, а засунутый за пояс пистолет больно упирался в ребра. Чтобы отвлечься от всего этого, он стал слушать разговор ехавших позади него бойцов. — Смотри влево на одинокое дерево. Чуть правей дерева — человек или что? — Я уже давно смотрю, — отозвался другой голос- Не шевелится, вроде пень. Кравцов тоже стал смотреть туда. То, о чем говорили бойцы, было похоже на сидящего под деревом человека. Всю дорогу до самого леса они посматривали туда и пришли к выводу, что это все-таки пень: за все время силуэт ни разу не шевельнулся. В лесу дорога была настолько расквашена, что найти на ней даже узкую сухую полоску для велосипеда было невозможно. Машины спрятали в лесу и дальше пошли пешком. К селу Набережному приблизились в середине дня. Укрывшись в кустарнике на взгорке, они стали наблюдать за тем, что делалось на единственной улице села, которая отсюда была им хорошо видна. Село казалось вымершим. Только над прижавшимся к церкви домиком на старой одинокой березе, тоже, очевидно, собираясь на юг, беспокойно горланили грачи. Но вот из крайней хаты вышла женщина, по самые глаза повязанная черным платком. Она остановилась у калитки, посмотрела в хмурое небо, потом — по сторонам и вернулась во двор. Спустя немного из калитки вышел мальчуган, он тоже постоял, посмотрел по сторонам, а потом медленно пошел по улице к центру села. Возле церкви точно сквозь землю провалился. Кравцов видел, как он зашел за куст сирени и там точно растаял. Однако спустя немного времени мальчик появился по другую сторону церковной ограды и пошел дальше по улице, почти до самого ее конца, где он зашел в покосившуюся хату, окна которой были забиты досками. «Пожалуй, неспроста гуляет этот паренек», — подумал Кравцов. Один из бойцов точно услышал его мысль и тихо сказал: — Сдается мне, что малец просматривает село. — Я тоже так думаю, — согласился Кравцов. Прошел еще час, а может быть, и больше, и все это время село казалось вымершим. Где-то за тучами солнце скатывалось к горизонту, и его движение угадывалось только по тому, как темнело небо на востоке. — Слышь, мотор! — быстро проговорил один из бойцов. Кравцов тоже слышал отдаленный, но постепенно приближающийся рокот. В село въехал мощный трехосный грузовик, в железном кузове которого сидели не менее полусотни немецких солдат. В середине села грузовик остановился, из шоферской кабины вылез офицер в черной эсэсовской шинели. Минут пять он стоял возле машины, точно ждал кого-то. Потом сказал что-то солдатам и быстро залез в кабину. Солдаты встали, подняли автоматы, и тишину разорвала бешеная стрельба. Грузовик медленно поехал дальше, солдаты продолжали стрелять. Их мишенью были крестьянские хаты. Со звоном вылетали стекла из окон. Загорелась соломенная крыша на одной из хат. Грузовик выехал из села и, прибавив скорость, помчался к горизонту. В наступившей тишине слышался только треск разгоравшегося пожара. Но на улице, как и прежде, ни души. Кравцов услышал рядом непонятный звук, повернулся. Это скрипел зубами лежавший рядом с ним боец, от гнева лицо его было серым, побелевшими руками он сжимал винтовку. — Еле удержался, — хрипло произнес он, виновато улыбнулся и, сдвинув кепку на затылок, рукавом стер выступившую на лбу испарину. — Вот ироды!.. Кравцов не знал, что делать: продолжать наблюдение или сниматься и идти навстречу Маркову, чтобы предупредить его об опасности: ведь немцы могли вернуться сюда. Но он знал, как долго и трудно готовилась эта встреча. А появление здесь грузовика с немцами могло быть чистой случайностью. Тревожные размышления Кравцова прервал быстро нараставший треск. На дальней окраине села показался мотоцикл с коляской. На нем ехали трое мужчин в штатском. Они промчались через все село, выехали на дорогу, но вскоре свернули прямо на луг и тотчас скрылись в кустарнике. Рокот мотора вдруг оборвался. Очевидно, они там остановились. — Похоже, что полицаи, — сказал боец, лежавший рядом с Кравцовым. — Следить за кустами! — приказал Кравцов. Однако до самых сумерек никто из кустов так и не вышел. Кравцов послал туда на разведку одного из бойцов. — В перестрелку не лезь, — приказал он, — только посмотри след мотоцикла. Может быть, там есть дорога? Посмотри и возвращайся да поживей. Боец спустился в лощинку и, укрываясь в ней, побежал к дороге. Вскоре Кравцов увидел, как он стремительно переметнулся через дорогу и исчез в кустах… Боец вернулся запыхавшийся, весь выпачканный землей. Он рассказал, что мотоцикл стоит, прикрытый наломанным кустарником, а следы пассажиров ведут к деревне. Он прополз по следу, пока можно было, но затем след повернул на огород крайней хаты, а там все вокруг голо и за капустной кочерыжкой не спрячешься… Кравцов встревожился не на шутку. До появления Маркова оставалось чуть больше двух часов. По плану они все трое сейчас должны были пройти в село и попроситься на ночлег в трех разных хатах поблизости от церкви, где находился поповский домик. Но кто были эти трое штатских? Больше всего это было похоже на засаду полицаев. Кто же, кроме них, мог ездить на мотоцикле так открыто? Неужели враг откуда-то узнал о встрече и организовал засаду? Одного из бойцов Кравцов послал навстречу Маркову, чтобы предупредить о происшедшем. Боец ушел. Уже заметно смеркалось. Кравцов подумал, что посланный им боец может не встретить Маркова, разминуться с ним в темноте. И тогда случится непоправимая беда. Кравцов решил изменить план и действовать напролом. Первым в село пойдет боец, он направится прямо в крайнюю хату и попросится на ночлег. А спустя десять минут в ту же хату зайдет и Кравцов. Бойцу он приказал каждую секунду быть наготове и гранату-лимонку держать в руке со снятым кольцом. Если в хате засада, бросить гранату и отходить. Они спустились к дороге, и боец открыто пошел в село. Кравцов присел на обочине, чтобы выждать десять минут. Он видел, как боец исчез в калитке крайней хаты… Дверь была не заперта, и боец сразу прошел в горницу. Женщина, выходившая днем из калитки, сидела с вязаньем возле мутного окна. Появление незваного гостя ее нисколько не удивило. — Что тебе, родимый? — приветливо спросила она. — Пусти переночевать… — совсем не просительно сказал тот, пристально оглядывая горницу. — Ночуй, ночуй, родимый. Где лечь хочешь? В хате душно. Можно в пуньке, там чуть-чуть сенца есть. — Лучше в хате, ночью сейчас уже холодно. — Тогда сходи, родимый, в пуньку, возьми сенца и постели тут на пол. Боец вышел во двор, осмотрелся, но ничего подозрительного не заметил. Взяв в пуньке охапку сена, он вернулся в хату. Сбросив сено на пол, он обнаружил, что в горнице находятся двое мужчин. Один сидел за столом, другой стоял, прислонясь к печке у самой двери. — Откуда бредешь, бездомный? — весело спросил тот, что сидел за столом. — Пробиваюсь к себе на Смоленщину, — спокойно ответил боец, кляня себя за то, что из-за проклятого сена он снова окольцевал гранату. — Вон как! И откуда же ты пробиваешься? — Из-под Минска. — А там что делал? — В окруженцах сидел, пока можно. — Гляди-ка! Боец стал медленно передвигать руку к карману, где была граната. — Еще одно движение — стреляю! — хриплым голосом крикнул тот, что стоял у печки, и боец увидел у своего виска дуло пистолета. — Спокойно, парень, ну-ка сядь вон туда на лавку и руки положи на стол. Боец выполнил приказ. Он решил поступить так: через несколько минут, когда в хату войдет Кравцов, он крикнет: «Засада!» — и - будь что будет! — бросит под стол гранату. Приняв это решение, он сразу успокоился. — Мы свои карты не прячем, — тихо сказал тот, что сидел за столом. — Мы партизаны. А ты кто? — Чего на бога-то брать? — усмехнулся боец. — Удивляешься, что сами раскрываемся? — включился в разговор человек с хриплым голосом. — Так мы же играем без проигрыша. Если ты не гад, хорошо, а если гад, до утра не доживешь, а нам опять же выигрыш — одним гадом меньше. Боец растерялся. В том, что сказал хриплый, была железная логика. Что же делать? Вот-вот должен войти Кравцов. — Если вы партизаны, тогда и я партизан, — торопливо проговорил боец. — Вон как! А нельзя без «если»? Мы-то тебе прямо сказали. И поторопись, мы тут по делу, а не театр разыгрывать. — Ладно, я тоже партизан, — доверительно сказал боец. — Случайно не с острова, что в Лиговинских болотах? — Оттуда, — подтвердил боец, видя, что эти люди и без него знают об острове. — Пароль на сегодня знаешь? Боец молчал. Никакого пароля он не знал. — Кто-то еще идет, — сказала женщина — Это ваш? — тревожно спросил хриплый. — Наш, и я ему сейчас дам команду бросить гранату. — Не дури, мы здесь по случаю встречи. Понял? Кравцов вошел в горницу и остановился в дверях, пытаясь разглядеть, кто тут есть в темной хате. — Кто там? — спросила женщина. — Можно у вас переночевать? — спросил Кравцов. — Ночуй, ночуй, родимый, — с той же приветливостью сказала женщина. — Я здесь, — услышал Кравцов голос своего бойца. Кравцов сделал два шага вперед и остановился, сжимая в кармане гранату. Он уже видел силуэты сидевших у стола людей. В эти секунды напряженной тишины все находившиеся в хате, — кроме Кравцова, понимали, что сейчас может случиться беда. — Мы из отряда «Мститель», — торопливо сказал хриплый. — Прибыли для обеспечения, возможно, известной вам встречи. — Пароль? — с угрозой потребовал Кравцов и вынул из кармана гранату. — Тропинка идет в гору, — сказал хриплый. — На горе воздух чище, — произнес Кравцов ответную часть пароля и почувствовал, что ладонь, в которой он сжимал гранату, стала мокрой. — Вы что же это, с ума посходили там у себя на острове? — со злостью спросил тот, что сидел за столом. — Тетя Аня, занавесь окна, зажги свет. Женщина зажгла коптилку и поставила ее на стол. Сидевший за столом посмотрел на бойца, на Кравцова с гранатой в руке и нервно рассмеялся. — Ну история могла быть! Да спрячь ты свою игрушку… — сказал он Кравцову. Кравцов положил гранату в карман и сел. Теперь и он понял, что могло случиться, и тяжело дышал, облокотившись на стол. — Разве ж это работа? — укоризненно сказал сидевший за столом. — Посылаете человека без пароля, — он кивнул на бойца. — Мы же могли прихлопнуть его в два счета. А заодно и вас. — Это мое упущение, — тихо произнес Кравцов. — Легко сказать — упущение, — ворчливо заметил хриплый. Теперь Кравцов разглядел его. Это был высокий худой человек лет тридцати пяти. Густые темные брови, черные глаза, рыжие усы. — Легко сказать — упущение, — повторил он. — Свои своих могли перебить. Ну да ладно, как говорится, свадьбы не было, музыка не играла. Вы по встрече? — Да. — Мы тоже. — Это вы ехали на мотоцикле? — спросил Кравцов. — А кто же еще? Мы же оба с документами полицаев из городской команды… Так вот, встреча состоится не здесь. План изменен. Утром в ближнем лесу была какая-то перестрелка. А здесь болтается грузовик с эсэсовцами. Мало ли что… Поедем на взорванную мельницу в пяти километрах отсюда. Товарищ Алексей уже там. Марков подошел к селу ровно в девять. С бойцом, который был послан Кравцовым, он укрылся в кустах, а сопровождавшие его два бойца и Будницкий направились в село. Не дойдя до него, они увидели стоявшего у дороги Кравцова… Марков решил, что с ним поедет только Будницкий. Сам он сел в коляску, а комендант устроился позади водителя. Мотоцикл взревел, сорвался с места и исчез в темноте. Кравцов и остальные бойцы будут ждать его здесь вместе с партизанами… Не без опаски посматривал Марков на водителя: как он на такой скорости успевает разглядеть дорогу? Подлетев к мосту, мотоцикл резко затормозил и свернул влево. На мгновение водитель зажег фару, сноп света скользнул по берегу, по засыпанной опавшими листьями реке. Теперь мотоцикл катился медленно, будто на ощупь находя дорогу вдоль реки. Наконец машина остановилась возле какого-то приземистого строения. Водитель выключил мотор и неизвестно кому крикнул: — Прибыли! Марков стоял возле машины, не зная, куда ему идти. Стоявший рядом с ним Будницкий, приподняв автомат, настороженно всматривался в темноту. — Подождите, вас проведут, — сказал водитель и добавил после паузы. — От этой езды по ночам без света с ума можно сойти… Вынырнувший из темноты человек провел Маркова к берегу реки и фонариком осветил ступени лестницы, уходившей под большую груду кирпичных развалин. — Семь ступенек и дверь, — сказал он, погасив фонарик. Открыв массивную дверь, Марков инстинктивно заслонил глаза рукой — таким ярким показался ему свет обычной керосиновой лампы. За сколоченным из ящиков столом сидели двое, они рассматривали какую-то карту. В одном из них Марков узнал секретаря подпольного обкома. — Здравствуйте, товарищ Алексей! — Наконец-то встретились! — товарищ Алексей тяжело поднялся с Опрокинутого ведра, на котором сидел, и подошел к Маркову. — Вон вы какой. Я почему-то думал, вы постарше, — он крепко сжал руку Маркова и подвел его к столу. — Знакомьтесь, это наш человек из интересующего вас города, товарищ Завгородний, подпольное имя — товарищ Павел. Из-за него наша встреча и откладывалась. Вытащить его из города не так-то легко… Марков поздоровался с Завгородним, и они втроем сели к столу. Товарищ Алексей как-то по-штатски — так он, наверно, делал всегда на мирных заседаниях обкома — снял с руки часы и, положив их перед собой, сказал: — Я думаю, начнем с того, что Завгородний расскажет вам об обстановке в городе. Давай, Павел, десять минут, не больше… — Прежде всего несколько сведений общего характера… — неторопливо и тоже привычно по-штатски начал Завгородний. — Созданный оккупантами гражданский аппарат управления городом — сплошная фикция. Бургомистром является бывший директор комбината бытового обслуживания. Жулик, но ловок, как черт. До войны раскусить его не смогли. А когда пришли немцы, он сразу к ним. Нашлись еще предатели. Пару интеллигентов-стариков запугали — вот вам и магистрат. Ну а мы им подсунули в аппарат двух своих подпольщиков. Главная сила в городе — военная зональная комендатура во главе с подполковником Штраухом и гестапо во главе с оберштурмбаннфюрером Клейнером. Делами города занимается гестапо. В городе остались не меньше двадцати тысяч жителей. — Так много? — удивился Марков. — Не так уж много, — заметил товарищ Алексей. — Ведь к войне у нас были более ста тысяч… — Гестапо начало вербовать агентов среди населения, — продолжал Завгородний. — Пока это у них не очень ладится. Все же с десяток подлецов нашли. Но и сюда мы тоже определили своего человека, чтобы знать, куда целится Клейнер. Пока их главная цель — выловить коммунистов и актив. Аресты проводятся каждый день, две тюрьмы набиты битком. Третьего дня под тюрьму заняли еще и здание студенческого общежития. Расстрелы происходят каждую ночь. Из наших подпольщиков пока ни один не взят. В городе назревает драма с продовольствием. К зиме нет никаких запасов. Расклеены объявления о поощрении рыночной продажи продуктов. Такие же объявления отправлены во все окрестные деревни. Мы пока главным образом ведем разведку и стараемся залезть в оккупационные органы. — Завгородний помолчал, подумал и сказал: — Вот и все, пожалуй. Конечно, в самых общих чертах. Если у вас есть вопросы, давайте. — Есть в городе какие-нибудь военные учреждения? — спросил Марков. — Есть два госпиталя, оба переполнены. Затем довольно большой штаб инженерно-строительных войск. И, наконец, главная полевая почта центральной группы войск. В отношении того, что вас особо интересует, мы только третьего дня установили почти твердо: учреждение это действительно обосновалось в нашем городе. Они заняли несколько зданий, в том числе новую школу. Это далеко от центра. Охрана всей этой зоны очень сильная, улицы перекрыты шлагбаумами, по огородам протянута колючая проволока. Так что проникнуть туда мы не рисковали. Единственно, что мы выследили, — что в эту зону почти каждую ночь приезжает автобус; он останавливается возле школы с тыльной ее стороны. Там пустырь. — На основании чего вы решили, что это именно то учреждение? — Тут, значит, дело такое… — Завгородний помолчал. — Есть у нас человек, инженер Русаков, коммунист. Вот он как раз по нашему заданию и завербовался в тайные агенты гестапо. И, кажется, перестарался. Примерно неделю назад он пошел на очередную явку с гестаповцем, а его оттуда повезли в ту запретную зону. И там его часа два уговаривали пойти работать в немецкую разведку. Предложили очень высокое жалованье. Объяснили, что его забросят в советский тыл, там он должен поступить на военный завод и организовать диверсию, потом вернуться, получить большие деньги и жить припеваючи в Германии, работать, если захочет, по своей инженерской специальности. Ну он, конечно, отказался. Сказал, что такое дело ему не по силам. Потом они его еще целый час агитировали. В конце концов инженер сказал, что подумает. — Он должен согласиться… — сказал Марков. — А когда его забросят, пусть сразу явится в органы безопасности. Его будут ждать. — Как же так? Человек-то он для нас очень ценный. Верно, товарищ Алексей? — заволновался Завгородний. — Поймите, он сделает для нас огромное дело, — › горячо заговорил Марков. — Он первый пройдет через аппарат «Сатурна», и мы получим от него важнейшие данные. Завгородний молчал. — У меня только одно сомнение… — сказал товарищ Алексей. — Справится ли он? Операция даже физически нелегкая, а ему уже далеко за сорок. — Не в этом дело! Он здоров, как бык, и умница! — возразил Завгородний. — Мы же лишимся человека, привязанного к гестапо. — Погоди, Павел! — сказал товарищ Алексей. — Задача, которую должна решить группа Маркова, настолько значительна, что нужно считать за честь участие в этом деле. Это раз. Во-вторых, насколько я понимаю, заменить инженера Русакова тебе нетрудно. Пусть он сам подберет себе замену. Трофима Кузьмича например. Он же у тебя до сих пор без дела… Завгородний неохотно согласился. Марков дал ему — для передачи инженеру — несколько советов. Завгородний ушел: он еще этой ночью должен был вернуться в город. — Что у вас еще? — спросил товарищ Алексей. Марков рассказал о том, что выяснила его разведка. — Самое первоочередное, — сказал он, — надо отодвинуть подальше от моей базы партизанский отряд, о действиях которого говорил Савушкину полицай Ферапонтов. В моей зоне пока должно быть тихо. Мы выполняем такое ответственное задание, что привлекать к этому району внимание противника не следует. — Что же это за отряд? — товарищ Алексей задумался и сказал: — Это что-то новое, наверно, окруженцы подсобрались. Хорошо, я пошлю туда человека. — Еще просьба… — Марков улыбнулся. — С нами вы хлопот не оберетесь. — Давайте, давайте, — строго сказал товарищ Алексей. — Я-то знаю, о каком деле речь. — На зиму мой остров не годится, он станет голый, как лысина. Нужно, чтобы вы порекомендовали мне какое-нибудь лесное место для новой базы. — Подумаю. А как у вас с продовольствием? — Имеем неприкосновенный запас. А пока кое-что доставляют бойцы отряда. Нас же не так много. — Смотрите, сигнальте, если что. Поможем. — Спасибо… и опять просьба… Они обсудили еще немало больших и малых дел и договорились о шифре и о схеме радиосвязи между собой. В дверь постучали. — Войдите! — крикнул товарищ Алексей. В подвал вошел водитель мотоцикла. — Пора ехать, а то до рассвета мы не успеем… — Пора так пора, — товарищ Алексей встал и протянул руку Маркову. — Ну что ж, закроем первую нашу конференцию. Вроде все ясно. И будем теперь поддерживать регулярную связь. До свидания. Желаю вам успеха. К рассвету Марков, Кравцов и сопровождавшие их бойцы во главе с Будницким были уже на границе болота и, построившись цепочкой, направились к острову. Глава 7 Несколько очень важных шифровок: От подпольного обкома — Маркову «С Русаковым в порядке. Проходит ускоренное обучение в известном вам учреждении. Ориентировочно его выезд — конец октября. Человек, с которым он там имеет дело, — бывший офицер Советской Армии Андросов Михаил Николаевич. До войны он как будто служил в Прибалтийском военном округе. Наши встречи с Русаковым крайне затруднены. Павел виделся с ним только один раз и вряд ли увидится еще. Наблюдение за учреждением продолжается, но заранее хотим предупредить, чтобы вы не возлагали больших надежд на его результаты. Пантелеев торгует нормально. Привет. Алексей». От Маркова — комиссару госбезопасности Старкову «Русаков, о котором я сообщал, ориентировочно прибудет в конце октября. Явится к вам немедленно по прибытии. Срочно надо выяснить фигуру Андросова Михаила Николаевича, работающего в интересующем нас месте и, по-видимому, связанного с вербовкой агентуры. По непроверенным сведениям, до войны служил в Прибалтийском военном округе. Рудин готовится к походу в город. Пантелеев действует нормально. Люди Будницкого успешно продолжают свое дело, беспокоя и отвлекая внимание противника. Привет. Марков». Из Москвы — Маркову «Ждем Русакова. Относительно Андросова пока получили следующие данные: год рождения — 1911, уроженец города Кромы Курской области, учился в Курском военном училище, затем служил в армии. В 1939 году окончил курсы усовершенствования командного состава и работал в штабе Ленинградского военного округа, откуда в 1940 году был переведен в Прибалтийский округ. Со всех этих мест, исключая Прибалтику, отзывы положительные, как официальные, так и лиц, его знавших. Словесный его портрет сообщу вам в ближайшие дни. При первой возможности перешлем фото. В штабе Прибалтийского округа, по имеющимся скудным данным, Андросов работал до самой войны. За утерю секретного штабного документа он решением партийного собрания штаба примерно в мае 1941 года исключен из партии, приказом командующего понижен в звании и отчислен в резерв. Есть не очень надежная деталь, что в последние дни перед войной он болел. Предприняты меры для получения дополнительных данных и перепроверки сообщаемых сейчас. Нельзя не опасаться, что у вас может оказаться совсем другой человек, существующий по версии и документам Андросова. Привет. Старков». От Маркова — товарищу Алексею «Если появится возможность, получите от Русакова описание внешности Андросова. Желательны какие-то особые приметы по внешности, в голосе, в манере держаться и тому подобное. Привет. Марков». От подпольного обкома — Маркову «Павел видел инженера второй и теперь наверняка последний раз. К сожалению, это произошло ранее получения нами вашей радиограммы относительно внешности Андросова. Другие возможности для выполнения вашего задания мы вряд ли будем иметь. Русакова отпускали на несколько часов в город в связи с близкой отправкой. Ему доверяют. Привет. Алексей». Из Москвы — Маркову «Русакова ждем с нетерпением. Дополнительно по Андросову. Мы нашли подполковника Маслова — секретаря партийной организации, где разбиралось дело Андросова. Он считает, что в утере документа Андросов непосредственно не виноват, но по непонятным мотивам то ли из ложного чувства товарищества, желая выгородить других, он всю вину взял на себя и при этом вел себя вызывающе, что способствовало принятию крутого решения. После отчисления в резерв много пил, а перед самой войной заболел. Жил он в Риге один, семьи у него нет. Допускается возможность, что в суматохе эвакуации о нем, больном, забыли. При ориентации Рудина все это крайне важно. Как можно тщательнее разработайте вместе с Рудиным варианты его разговора с Андросовым. Очевидно, что его ахиллесова пята — обида. Привет. Старков». От подпольного обкома — Маркову «По всем данным, Русаков отбыл. Привет. Алексей». Из Москвы — Маркову «Русаков прибыл благополучно. Сообщаю полученные от него данные. Андросов занимается первичной проверкой всех поступающих в «Сатурн» русских военнопленных, намечаемых к вербовке в агенты. По его совету принимается решение брать человека в агенты или отправлять обратно в лагерь. Подтверждается, что в отделе подготовки документов для агентов работает другой русский и тоже бывший советский офицер — Щукин. Андросов — умный, волевой, рост выше среднего, блондин. Шевелюра светлая, редкая, с намечающейся лысиной. Голубые глаза. Эти данные совпадают с нашими. У немецкого начальства пользуется полным доверием. В отношении других русских сотрудников «Сатурна», в том числе о Щукине, сведения инженера очень скудные. В аппарате «Сатурна» на мелких незначительных постах есть и русские эмигранты старой формации, которые враждуют с русскими типа Андросова. Немцы относятся к ним пренебрежительно. Кроме того, есть несколько русских, полученных Германией от Маннергейма из числа пленных русско-финской войны. Они обработаны лучше других и представляют серьезную опасность, используются на более значительных постах, в частности на преподавательской работе. По-моему, следует ускорить отправку Рудина. Привет. Старков». Глава 8 Было то время осени, когда даже в солнечный день чувствовалось, что зима уже стоит за дверью. По ночам жухлая трава становилась седой от инея и не оттаивала до полудня. Паутинный ледок на лужах холодно блестел на солнце весь день. Кустарник сбросил листву, болото хорошо и далеко просматривалось. Это очень тревожило Маркова. На острове был заведен порядок, чтобы днем ничто не выдавало присутствия здесь людей. Предстоял переход на зимнюю базу, оборудованную в соседнем лесу. Она была уже готова, и часть бойцов Будницкого даже жила там. Все остальные должны были перебраться на новое место в самые ближайшие дни — ждали ненастной погоды, когда в небе не будут кружить немецкие самолеты-разведчики. По ночам бойцы Будницкого переносили туда имущество и боеприпасы. Никто на острове так не ждал этой ненастной погоды, как ждал ее Рудин. Когда остров покинут все его обитатели, начнется и его операция по проникновению в «Сатурн». Началом ее будет фиктивный бой небольшого отряда бойцов Будницкого с гитлеровским гарнизоном села Никольского. Во время этого боя Рудин и сдастся в плен. Попав к гитлеровцам, Рудин должен сделать все от него зависящее, чтобы они им заинтересовались. Для этого была разработана подробная и импонирующая немцам легенда его жизни и судьбы. Главная же его цель — добиться, чтобы интерес к нему проявил «Сатурн», а там попасть на допрос к Андросову. Давно продумано множество вариантов поведения Рудина на допросе в «Сатурне», но все они могли оказаться бесполезными, если его усилия заинтересовать собой «Сатурн» ни к чему не приведут. Мысль о возможности такого поворота дела была настолько страшной, что по сравнению с ней сам допрос в «Сатурне» казался Рудину совсем нетрудным. Хотя он прекрасно понимал, что допрос этот может окончиться и тем, что Андросов отправит его на виселицу… С самого утра день нахмурился, заморосил дождь, который, как и серое небо, становился все гуще и злее. Сильный порывистый ветер свистел в кустарнике, закручивая желтые смерчи из отяжелевших мокрых листьев. Непогода, которую так ждали, пришла. Марков отдал приказ приготовиться к ночному маршу и к бою у села Никольского. В землянку Маркова пришли Будницкий и старшина Ольховиков, назначенный командиром группы, которая должна провести бой. Втроем они склонились над картой местности. Марков показал Ольховикову на село Никольское. — Знаете это село? — спросил Марков. — Как не знать? Вторую неделю к нему принюхиваемся, — прогудел Ольховиков. — Там же есть гарнизон, и мы собираемся его прикончить. — Сегодняшний бой — только разведка, — строго сказал Марков. — Да зачем? — обиделся Ольховиков. — Мы же их уже разведали, по харям всех знаем. — Скажу яснее: сегодняшний бой должен быть фиктивным… фальшивым. — Каким, каким? — не понял Ольховиков. — Фальшивым. Гарнизон нужно только растревожить, но особенно злить не надо. Ольховиков не верил тому, что слышал; своими большими серыми глазами он недоуменно смотрел то на Маркова, то на Будницкого, то на Рудина. — Да, да, вот так, — улыбнулся Марков. — Бой этот нам нужен только для того, чтобы вот он, — Марков показал на Рудина, — имел возможность по ходу боя сдаться в плен. — Он? В плен? — Ольховиков даже сел на ящик, но тот угрожающе затрещал и старшина вскочил. — Зачем? — Так надо. — В плен? Надо? — у Ольховикова от удивления сорвался голос. — Раз начальство говорит надо — значит, надо, - нравоучительно заметил Будницкий. И эта, в общем ничего не объяснявшая сентенция успокоила Ольховикова. — Ясно — приказ, — сказал он тихо, посмотрел на Рудина и вздохнул: — Ай-яй-яй! Ну и ну… — Но то, что я сказал, знаете в группе только вы, — продолжал Марков. — Для всех ваших бойцов эта операция не что иное, как разведка боем. И боем осторожным. Понятно? — Понятно… Ну и ну… — А раз понятно, идите готовьтесь к делу. Будницкий и Ольховиков вышли на поверхность и остановились в кустарнике. Глядя на старшину снизу вверх, Будницкий сказал: — Но что ты знаешь, немец знать не должен. Он, как и твои бойцы, должен думать, что бой как бой. И вроде бы у тебя сил не хватает на решающую атаку. Ясно? — Уж так ясно, что голова кругом идет! — Ты это брось! — строго сказал Будницкий. — Голову раскрути в нормальное положение и думай. — Я думаю, — прогудел Ольховиков. — Вот что я решил насчет выхода из боя, — помолчав, сказал Будницкий. — Фрицы не должны это почувствовать сразу. Понял? Как почуешь, что скоро рассвет, пошли троих ребят вправо, троих — влево. И чтобы они постепенно, не прерывая огня, отходили лучами в разные стороны, а с рассветом торопились на новую базу. Понял? А остальные пусть продолжают лобовой огонь вблизи. Тогда фрицы решат, что боковой огонь — начало окружения. Понял? Внимание их распадется на три направления, плюс у них заиграют нервы. А ты в это время из лобовой группы снимай по бойцу и отправляй на базу, чтобы, как рассветет, все кругом было тихо и вас там нет. Понял? — Понял… В это время в штабной землянке разговаривали Марков и Рудин. Говорили тихо, вполголоса, точно боялись, что их кто-нибудь услышит. — Единственно, что меня угнетает, — сказал Рудин, барабаня пальцами по столу, — это невозможность управлять событиями после того, как я попаду в плен. Ведь я… — Это не совсем так, — поспешно прервал его Марков. — Все, что мы делаем для того, чтобы вызвать к вам интерес гитлеровцев, это управление ходом событий. Все зависит от того, Петр Владимирович, каков из себя тот немец, с которым вы в каждом отдельном случае будете иметь дело. И для каждого нужно применять свою тактику. Они сразу же проявят к вам любопытство, услышав ваш великолепный немецкий язык. А как только интерес к вам возникнет, все в конечном счете будет зависеть уже от вас… — Говоря это, Марков прекрасно понимал, что все предстоящее Рудину далеко не так просто, как выглядит сейчас в их разговоре, а главное — он понимал, что Рудин идет на подвиг, который можно считать смертным. Его могут попросту пристрелить, даже не взяв в плен. Его как партизана могут ликвидировать, не доставляя в лагерь военнопленных или в тюрьму, не говоря уже о том, что смертью может окончиться и его встреча с Андросовым. Может случиться самое примитивное: Андросов попросту испугается и откажется от предложения Рудина работать на советскую разведку и для того чтобы еще больше возвыситься в глазах начальства, выдаст Рудина, не боясь никаких угроз с его стороны. Марков отлично понимал, на что идет Рудин, и знал, что сам Рудин также хорошо это знает и понимает. Он сейчас досадовал на себя, что не может поговорить с ним в открытую, чтобы Рудин видел, как он по-человечески тревожится за него. Рудин вынул из кармана два запечатанных и надписанных конверта и, положив их на стол, сказал: — Просьба: если погибну, жене и старикам моим письмо перешлите не сразу. Пусть побольше увидят вокруг горя чужого, тогда и свое покажется им легче. А братишке — тому пошлите сразу. Он у меня служит на Черноморском флоте. Будет злее воевать. — Рудин сказал все это просто, без тени рисовки или сентиментальности и, посмотрев в глаза Маркову, спросил: — Сделаете? — Конечно. А только лучше об этом думать меньше. — Почему? — поднял брови Рудин и посмотрел прямо в глаза Маркову. — А черт его знает почему… — вздохнул Марков. — Знаю, на что вы идете, и испытываю перед вами некоторую неловкость. Но поверьте, я сам готов ко всему, и если выпадет мне что-либо подобное, я буду желать себе одного: держаться, как держитесь сейчас вы. Говорю это искренне. — Спасибо, — тихо произнес Рудин и, помолчав, сказал: — Вообще-то у меня какое-то странное состояние. Спросили бы вы у меня, испытываю ли я чувство страха, я бы не знал, как вам ответить, чтобы это было полной правдой. — Он улыбнулся. — Единственное, что ясно, — умирать не хочется. Но если придется — с тем большей злостью схвачусь с ней, костлявой. Жалко только, если дело сорвется. — Не сорвется! Мы доведем его до конца. — Мысль об этом поможет мне, если… — Рудин не договорил и после долгого молчания сказал: — Интересно, о чем сейчас думает Андросов? Как ему спится? Что может быть для человека страшнее — в час такого испытания, как война, оказаться не только не со своим народом, а еще и пособником его врагов? Если у него в мозгах есть хоть одна извилина, он не может не думать об этом без страха. Ну я понимаю, враг, который пришел к этому всей своей судьбой. Но у Андросова-то биография похожа на мою. — Особенно этим не обольщайтесь, — сказал Март ков. — Кроме социальной основы, в политической позиции человека такого сорта, как Андросов, есть еще такой фактор, как характер. Конкретный характер конкретного человека. А в пору грандиозных потрясений господин характер особенно активен. Вдруг Бог знает куда человека толкает самая вульгарная трусость. Или взять такое сложное человеческое качество, как принципиальность или верность идее. По анкете он идеал для кадровиков, но анкета процессов в душе человека не отображает. Так что вы с биографией Андросова осторожней. Постарайтесь увидеть его таким, как он есть на самом деле, и соответственно выбирайте тактику. И прежде всего постарайтесь понять, что толкнуло человека в руки врага. И чем сложнее причина, тем сложнее тактика разговора. Помните, как Старков сказал однажды: что перевербовать вульгарного труса может даже дурак… — Марков улыбнулся Рудину и замолчал. — Андросов, судя по всему, не трус, — задумчиво произнес Рудин. — К тому и говорю… — подхватил Марков. — Однако бояться он все же должен. Но подлость в нем может оказаться сильнее страха, и тогда… — Марков не договорил: и без того было ясно, что тогда произойдет. — Бабакин к активной радиосвязи готов? Может, ему нужны новые батареи? — спросил Рудин. Марков позвал Галю. Она вышла из-за брезентового полога. Готовая к походу на новую базу, она была в ватнике и стеганых брюках, заправленных в сапоги. На поясе у нее болталась граната. Рудин рассмеялся. — Ну прямо богатырь наша Галочка! Галя покраснела и обратилась к Маркову: — Вы звали меня? — Рудин интересуется, готова ли рация Бабакина к активной связи. — До сих пор, как вы знаете, я ежедневно передаю ему только контрольную фразу, что мы на месте, а он отвечает одной точкой. Слышимость отличная. — А за это время питание не могло иссякнуть? — спросил Рудин. Галя снисходительно улыбнулась. — Во-первых, наши батареи очень устойчивые, во-вторых, у него три или даже четыре запасных комплекта. Другое дело, что Бабакин очень медленно работает на ключе, вот это да. — Ничего, потренируется, — рассмеялся Рудин. — Спасибо, Галя. Галя ушла в свой радиозакуток. Марков тихо сказал: — Она просилась с вами в операцию. — Только этого мне не хватало! — улыбнулся Рудин. — Она предлагала перебросить ее к Бабакину, чтобы связь между вами и мной была более надежной. Она даже замену себе нашла. — Где? — Оказалось, у запасливого Будницкого есть боец с квалификацией радиста. — Ей-богу, у этого Будницкого все есть, — рассмеялся Рудин. — Да, золотой комендант нам попался. Мужик из тех, кого забрось в одиночку на Северный полюс, так он там создаст рабочую бригаду из белых медведей. Они оба посмеялись. В землянку зашел Коля. На нем был перехваченный ремнем ватник с рукавами, засученными почти по локоть. На базе все называли его в шутку личным адъютантом Маркова, хотя жил он в землянке Будницкого. — Я готов, — сказал Коля почему-то с виноватым видом. — Фуфайку надел? — строго спросил Марков. — Надел… — Тогда иди к Будницкому, он объяснит тебе твои задачи в походе. Коля вышел. Рудин кивнул ему вслед. — Как адъютант? Справляется? — Старается, — ответил Марков и глаза его сузились, будто он смотрел вдаль. — Он на моего Саньку чем-то похож. Страшно подумать, какое испытание выпало такой вот детворе. Год сейчас для них считай за пять. И вы знаете, они все прекрасно понимают. Коля как-то сказал мне: «Здорово мне повезло, я, — говорит, — голову ломал, в какой вуз идти, когда десятилетку окончу, и вдруг подвалила война, и я попал в партизанскую академию…» Так их разговор вдруг ушел далеко-далеко от того огромного и трудного дела, с которого он начался. Но дело это неотступно стояло рядом и сейчас же напомнило о себе. Галя принесла только что принятую шифровку из Москвы. Марков прочитал ее и передал Рудину. Из Москвы — Маркову. Передайте Рудину следующее: там, куда он идет, работают люди, прекрасно осведомленные о ходе войны, которым абсолютно ясно, что блиц не получился. Они знают, что быстрое и далекое продвижение их войск внутрь нашей страны вызвало опасную для них растянутость коммуникаций, которая уже теперь сдерживает активность их войск. Мы имеем точные сведения, что в их генеральном штабе дебатируется план приостановки наступления на Центральном фронте, чтобы к будущему году подготовить решающее наступление на Москву. Большую тревогу у трезвомыслящих немецких генералов вызывает неподготовленность их войск к нашей зиме. Речь здесь идет и об экипировке солдат и о технике, не рассчитанной на низкие температуры. Даже осенняя грязь уже стала для них ощутимой трудностью. Нужно, чтобы Рудин все это знал и учитывал. О выходе Рудина в операцию сообщите мне немедленно. Информируйте об этом и товарища Алексея. Все мы желаем Рудину успеха и уверены в нем. Привет. Старков». Рудин прочитал шифровку и вернул ее Маркову. Они переглянулись. Радиограмма была для них как бы ответом на их постоянные и тревожные раздумья о положении на фронте. Не дальше как вчера они говорили об этом, и Марков сказал, что самую главную трудность для Рудина создает положение на фронте, ибо совершенно ясно, что разговаривать с Андросовым было бы гораздо легче, если бы немецкие войска не имели таких больших успехов в первые же месяцы войны. — Остается только желать, — сказал Рудин, — чтобы Андросов оказался достаточно осведомленным. — А если нет, — улыбнулся Марков, — информируйте его сами. — Постараюсь… С наступлением сумерек все покинули остров. За несколько минут до этого в Москву отослали последнюю радиограмму: «Сейчас Рудин уходит. Все покидаем остров и переходим на зимнюю базу. Утром связь оттуда. Марков». На границе болота Марков простился с Рудиным. — Все будет в порядке, я уверен, — тихо сказал Марков, сжимая руку Рудина. — Я тоже. — До свидания! — До свидания! — Рудин махнул рукой стоявшим поодаль товарищам, улыбнулся Гале Громовой, смотревшей на него широко раскрытыми глазами, и побежал догонять ушедший вперед отряд Ольховикова… Глава 9 Шли молча растянутой цепочкой. Впереди маячила громадная фигура Ольховикова, сразу за ним шагал Рудин. Стоило кому-нибудь звякнуть оружием или глухо чертыхнуться на скользкой тропинке, Ольховиков оборачивался и некоторое время шел пятясь. И тогда виновный старался укрыться за спину впереди идущего, будто командир мог разглядеть его в темноте. В километре от села Никольского отряд встретил боец, проводивший здесь предварительную разведку. Он сообщил, что в селе находятся около двадцати немцев и полицаев. Немцы ночуют в здании школы, а полицаи — по хатам. Подошли к селу вплотную. Ольховиков сам выбрал место для каждого своего бойца. Оставляя его, он спрашивал: — Все ясно? Вопросов нет? — Ясно!.. Разместив бойцов с флангов села и прямо перед ним, Ольховиков вернулся к Рудину, выбравшему себе место на окраине ольшаника, который широкой полосой тянулся западнее села. Ольховиков присел рядом с ним на землю, прижал к глазам светящийся циферблат часов и сказал шепотом: — Рубеж заняли хорошо. Ровно через час начнем концерт. — Тронув Рудина за руку, добавил: — Значит, вы из кустов никуда. И пока мы не начнем отхода, сидите здесь без движения. Мало ли что: пуля, она, как известно, дура. — Вы обо мне меньше думайте, — строго сказал Рудин. — Делайте свое дело, а я — свое. Ольховиков помолчал, смотря на Рудина, и вздохнул: — Не знаю, конечно, для чего это делается, но вашей доле не позавидуешь. — Думайте, повторяю, о своей задаче. Ольховиков обиженно умолк. Вокруг тишина. Только шорох дождя. Точно в назначенный срок Ольховиков встал и, подняв ракетницу, выстрелил. Над темными силуэтами домов со свистом взметнулся багровый комочек, со звонким треском он взорвался в воздухе, и огненные капли, на мгновение зависнув в воздухе, начали медленно падать. И тотчас справа и слева затараторили ручные пулеметы. Они точно перекликались краткими очередями. Ольховиков вслушивался в эти звуки, как дирижер в игру оркестра. — Начали складно, — удовлетворенно сказал он. Там, где в селе была школа, послышались звон разбитого стекла, крики и ругань по-немецки. Очевидно, солдаты гарнизона покидали помещение кратчайшим путем — через окна. Немцы открыли ответный огонь. Беспорядочная перестрелка длилась около часа. Особенно ожесточенной она была на правом фланге села. — Там у них блиндаж с круговым обстрелом, — пояснил Ольховиков. На левом фланге действовал миномет, он швырял мины через село. Видимо, минометчики стремились помочь огневой точке, думая, что партизаны там готовят прорыв в село. Рудин напряженно вслушивался в разноголосицу выстрелов, стараясь понять, как ведут себя немцы. Пули щелкали по кустарнику, где он сидел, рикошетили то с визгом, то со злым урчанием. Ольховиков ворчливо сказал: — Ложись, товарищ. Это они, гады, стреляют сюда вслепую. Небо на востоке начало приметно светлеть. Фланговые группы Ольховикова, не прекращая огня, начали уходить от села. — Мои снимаются, — тихо сказал Ольховиков и, помолчав, смущенно добавил: — И мне пора… — Он смотрел на Рудина выжидательно и удивленно, возможно, до сих пор еще не веря, что этот человек сейчас пойдет сдаваться в плен. Рудин улыбнулся ему. — Спасибо, старшина. Идите. Будницкому и всем вашим ребятам — привет… Ольховиков встал, посмотрел еще раз на Рудина. — Ну и ну… — он вздохнул и неторопливо пошел по кустарнику. Издали он еще раз оглянулся на Рудина и пошел быстрее. Его тяжелые шаги затихли вдали… Рудин встал и медленно пошел к селу. Поднявшись на взгорок, который был как раз против школы, он укрылся за стволом дикой яблони. В предрассветной мгле он уже различал у школы силуэты немцев. Трое стояли, прижавшись к стене, и о чем-то громко спорили, показывая руками в разные стороны. Как раз в это время огонь отходивших бойцов Ольховикова должен был вызвать у них ощущение, что их окружают. Четверо немецких солдат, привалившись к поленнице дров, стреляли, поминутно меняя направление огня и тревожно оглядываясь на тех, кто стоял у школы. Полицаев здесь не было. Очевидно, они вели огонь на восточной окраине села. Те, кто стоял у стены, теперь все чаще показывали в ту сторону, где находился Рудин. По-видимому, они говорили о том, что с этой стороны села противника нет. Видно вокруг было уже довольно хорошо, но со стороны реки на село наползала белая полоса тумана, и чуть притихший недавно дождь вдруг будто с цепи сорвался. Рудин обнаружил, что стрельбы больше не слышно. Подождал еще минут десять — ни единого выстрела. Только хлещет, шумит злой осенний дождь. Возле школы появились еще несколько немцев и полицаи. Сбившись в кучу, они возбужденно разговаривали. Рудин решительно оттолкнулся от яблони и пошел прямо к школе. Вскоре немцы его заметили и взяли автоматы на изготовку. Рудин продолжал идти, делая вид, будто он пытается разобраться, где находится. Он вышел на открытое место. Теперь немцы видели его хорошо, видели, что он один и что в руках у него нет оружия. Они не стреляли. Рудин подходил к ним все ближе, и вот он услышал, как кто-то из немцев гортанным голосом отрывисто приказал: — Взять его! Два немца и один полицай пошли наперерез Рудину. Рудин остановился, поднял руки. Он стоял и ждал. Немцы и полицай подошли к нему и в трех шагах остановились. — Сделать обыскание! — приказал полицаю один из немцев. Полицай, не сводя злобных глаз с Рудина, подошел к нему и начал обыск. Из кармана ватника вытащил пистолет и вернулся к немцам. — Иди! — крикнул Рудину один из немцев. — Куда? — по-немецки спросил Рудин. Немец удивленно посмотрел на него и показал рукой в сторону школы. Из группы, стоявшей возле школы, вперед вышел высокий худощавый офицер с нашивками младшего лейтенанта. Фуражка с высокой тульей была глубоко нахлобучена на голову, в тени от большого козырька Рудин увидел только ввалившиеся щеки, тонкие сжатые губы и острый подбородок. — Стой! — по-русски приказал офицер, когда Рудин был еще шагах в пяти от него. — Кто есть такой? — Я из партизанского отряда, с которым вы вели бой. Решил сдаться в плен, — на хорошем немецком языке ответил Рудин и, сняв кепку, рукавом отер вспотевший лоб. Немцы переглянулись. — Отведите его в мою комнату, — приказал офицер. Рудина ввели в комнату, которая была когда-то школьным классом. Вдоль стен стояли парты. На стене висела диаграмма сравнительной успеваемости Никольской неполной средней школы за 1939/40 учебный год. Рудин механически отметил, что успеваемость повысилась, но, судя по сравнительной высоте столбиков, ненамного. В глубине комнаты стояла разворошенная койка, на стуле возле нее висел китель. Как видно, офицер так торопился, что надел шинель без кителя. На столе стояла эмалированная кружка с недопитым кофе, а на листе бумаги лежали аккуратно нарезанные ломтики белого хлеба и косячок ноздреватого сыра. Тут же стоял зеленый ящичек полевого телефона, провода от которого тянулись в окно. Конвоировавший Рудина немец стоял у двери и с любопытством рассматривал пленного. Полицаи в комнату не вошли. Не было и офицера, его приметный гортанный голос слышался в коридоре. Офицер вошел стремительно, ударом ноги распахнув дверь. Повесив фуражку на гвоздь, сбросив шинель на кровать, он надел китель, аккуратно застегнул его на все пуговицы, одернул, прошел к столу и сел в кресло. Может быть, целую минуту он молча снизу вверх смотрел на Рудина большими белесыми глазами, в которых не было ни любопытства, ни злости. В них вообще ничего не было, разве только усталость. Лицо у офицера было серое, с болезненной желтизной. Под глазами — пухлые синеватые мешки. — Кто ты такой? — спросил он тихо. — Я же сказал — партизан. — Где базируется твой отряд? — Лиговинское болото. — Ты говоришь неправду — эти болота непроходимые. — Нет, я говорю правду, в болоте есть остров и к нему ведут безопасные тропы. Офицер помолчал. — Допустим… Фамилия? — Крамер. Михаил Евгеньевич Крамер. — Еврей? — Немец. — Как так немец? — Очень просто, я родился и вырос в республике немцев Поволжья. — Не знаю такой республики. — Между тем она есть. Вернее — была. — Сколько ваших наступали на Никольское? — Человек сорок. — Почему отступили? — Я не командир, не знаю. Мне известно только то, что говорил наш командир перед боем. Он сказал, что, по данным разведки, в Никольском почти две роты. — Какой у тебя партизанский пост? — Никакого. Рядовой боец, переводчик при командире. Меня мобилизовали в партизаны как знающего язык. — Что значит мобилизовали? Разве ты не местный? — Я же сказал вам, я уроженец Поволжья, это возле Саратова. А мобилизовали меня в Москве, где я жил и работал последние два года. Мобилизовали и сбросили сюда с самолета. — И что же ты, значит, чистокровный немец? — Не совсем, мать у меня русская. — Как ты сказал? Республика немцев Поволжья? — Да. — Первый раз слышу. Рудин пожал плечами. — Значит, Крамер? — Да. Офицер явно был озадачен. — Партизаны, как правило, в плен не сдаются. Почему ты не оказал сопротивления? Рудин улыбнулся. — Это могло стоить мне жизни, а она у меня одна. Офицер тоже улыбнулся и с этого момента перевел разговор на «вы». — Какая у вас профессия? — Инженер коммунального ведомства в городском муниципалитете Москвы. Я работал в отделе, который ведал энергетикой. — Каков был план нынешней операции вашего отряда? — По-моему, разведка боем. — Две роты! — офицер посмотрел на стоявшего у двери немца и рассмеялся. — Ваши разведчики имеют большие глаза и маленькую храбрость. Нас здесь девятнадцать человек. Офицер крутнул ручку полевого телефона и взял трубку. — Второй? Здесь Девятый. Все в порядке, они отступили. Есть пленный… Мне кажется… Нет, мне все же кажется… Что казалось офицеру, Рудин мог только догадываться. Видимо, не желая говорить в присутствии пленного, офицер приказал конвойному вывести Рудина в коридор. Рудин решил, что дело обстоит так: офицеру кажется, что пленный представляет интерес, а тот, с кем он говорит по телефону, его интереса не разделяет и, весьма возможно, предлагает пленного без всякой канители ликвидировать. Рудин думал об этом так, будто речь шла совсем не о нем. Вот это и была та угнетавшая его раньше ситуация, когда события становились неуправляемыми, когда, нервничай ты, не нервничай, все равно события развертываются без всякого твоего участия. Рудин продумал свои ответы офицеру. Нет, нет, он сделал все, чтобы заинтересовать его своей персоной. Единственная досада, что полицай при обыске взял у него только оружие и не сработало зашитое под подкладку пиджака письмо Крамеру от отца, якобы полученное им еще в Москве в первые дни войны, в котором отец довольно прозрачно намекает сыну насчет голоса крови и призывает его прислушаться к этому голосу. Словом, сейчас все решается в том разговоре офицера по телефону… Рудина заперли в деревянном сарайчике на школьном дворе. Он сидел на поленнице, стараясь не мучить мозг и нервы раздумьем о том, как сложится его дальнейшая судьба. Ему вспомнилось вдруг, как он мальчишкой на пари стал переплывать Оку и посреди реки его охватил ужас, что у него не хватит сил. Плыви назад, плыви вперед — все равно не хватит. Он начал тонуть. И тут увидел летевшего над рекой голубя, за ним гнался ястреб. Голубь то припадал к самой воде, то взмывал вверх, но ястреб не отставал от него… Но вот голубь сделал крутой маневр, и ястреб проскочил мимо, а голубь повернул к берегу и вскоре исчез там. А Рудин обнаружил, что он не утонул и продолжает плыть к берегу. Он понял простую вещь: нельзя думать, что у него не хватит сил, — эта мысль как раз и отнимает силы. Он стал думать о голубе, который только что на его глазах спасся от смерти. И переплыл Оку. «Да, бесцельно и даже вредно думать о том, что меня ждет худшее», — решил Рудин и стал тихо декламировать свое любимое стихотворение, жившее в его сердце со школьных лет и с ходом времени вмещавшее в себя все больше чувств и мыслей: Белеет парус одинокий В тумане моря голубом!.. Что ищет он в стране далекой? Что кинул он в краю родном?… Играют волны, ветер свищет, И мачта гнется и скрипит… Увы, — он счастия не ищет И не от счастия бежит! Под ним струя светлей лазури, Над ним луч солнца золотой… А он, мятежный, просит бури, Как будто в бурях есть покой! «Как будто в бурях есть покой!» — повторил Рудин про себя последние строчки и обнаружил, что это его любимое стихотворение уже вместило в себя и то, что сейчас с ним происходило. «Как будто в бурях есть покой!» — еще раз повторил он. — Почему «как будто»? Ведь есть же особый, высший покой, ощущаемый человеком, оказавшимся в центре бури, которой он не боится. И, конечно же, Лермонтов эти слова «как будто» написал как бы не от себя, а от какого-то другого, боящегося бурь человека. И слова эти надо понимать так, что говорит их боязливый человек, не понимающий счастья борьбы». Потом Рудин стал думать об Андросове. Что он сейчас делает, какими мыслями занят? Изучив словесный его портрет, Рудин так отчетливо представлял себе лицо и всю фигуру Андросова, что ему иногда казалось, будто однажды и даже не раз он уже видел его. Громыхнула дверная задвижка, в сарайчик хлынул блеклый свет. — Скорей выходи! Два полицая вывели его на улицу. У ворот школы стоял грузовик, его шофер, тучный немец с усами на багровой физиономии, стоя на подножке машины, стирал грязь с переднего стекла. По-прежнему лил холодный дождь. День уже клонился к сумеркам. Рудина подвели к грузовику и велели залезть в кузов. Вслед за ним в кузов забрались и два полицая. Они приказали ему сесть на пол кузова лицом к задней его стенке, а сами уселись на скамейку, стоявшую у шоферской кабины. Вышедший из школы лейтенант передал полицаям конверт и, не взглянув на Рудина, ушел. Шофер со злостью захлопнул дверцу кабины, машина рванулась с места и помчалась по селу, вздымая фонтаны грязи. Рудин подумал, что сейчас его вывезут за околицу и там расстреляют. Но нет, машина, не снижая скорости, мчалась все дальше и дальше. В сгустившихся сумерках впереди показался большой город, тот самый, куда так стремился Рудин. Машина резко затормозила. Шофер вылез на подножку и, заглянув в кузов, начал по-немецки кричать полицаям, что дальше он их не повезет, что отсюда до лагеря ближе всего, что наконец он водит не пассажирский автобус, а военную машину и у него есть свои дела. Черт его попутал, когда он послушался того костлявого лейтенанта. Рудин видел, что полицаи его не понимают, и сказал им: шофер требует вылезать, так как отсюда до лагеря ближе всего. Полицаи встревожились. Они, оказывается, не знали, где лагерь. Рудин сказал это шоферу. Тот начал ругаться еще пуще. Он, немец, знает, а они, русские свиньи, не знают собственного хлева! Рудин и это перевел полицаям. Те ответили шоферу бранью по-русски. Завязалась горячая перепалка. Рудин уже не успевал переводить, только слушал, еле сдерживая смех. — Вон ваш лагерь! — устав ругаться, уже спокойнее сказал шофер, показывая в сторону видневшейся вдали железнодорожной насыпи, на которой стоял длинный товарный состав. Шофер обратился к Рудину: — Переведи им, что нужно только перейти железную дорогу и тут же — лагерь, который им нужен. Полицаи слезли с грузовика и приказали слезть Рудину. Машина умчалась, обдав их грязью. — Иди! — вяло сказал Рудину один из полицаев. Они шли прямо по раскисшему, чавкающему под ногами лугу. Полицаи матерно ругали шофера. — Будто это нам надо, а не им, — с руганью сказал один из них. — Что это за лагерь? — не оборачиваясь, спросил у них Рудин. — Там узнаешь, — ответил один. — Санаторий, — прибавил другой, и они рассмеялись. До насыпи они добрались, когда заметно стемнело, но еще нужно было обойти длинный товарный состав. По ту сторону насыпи происходило что-то непонятное. Там то вспыхивал, то гас яркий свет. Слышались выкрики команд, лай собак и качающийся глухой гул. Они обошли состав и стали переходить через железнодорожное полотно. Перед ними выросла фигура часового. — Стой, кто идет? — испуганно крикнул по-немецки солдат. — Опять двадцать пять! — произнес один из полицаев и, показывая на Рудина, начал кричать солдату, точно тот был глухой: — Вот его… в лагерь… партизан… в лагерь. Солдат выпученными глазами смотрел то на Рудина, то на полицаев. Видимо, он понял только одно слово — «партизан» и теперь не знал, что ему делать. — Вызови кого-нибудь из начальства, — спокойно сказал ему Рудин по-немецки. — Сейчас. А ты посмотри за ними, — также по-немецки сказал солдат Рудину и, отбежав на несколько шагов, засвистел в свисток. К нему подбежал другой солдат, они о чем-то переговорили, и тот, другой, побежал с насыпи вниз. Солдат вернулся: — Сейчас придет офицер, — сказал он Рудину, явно не понимая, кто из этих троих партизан. Рудин видел перед собой громадную равнину, обнесенную высоким забором из колючей проволоки. Там строилась бесконечная серая колонна. То и дело прожекторы со сторожевых вышек обдавали эти шевелящиеся колонны ярким светом и тотчас гасли. Лаяли собаки. Что-то неразборчивое орал высокий голос, усиленный радиодинамиком. Но вот колонна качнулась и двинулась вдоль забора. Прожекторы уже не гасли и их лучи двигались вслед за колонной. Теперь Рудин ясно понял, что это колонна пленных и что ее ведут к поезду. Он не ошибся. Когда колонна через ворота вышла из лагеря, ее развернули вдоль поезда и вскоре остановили. Послышались слова команды, и колонна стала разделяться на куски. Потом пленные направились к поезду, каждая группа — к своему вагону. В это время на насыпь взбежал запыхавшийся немец с нашивками капрала. — Что тут такое? — спросил он у часового. — Привели в лагерь какого-то партизана, — ответил часовой и показал на полицаев. Капрал быстро подошел к ним. Полицаи подтолкнули Рудина в спину. — Объясни ему. Рудин сказал капралу, что он пленный партизан и что его направили в этот лагерь. — Что за чепуху вы говорите? — тяжело дыша, воскликнул капрал. — Не могли вас сюда направить. Этот лагерь ликвидирован. Где документы? Рудин спросил у полицаев, есть ли у них какие-нибудь документы. Один из них выхватил из-за пазухи конверт и отдал капралу. Тот достал из кармана фонарик и, подсвечивая им, прочитал вынутую из конверта бумагу. — Чертовщина какая-то, — проворчал он, пряча бумагу в карман. — Стойте здесь, я сейчас узнаю. Капрал побежал вдоль поезда. Пленные уже залезли в вагоны. Рудин видел, как в стоявший рядом крайний вагон пленные подсаживали своих ослабевших или больных товарищей. Кто-то стонал громко, протяжно, и тихий бас ласково приговаривал: — Потерпи, потерпи, сейчас… Стон затих. Прожектор с угловой вышки водил своим лучом вдоль поезда. В полосе света дождь казался золотым. Посадка заканчивалась. В некоторых вагонах с грохотом закрывали двери. — Сколько наших похватали! — не то с восхищением, не то огорченно сказал один из полицаев. К ним подошли два офицера в длинных черных клеенчатых плащах. Мокрые от дождя, их плащи казались сделанными из железа. Пришедший с ними капрал показал на Рудина. — Партизан — вот этот. Офицеры удивленно посмотрели на Рудина и переглянулись. Один из них взял у капрала бумажку. — Посвети! Офицер прочитал бумажку и тихо сказал что-то другому офицеру, тот кивнул головой. По их приказу капрал привел долговязого солдата. — Этот крайний вагон ваш? — спросил у него офицер. — Да. — Сколько у вас? — Сто четырнадцать человек. — Будет сто пятнадцать, для более удобного счета. Посадишь к себе вот этого, — офицер показал на Рудина. Солдат уже шагнул к Рудину, но офицер остановил его. — Подожди, вот документы на него. Сдашь их по месту прибытия и объяснишь, что этого человека взяли в поезд по моему приказанию. — Будет исполнено, — солдат спрятал бумажку за отворот пилотки и крикнул Рудину:- Ну! Офицеры ушли. Сопровождаемый долговязым солдатом, Рудин подошел к вагону и, ухватившись рукой за боковину двери, легко впрыгнул в вагон. И тотчас перед самым его лицом с грохотом задвинулась дверь. Непроницаемая темнота. Шорох тихих голосов, приглушенные стоны. В эту же секунду Рудин принял решение. Он должен бежать — больше никакого выхода у него нет. Только бы не заперли вагонную дверь. Но если ее запрут, он взломает зарешеченное колючкой окошко. Сев на пол, Рудин напряженно прислушивался к звукам за дверью. Когда вагон наполнился рокотом колес, Рудин, ухватившись за край двери, попробовал чуть-чуть ее сдвинуть. Не тут-то было. Упершись в пол широко расставленными ногами, он со всей силой нажал на край двери. Безрезультатно. Глава 10 Ольховиков после боя у села Никольского прибывал на новую зимнюю базу. Будницкий уже поджидал его на лесной поляне и сразу повел Ольховикова к Маркову. Согнувшись пополам, громадный Ольховиков вошел через узкую дверь в землянку и, опасливо глянув вверх, выпрямился: — Прибыл по вашему приказанию. Операция проведена точно по плану. Потерь нет. — Как Рудин? Ольховиков приподнял свои борцовские плечи. — Что я могу о нем знать? Ушел и все. — Когда вы его видели в последний раз? — Когда шел бой. — Он вам ничего не говорил? Ольховиков снова поднял могучие плечи. — Не до разговора было. Когда бой стал свертываться, я его оставил в кустах. — Так… — Марков хотел спросить еще что-то, но передумал. — Спасибо, идите отдыхайте, — сказал он. Спустя несколько минут Галя Громова передала в Москву шифрованную радиограмму: «Операция по первичному выведению Рудина на цель прошла нормально. Все дальнейшее неизвестно. Рудин чувствовал себя уверенно. Будем ждать. Привет. Марков». Доложив, что радиограмма передана, Галя продолжала стоять перед Марковым. — Я все понял. Спасибо, — недовольно сказал Марков. — Сколько же времени мы ничего не будем о нем знать? — тихо спросила Галя. — Сколько понадобится, — сухо сказал Марков и с притворным интересом посмотрел на радистку. — А вы что, хотите что-нибудь предложить? Галя молча повернулась и ушла в свою каморку. В землянке было тихо. С тревожным шорохом за дощатой обшивкой обсыпалась подсохшая земля. Из-за полога радиорубки доносилось попискивание рации. Очевидно, Галя, как она выражалась, «прохаживалась по эфиру». Но сейчас она не просто так прохаживалась. Настроив приемник на волны, на которых немцы обычно работали открытой радиотелефонной связью, она слушала их переговоры, надеясь перехватить что-нибудь имевшее отношение к Рудину. «Пфенниг, Пфенниг, я — Марка, я — Марка, — монотонно повторял какой-то немецкий радист. — Дайте генерацию, дайте генерацию, я вас не слышу… — помолчит с минуту и снова: — Пфенниг, Пфенниг, я — Марка, я — Марка…» Потом Галя услышала, как какой-то немец острил по поводу холода: «Не знаю, как ты, а у меня мозги замерзли и я думаю только о стакане спирта». Низкий красивый голос медленно диктовал какие-то непонятные цифры вперемежку с именами: «Десять. Макс. Двадцать четыре. Точка. Феликс, тире. Одиннадцать. Анхен. Тире. Семнадцать. Точка. Сюда не входит сегодняшняя сводка. Повторяю еще раз. Десять. Макс…» Нет, нет, о Рудине Галя ничего не услышала. А в полночь она приняла радиограмму от товарища Алексея, которая еще больше встревожила всех обитателей землянки: «Имеем информацию о ликвидации лагеря военнопленных возле нашего города, откуда возили пленных в интересующее вас место. Причины неизвестны. Работавший в лагере советский врач, с которым мы имеем связь, утверждает, будто пленных увезли в другое место, где есть зимнее помещение. Вывоз осуществлен этой ночью. Привет. Алексей». Марков, не раздеваясь, лег на койку и попытался заставить себя уснуть. Но это был странный сон, когда он все время ощущал себя неспящим и в то же время видел какие-то смутные сны… Его вывел из этого состояния неугомонный Будницкий, которому было сказано прийти, когда он освободится, и вот в третьем часу ночи он счел себя освободившимся. Марков ему обрадовался: можно заняться делом и отвлечься от тревожного и бесплодного раздумья. Они расстелили перед собой подробную карту района. — Придется вашим людям еще поработать для вашего хозяйства… — медленно сказал Марков, он еще не освободился от сонного оцепенения. — А мы и не думали, что все уже сделано… — Будницкий по-хозяйски оглядел землянку. — Потолок будем укреплять. — Погодите вы с потолком, — недовольно сказал Марков. — Тут новое дело. Нам надо в разных местах, но обязательно в лесу и в большом отдалении от базы отрыть три маленькие землянки. Чтобы сбивать противника с толку, если он займется пеленгацией, мы должны нашу рацию систематически перемещать. — Ясно. Укажите места и размер землянок… — старшина вытащил из-за голенища замусоленный блокнот. Будницкий ушел. — Что-нибудь новое есть? — крикнул Гале Марков. Полог пошевелился и чуть приоткрылся. — Ничего, товарищ подполковник. …Поезд с пленными продолжал идти на запад. Рудин подсчитал, что от места отправки он удалился не меньше как на сорок-пятьдесят километров. Хорошо помня карту этой местности, он подсчитал, что скоро поезд должен проходить через большой лесной массив. Рудин встал. Разглядеть, что делается в вагоне, он не мог. За грохотом колес ничего не было слышно. Рудин сделал шаг в сторону от двери, наткнулся на чье-то тело. Он пригнулся и, ощупывая руками сидящих и лежащих людей, начал продвигаться к чуть светлевшему в темноте окну. Ему пришлось влезть на нары. Возле окна, прижавшись лицом к проволочной решетке, сидел бородатый человек в изодранной тельняшке. Рудин протиснулся к нему вплотную и немного отжал его от окна. — Я решетку попробую, — шепнул ему Рудин. Бородач ничего не сказал, но отодвинулся. Рудин ощупал и осмотрел крепления решетки. Колючка была прибита гвоздями к деревянной раме. Не раздумывая, Рудин обвернул руку полой пиджака, ухватился за центральное сплетение проволоки и изо всей силы рванул на себя. Сорванная сразу с нескольких гвоздей решетка обвисла. Еще рывок, и вся решетка была в руках Рудина, он выбросил ее в окно. — Я с тобой, — жарко, в самое ухо ему проговорил бородач в тельняшке. — У тебя товарищи есть? — спросил Рудин. — Может, они тоже?… Я выберусь, и минут через пятнадцать вылезайте вы… Помоги… С помощью бородача Рудин ногами вперед спустился из окна и стал на карниз вагона. Прижавшись к дрожащей стене вагона, ощущая упругие толчки воздуха, Рудин осмотрелся. Поезд шел в сумрачном коридоре леса. И вдруг Рудин рядом увидел небрежно повязанную проволокой щеколду вагонной двери. Держась одной рукой за окно, Рудин размотал проволоку и откинул щеколду. Подтянувшись на руках к окну, Рудин увидел бородача. — Я дверь открыл. — Спасибо… — бородач исчез в темноте вагона и тотчас Рудин увидел, что дверь стала отодвигаться. Теперь надо самому прыгать как можно скорей: бегство большой группы пленных может быть замечено охраной поезда. Рудин уперся ногой в карниз вагона и сильно оттолкнулся. Воздушным вихрем его перевернуло в воздухе и отшвырнуло в сторону. Он врезался в густой кустарник и провалился в канаву. Поезда уже не было слышно. Саднила правая сторона лица. Рудин попробовал это место рукой и нащупал глубокую царапину возле уха. «Ладно, неважно, — сказал он себе. — Самое главное — нужно немедленно уходить подальше от этого места». Он выполз из кустов и, поднявшись на ноги, сделал приседание. Ноги были целы, а вот левая рука тупо ныла в плече. Попробовал поднять ее вверх и чуть не вскрикнул от резкой боли. Сжав зубы, правой рукой несколько раз дернул левую, превозмогая страшную боль. Он почувствовал, как выбитый сустав встал на место. Боль стала гаснуть. Лес молчал, только все шумел и шумел дождь. Рудин перешел через железнодорожное полотно и стал углубляться в лес. Отойдя от дороги километра на три, он повернул направо и пошел параллельно дороге. Никакого реального плана действий сейчас у него не было. Им руководила только одна мысль: он должен как можно скорее снова оказаться вблизи заветного города. Он шел всю ночь и сделал первый привал, когда рассвет пробился в лес и можно было отыскать сухое местечко, чтобы присесть., «Продолжать идти или до ночи спрятаться? — вот о чем думал Рудин, прислушиваясь к ровному шуму дождя. — Нет, сидеть нельзя. Еще осторожнее, но все равно идти. Во что бы то ни стало идти». Рудин встал и зашагал дальше, напряженно следя за всем вокруг. Но лес был точно вымерший: За несколько часов пути Рудин не увидел ни одной птицы, и ничто не говорило о том, что здесь прошла война. Во второй половине дня Рудин заметил, что лес редеет, и вскоре он кончился совсем. До самого горизонта простиралась равнина с очень редким кустарником. Выяснилось, что он приблизился к железной дороге. Или, может быть, дорога еще в лесу сделала поворот. Во всяком случае первым звуком жизни, который он услышал здесь, на окраине леса, был протяжный гудок паровоза, а затем он увидел вышедший из леса поезд. Значит, снова надо брать влево. Около часа Рудин наблюдал за равниной, но ничего подозрительного не заменил. Пройдя километра два по окраине леса, он вышел на равнину. Идти здесь было труднее, чем по лесу. Размокшая от дождя земля липла к ногам, дождь хлестал в лицо так сильно, что приходилось идти, выставив вперед плечо. С наступлением темноты стало еще хуже. Он то и дело попадал в ямки с водой, спотыкался, напарывался на кусты. Внезапно перед ним возник черный силуэт одинокой избы. Пахло дымом. На отдалении обойдя вокруг избы и не заметив там никаких признаков жизни, он, бесшумно ступая, приблизился к ней. — Ты кого ищешь, божий человек? — услышал он тихий старческий голос из темноты. Рудин сжал в руке тяжелую палку, с которой шел. — Попить не дадите? — Почему не дать? Вода — не золото, заходи. В темноте возле избы что-то шевельнулось, и от стены отделился сгорбленный человек. Рудин подошел ближе и разглядел старика, на котором были коротенькая солдатская шинель и шапка с торчащими в стороны ушами. — Держись за меня, тут склизко, — предупредил старик, направляясь к двери. В избе Рудин остался у двери. Старик, чиркнув спичкой, зажег коптилку, сделанную из немецкой консервной банки, и оглянулся на Рудина. — Чего стоишь? Проходи. Садись с дороги. Рудин сел на лавку. Старик поднес ему ведро, в ко тором позвякивал ковшик: — Пей на здоровье. Рудин жадно выпил целый ковшик и зачерпнул еще. Старик взял его за руку. — Погоди, а то, как конь, сядешь на задние ноги. Поесть не хочешь? — Хочу. — То-то же, а то пьет, пьет, будто чем объелся… — ворчал старик, доставая что-то из настенного шкафчика. Он положил на стол перед Рудиным кусок ржаной лепешки и поставил глиняную миску. — Макай, там конопляное масло. Пока Рудин возился с окаменевшей лепешкой, старик молча смотрел на него, делая беззубым ртом жевательные движения. — Откуда же ты и куда путь держишь? — спросил он, садясь рядом с Рудиным. — Войну что ли догоняешь? — Иду, дед, в город… по делам… — устало ответил Рудин. — Спасибо тебе за еду, а заплатить мне нечем. — А с тебя плату разве кто спрашивал? — сердито сказал старик. — Спасибо. Мне надо идти. — Вроде же ты и не солдат. Что же это у тебя за дела, когда кругом война? Или ты, может, к новым господам в услужение поступил? — Нет, дедушка. — Стало быть, ты партизан? — вдруг быстро спросил старик. — Нет, дедушка, — ответил Рудин. — А что? — Да ничего… для интереса спросил. — Слушай, дедушка, если отсюда идти прямо на город, могу я на немцев напороться? — Да как тебе сказать? — старик явно соображал, говорить ему или нет, по все же решился. — Если пойдешь версты на две стороной от железки, то их вроде и не будет. Но они ведь что твои клопы — по всем стенам ползают. — Старик помолчал. — А партизан не боишься? — Нет, дедушка, не боюсь. — Тогда иди от железки стороной версты на четыре, так тебе будет еще спокойнее. — Спасибо, дедушка! — Рудин встал. — Как звать-то тебя? — Степан, а все вокруг зовут меня Ведьмаком. — Он тихо рассмеялся. — Это за то, что я на болоте живу. — Спасибо, дядя Степан. До свидания. — Бог тебе по пути. Рудин пошел, как советовал старик, значительно левее. Под ногами по-прежнему чавкала раскисшая земля, но идти теперь было легче; это, наверное, потому, что после встречи со стариком на душе у него стало чуть светлее… — Эй, ну-ка стой! — приказал сиплый голос из темноты. — Руки, руки подыми, а то не ровен час… Рудин остановился и поднял руки. От куста отделилась и приблизилась неясная в темноте человеческая фигура. — Кто таков? — Советский человек. — Советскими все зовутся. Отвечай: кто, откуда и куда идешь? — Это долго рассказывать. Если ты партизан, веди меня к командиру. — Оружие есть? — Нет. — Тогда шагай вон туда и не оглядывайся. Кусты становились все гуще, и вскоре начался лес. Неизвестно откуда возле Рудина появились еще два человека, а когда они углубились в лес километра на три, их остановил невидимый часовой. Один из сопровождавших Рудина сказал часовому пароль, и они пошли дальше. Вскоре его ввели в тесную землянку, в которой у опрокинутого ящика сидели и пили чай два бородатых человека неизвестного возраста. Их стол бедно освещала подвешенная к потолку керосиновая лампа с закопченным разбитым стеклом. Один из бородачей с недовольным лицом поставил на стол недопитую кружку чаю. — Мне сказали, что ты просил вести тебя ко мне. Что тебе надо? — Если вы командир отряда, я хотел бы говорить с вами с глазу на глаз. — Ишь ты! — он подмигнул другому бородачу. — Это ты брось, от комиссара отряда я секретиться не буду. Говори, кто ты и что тебе надо. — Пусть выйдет боец, — сказал Рудин, оглянувшись на стоявшего у входа партизана, который его привел. — Ну ладно. Петрок, выйди на минутку… Ну я слушаю. — Вы связаны с товарищем Алексеем? — спросил Рудин. Бородачи смотрели на него невозмутимо. — А что? — Я просил бы передать ему радиограмму, которую напишу. Комиссар запустил руку в ящик, возле которого они сидели, вытащил лист бумаги и подал его Рудину. — Пиши! Рудин написал: «Сообщите Маркову, что со мной произошло осложнение, я был отправлен с эшелоном пленных. Бежал. В настоящее время нахожусь у… — тут Рудин сделал пропуск. — Снова выхожу на прежнюю цель». — Сами вставьте, у кого я нахожусь… Бородачи вместе прочитали написанное Рудиным, переглянулись. Помолчали. Командир отряда встал. — Хорошо. Сейчас передам, но до получения ответа ты останешься здесь. — С удовольствием, — улыбнулся Рудин. Командир вышел из землянки, комиссар предложил Рудину поесть. — Не отказался бы. За двое суток я съел только кусок каменной лепешки, — сказал Рудин. — У Ведьмака? — улыбнулся комиссар. — У него. — Не удивляйтесь. Когда вы были у него, там были и наши люди. — Хорошая работа, — рассмеялся Рудин. Вернулся командир отряда. — Сейчас передадут. Теперь из землянки вышел комиссар, но вскоре вернулся, неся кусок сала и каравай черного хлеба. — Чем богаты, тем и рады. Рудин еще не успел поесть, как радист принес ответ на радиограмму: «Ваше сообщение передано Маркову. Оставайтесь в отряде до получения указаний от вашей базы, которые мы передадим вам немедленно по получении». И еще одна радиограмма адресовалась командиру отряда Нагорному: «Находящемуся у вас человеку окажите полное доверие и необходимую помощь. Алексей». Глава 11 Второй день после ухода Рудина был на исходе. И хотя Марков отлично понимал, что рано ждать от него каких бы то ни было известий, освободиться от — нервного напряжения ему не удавалось. Вечером пришел Савушкин. Он ходил на разведку района, где, по данным, полученным из Москвы, гитлеровцы строили большой аэродром. В свое время, когда Марков формировал оперативную группу и первый раз поговорил с Савушкиным, у него сложилось о нем неважное впечатление. «Паренек легковесный, на серьезное дело посылать нельзя», — решил Марков. Он сказал об этом комиссару госбезопасности Старкову, а тот немедленно вызвал к себе непосредственного начальника Савушкина и спросил у него, зачем Маркову рекомендован несерьезный человек. — Могу сказать одно, — ответил начальник, — если Савушкин останется у меня в отделе, буду очень рад, это мой лучший работник. Он рассказал об операциях, самостоятельно проведенных этим «несерьезным», смешливым работником. В них рельефно был виден настоящий Савушкин — живой, умный и острый человек. — Да, да, я вспомнил его, — сказал Старков. — Вы напрасно, товарищ Марков. Савушкин действительно цепкий работник, а главное — имеет на плечах собственную голову. Маркову пришлось извиниться перед начальником Савушкина… И впоследствии, когда в Москве шла подготовка группы, Марков сам убедился, что не зря начальник считал Савушкина лучшим своим сотрудником. Все же один недостаток у него был, хотя Марков и не очень был уверен, что это действительно недостаток. В характере Савушкина жила азартность: он, как шахматист авантюрного стиля, в любом деле искал ходы к обострению и усложнению. Для него не было большего удовольствия, чем придумать по ходу дела неожиданный поворот. Вот и сейчас, увидев вернувшегося с задания Савушкина, Марков по его весело блестевшим глазам угадал, что Савушкин доволен своей разведкой и что у него случилось что-то неожиданное и интересное. — Во-первых, данные Москвы абсолютно точные: немцы строят там большой аэродром, — докладывал Савушкин. — Сказать точнее — переоборудуют и расширяют наш военный аэродром. Одну бетонную полосу они уже заканчивают, другую — обводную — сделали наполовину. Во-вторых, я познакомился там с полковником инженерных войск Конрадом Хорманом — личностью абсолютно исключительной. Более тупого и ограниченного человека я не встречал за всю свою жизнь. Мне повезло… — Нельзя ли конкретнее? — прервал Савушкина Марков. — Я сейчас очень занят. — Рудин? — с наигранной беспечностью спросил Савушкин и, видя, что Марков отвечать ему не собирается, сказал: — Есть конкретней. Когда я пойду туда второй раз, я могу сделать, на выбор, следующее: а) притащить полковника сюда, б) попросту его ликвидировать, в) позаимствовать его портфель. И как резерв — привлечь его к работе на нас. — Нам исключительные дураки не нужны, — сухо обронил Марков. — Он дурак во всем, что не касается его инженерных дел, — пояснил Савушкин. — А в своем деле он, надо думать, специалист высокого класса. Он сказал мне, что за строительство Темпельгофского аэродрома в Берлине награжден орденом, и даже показал мне этот орден — он носит его в заднем кармане брюк в замшевом чехле. — Как вы с ним познакомились? — спросил Марков. — На почве ревности, — последовал мгновенный ответ. И затем Савушкин рассказал историю своего знакомства с немецким военным инженером. Придя в поселок, где жили вольнонаемные рабочие стройки, Савушкин быстро сошелся там с одним разбитным пареньком по имени Анатолий. Довоенная специальность паренька — карманный вор. В сороковом году он попал в тюрьму, из которой его вызволили немцы. На стройке аэродрома он работал учетчиком земляных работ. Савушкин выдал себя за бывшего преподавателя танцев в Минске, сказал, что не успел эвакуироваться и теперь ищет теплое местечко при немцах. Он дал Анатолию понять, что у него есть идея, как хорошо заработать на спекуляции продуктами. Весь, мол, вопрос в том, чтобы вовлечь в это дело какого-нибудь немца, имеющего власть и тоже желающего подзаработать. Анатолий сразу же назвал имя инженера Хормана. — Лысый кот, — сказал он, — ходок по бабам, выпить дока и «навар» любит похлеще нашего. Знакомство с инженером Хорманом состоялось в тот же день на квартире у некоей Тоськи. — Шалавая баба из наших. У нее подушка круглые сутки не стынет. Ловкая, как хорек! — восхищенно говорил Анатолий, когда они шли с Савушкиным к этой Тоське. — Немцы липнут к ней, как мухи на клейкую бумагу. Ну а теперь у нее любовь с этим Хорманом, он у нее днюет и ночует, одаривает ее грабленым барахлом. Вот там мы с ним сейчас и потолкуем. — По-нашему он понимает? — спросил Савушкин. — Когда дело идет о «наваре», все, гад, понимает и сам лопочет разборчиво. В общем, договориться можно. А Тоське я что скажу, то она и сделает. Тоська оказалась довольно красивой женщиной лет тридцати. Наделенная хитростью базарной торговки, она прекрасно освоилась с новым гитлеровским порядком и жила припеваючи. Хорман зачислил ее на какую-то фиктивную должность. Жила она в отдельном домике на окраине бывшего авиационного городка. Все три ее комнаты были тесно уставлены разносортной мебелью, натасканной из покинутых квартир. Стены были увешаны картинами — копиями с известных полотен. На рамках картин оставались несорванные инвентарные бляхи с тавро местного клуба. — Хочешь жирно позолотить ручку? — с места в карьер спросил у нее Анатолий, представив ей Савушкина как своего старого приятеля по имени Вова. — А кто же этого не хочет? — лениво отозвалась Тоська, запахивая полы зеленого японского халата. — Когда придет шеф? — осведомился Анатолий. — Должен быть… — неопределенно ответила Тоська. — Обещал? — Да вот жду. — Тогда так: ставь на стол шнапс. Хорману скажем, что Вова — твой бывший ухажер. Мол, разыскал тебя и явился. А дальше уже дело не твое. Пойдет так для начала? — спросил он Савушкина. — Пойдет, — улыбнулся Савушкин. Вскоре явился Хорман. Это был обрюзгший и явно не следящий за собой мужчина лет сорока пяти. Плохо побритый, в помятом кителе, он поминутно вытирал грязным платком лоб и лысину. Знакомство с бывшим ухажером Тоськи его явно не обрадовало. Он насупился и пить наотрез отказался. Савушкин тоже держался угрюмо. Что касается Тоськи, то ей эта ситуация явно нравилась: она делала глазки Савушкину, отчего Хорман становился еще мрачнее. Анатолий не унывал, буйно жестикулируя руками, будто говорил с глухонемым. Он объяснил Хорману, что Вова не собирается увозить Тоську и что вообще он ее начисто разлюбил. Однако Вова хотел бы иметь какую-нибудь компенсацию. И тут Анатолий выложил Хорману идею Вовы, как из продуктов сделать ценности. Хорман заметно оживился и действительно стал лопотать по-русски вполне понятно, хотя и очень смешно. Угрюмость его прошла. Более того, он дал понять, что в коммерции, которую Вова предлагает, он хотел бы иметь дело непосредственно только с ним, Вовой, «без какой контрагент абер комиссионер…» На том и договорились. Анатолий прикинулся обиженным и вскоре ушел. Савушкин с Хорманом выпили по рюмочке за успех коммерции и еще по рюмочке — за счастье Хормана с Тоськой. Савушкин сказал, что еще сегодня он отправится в ближайший город подыскивать клиентов, которые имеют ценности… Выслушав рассказ Савушкина, Марков вызвал Галю Громову и передал ей краткую радиограмму в Москву о результатах разведки. Соприкосновение с живым делом несколько успокоило его. Отпустив Савушкина, он прилег на койку и неожиданно для себя уснул. Его разбудил крик Гали. Высунувшись из-за полога, она кричала: — Рудин объявился! Рудин объявился! Глава 12 Партизанский отряд, в который попал Рудин, был совсем небольшой, всего тридцать бойцов. — Ничего, ничего, — посмеиваясь в бороду, говорил Рудину командир отряда Нагорный. — Надо помнить, что человечество начиналось с одного Адама. — Не забудь еще его Еву, — раскатисто захохотал комиссар отряда Лещинер. — Тем более что у нас с тобой была вполне аналогичная ситуация: все началось с нас двоих. Рудин узнал от них простую историю их партизанского отряда. До войны Нагорный был директором совхоза, расположенного западнее Минска, возле старой советско-польской границы. Лещинер в том же совхозе был агрономом и секретарем партийной организации. Когда началась война, они получили приказ эвакуировать коллектив совхоза и уничтожить все постройки и технику. На транспорте, которым располагал совхоз, они отправили на восток рабочих с их семьями и остались вдвоем. Они взорвали электростанцию и сыроварню, всю технику вывели из строя, зарыли в землю наиболее важные части машин, а сами ушли на восток. Шли пешком, потому что полуторка, которая должна была за ними вернуться, почему-то не пришла. Они не добрались и до Минска, как были отрезаны немецкими войсками. Оба они были абсолютно штатскими людьми, даже в юности не служившими в армии. То, что у них было по нагану и по полусотне патронов к ним, ничего для них не значило, кроме возможности застрелиться в безвыходном положении. Об этом они и договорились, как только поняли, что путь на восток отрезан. Но все же они решили пробиваться. Им даже показалось, что это не так трудно, — нужно только держаться подальше от дорог. Они не знали, что это была та пора войны, когда гитлеровцы, прорвав нашу оборону, делали бросок колоннами по дорогам. Однако пока они дошли до района Борисова, картина войны уже сильно изменилась. Где-то далеко на востоке все упорнее становилось наше сопротивление, и как река, остановленная плотиной, начинает выходить из берегов и разливаться, так и немецкая армия начала растекаться в стороны от основных коммуникаций и затоплять все более обширную территорию. Вскоре они поняли, что к своим не прорвутся, зашли в глубь леса и засели там, не представляя себе, что делать дальше. Ясно было только одно: жить с немцами в мире они не будут. Спустя два дня к ним прибился шедший из окружения офицер саперных войск; затем к ним присоединился экипаж сбитого бомбардировщика. Прошло две недели, и их отряд уже насчитывал более двадцати человек и начал действовать. — Знаешь, когда мы окончательно поняли, что войну мы выиграем? — смеющимися глазами смотря на Рудина, спросил Нагорный. — Ровно месяц назад. Вдруг является к нам дядька. Представитель подпольного обкома партии. Сердитый такой. Давай расспрашивать да спрашивать, кто мы такие. Партизаны, отвечаем. По чьему указанию, спрашивает, создан отряд. Лещинер ему говорит: по указанию партийной совести. «Это, — говорит, — я понимаю, но мне нужно знать точно, какой именно райком, горком или обком». Мы удивляемся: для чего ему эти точности? Оказывается, для учета. Рассказали мы ему всю нашу историю, показали тетрадь с записью боевых действий. Тетрадь он похвалил, сказал: «Молодцы» — и процитировал Ленина, что социализм — это учет. И тут же приказал, чтобы мы составляли еженедельные рапортички, и даже вручил нам форму — честь по чести, отпечатана в типографии. Смотрим мы на эту форму, на него, слушаем его строгий голос, а в душе у нас просто музыка играет. Ну, думаем, теперь все в порядке. Угостили мы его по-царски. Хороший мужик оказался. Ходит, понимаешь, по лесам и учет налаживает. Оказывается, он и до войны в обкоме партии тоже на учете кадров сидел. Так вот после этой ревизии мы окончательно и бесповоротно поверили в нашу победу… Рудин слушал рассказ бородачей, смотрел на них — веселых, уверенных, — и на душе у него становилось все спокойнее, и все, что произошло с ним за последние сутки и еще недавно казалось ему исключительным, становилось в один ряд с делами и трудностями этих людей, и рождающееся из этого ощущение боевого товарищества как бы включало его и его дело в общую героическую борьбу народа. Вот почему, когда Нагорный вдруг спросил у Рудина, чем он тут, в тылу занимается, Рудин смешался, не зная, как ответить, а потом совершенно искренне сказал: — Ничего особенного, но я о своей работе попросту не имею права говорить. Не обижайтесь. Бородачи не обиделись. Уже за полночь были получены две радиограммы от товарища Алексея. Одна — для Рудина. Он прочитал: «Одновременно командир отряда получит соответствующие указания. Далее следует текст, полученный нами от Маркова для вас: «Продолжайте выход на цель. Версию появления придумайте сами. Особенно тщательно взвесьте объяснение своего побега из эшелона. Рады, что благополучно вышли из осложнения. Все желаем вам успеха. Марков». В радиограмме на имя Нагорного говорилось о необходимости выделить человека, который безопасным путем провел бы Рудина к городу. — Когда пойдете? — спросил Нагорный. — Сейчас, — ответил Рудин. Они шли по лесу. Впереди скорой подпрыгивающей походкой шел Ваня Козляк — лучший разведчик отряда, совсем юный паренек маленького роста. Всем своим обликом он был похож на деревенского школьника-забияку. — Жаль, что дождь перестал, — обернувшись назад, на ходу сказал Козляк. — Почему? — механически спросил Рудин, который в это время обдумывал версию своего нового появления близ города. — Фриц — он дождя не любит. Он тогда на воздух только до ветру вылезает, — словоохотливо начал пояснять Козляк и рассмеялся. — У меня смешное дело с фрицами вышло третьего дня. Пошел я… — Погоди, — остановил его Рудин. — Мне нужно обдумать свои дела. Больше Козляк за всю дорогу до города не произнес ни слова. Только утром, когда, пересекая шоссе, он побежал, а Рудин немного отстал от него, паренек обернулся и, зло прищурясь, беззвучно шевельнул губами. Рудин понял, что он ругается, и послушно прибавил шагу. До города оставалось не больше двух километров, он был уже хорошо виден. Козляк остановился так внезапно, что Рудин натолкнулся на него. — Значит, так… — сказал Козляк, смотря в сторону города. — Видите колокольню со сбитой верхушкой? Это самый центр города. А главная улица, которая идет сквозь весь город, начинается вон там, где два отдельных дома. Самое лучшее — тут в город и войти. Дорога туда идет вон за теми кустами. Фриц на запад смотрит спокойно, он, дурак, думает, что на западе его Германия, а не мы. Так что отсюда войти в город лучше. Дальше так: поравняетесь со стадионом и берите влево вдоль стадиона. Кончится стадион — и сразу направо рынок. Потолкайтесь там по рынку, а потом идите, куда вам надо. Я всегда к делу иду от рынка. Фриц — дурак, думает, раз человек идет с рынка, значит он мирный. Все понятно? — Вполне, — улыбнулся Рудин. — Спасибо тебе. — Не стоит благодарности, — сухо отозвался Козляк, круто повернулся и пошел назад, насвистывая «Мельника» Шуберта — любимую песенку учителей пения в школах. Как видно, еще не забыл партизанский разведчик свою школу… Рудин поступил так, как советовал Ваня Козляк: вошел в город с запада, прошел до стадиона, свернул налево и вскоре оказался на рынке. Попадавшиеся ему по пути немцы не обращали на него никакого внимания. Между тем Рудину хотелось, чтобы они были к нему повнимательней и, может быть, даже задержали его. По придуманной им версии это было бы лучше. Но все немцы были заняты какими-то своими делами. Денек был хоть и солнечный, а холодный, железные крыши домов побелил иней, тускло блестели замерзшие лужи. На севере небо было темно-свинцового цвета и обещало уже не дождь, а снег. Рудин решил: если он на рынке найдет Бабакина, он сделает так, чтобы тот его только увидел. Подходить к нему он не будет. Рынок был людный, но выглядел очень странно. Здесь не было обычной бестолковой и нервной суеты и на нем больше было мужчин, а не женщин, как обычно. Эти мужчины стояли, держа в руках нехитрый товар: кто старое пальто, кто стоптанные валенки, кто что. Один мрачный дядя в черной шляпе держал в вытянутой руке надраенный медный подсвечник. Он стоял, будто в церкви, — торжественно и в то же время просительно. Солнце весело играло на его нелепом товаре. Рудин знал, что Бабакин должен иметь на рынке комиссионную торговлю. Укрывшись за спиной человека, который продавал нарезанное на мелкие дольки сало, Рудин начал осматривать рынок и вскоре увидел Бабакина. Тот стоял возле открытого ларька, оживленно разговаривая с инвалидом на самодельной деревянной култышке. На Бабакине были добротное темно-серое пальто и пыжиковая шапка. На ногах — сапоги с калошами, лицо тщательно выбрито, усы и борода аккуратно подстрижены. Говоря, он то и дело степенным жестом подправлял пальцем усы. Рудин подошел ближе и остановился шагах в трех, не сводя глаз с товарища. Их взгляды встретились. Рука, поднятая Бабакиным к усам, на мгновение замерла, но больше он ничем не выдал того, что узнал Рудина, и продолжал разговаривать с инвалидом. Рудин чуть улыбнулся ему. Бабакин, видимо, думал, что Рудин хочет к нему подойти, и начал прощаться с инвалидом. Когда тот заковылял прочь, Бабакин прошел в ларек и стал там, облокотясь о прилавок. Он пристально смотрел на Рудина. Снова их взгляды встретились. Рудин едва заметно качнул головой, повернулся и пошел к рыночным воротам. И снова на него нахлынуло успокаивающее ощущение его принадлежности к великому боевому товариществу. Рудин шел к центру города неторопливо, походкой человека, любопытного ко всему, что он видит. Он постоял возле немецкого солдата, который подкачивал колесо своего мотоцикла. Потом пошел дальше. Он тщательно выбирал немца, к которому обратится со своим подготовленным вопросом. Навстречу ему медленно шел офицер в кожаном длинном пальто. Он, наверное, прогуливался, и у него было хорошее настроение. Устремив вперед рассеянный взгляд, он задумчиво улыбался. Увидев остановившегося перед ним Рудина, офицер вздрогнул и даже сделал шаг в сторону, глаза стали настороженными, правую руку он опустил в карман пальто. — Что вы хотите? — спросил он по-немецки. — Простите, пожалуйста, — тоже по-немецки заговорил Рудин. — Не скажете ли вы мне, где здесь военная комендатура? Офицер внимательно и даже с любопытством посмотрел на Рудина и ответил: — Центральная площадь, точно против церкви. — Спасибо, извините, — подобострастно сторонясь, Рудин даже сошел с тротуара. Возле комендатуры стояло несколько легковых машин, а у подъезда прохаживался часовой. Он ничего не спросил, только, остановясь, проводил Рудина взглядом, пока тот поднимался по ступеням и входил в дверь. В вестибюле у столика, уставленного телефонами, сидел молоденький лейтенант. Над ним на стене была прикреплена табличка: «Дежурный офицер». Окинув Рудина быстрым оценивающим взглядом, лейтенант вышел из-за стола. — Вам кто, куда? — спросил он по-русски, произнося каждое слово раздельно. — Мне нужно к кому-нибудь из начальников, — по-немецки ответил Рудин. Лейтенант еще раз, как бы переоценивающе — точно в первый раз его обманули — посмотрел на Рудина, на его мятую грязную одежду. — Не можете ли вы сказать, какое у вас дело, это поможет мне правильно подсказать необходимую вам комнату. — О деле я буду говорить с начальником, — чуть раздраженно сказал Рудин. Лейтенант пожал плечами, подумал и спросил: — Это касается чисто военного дела или имеет связь с вопросом контакта с населением? Рудин понял, что лейтенант действительно не знает, куда его направить, и боится нарушить священный истинно немецкий порядок своего учреждения. — Да, контакт с населением, — сказал Рудин. Лейтенант прямо обрадовался. Он шагнул к столу и нажал там кнопку. Из двери сбоку выбежал солдат в очках. Лейтенант показал ему на Рудина и сказал: — Проводите господина в комнату номер четыре… Рудин вошел в узкую длинную комнату, в конце которой за столом спиной к окну сидел офицер. Стоя у двери, Рудин видел только его силуэт: большую круглую голову на короткой шее и широкие плечи. — Подойдите ближе, — произнес офицер довольно чисто по-русски. — Благодарю вас, — по-немецки сказал Рудин, подходя к столу. Теперь он хорошо видел немца. Это был майор. На груди у него висел почетный знак «За Францию» и неизвестный Рудину ромбовидный орден. У майора было простецкое и какое-то увядшее лицо с мягкими, почти бабьими чертами. — У меня очень сложное дело, господин майор, — сказал Рудин. — Я даже не знаю, как начать. — Откуда вы так хорошо знаете наш язык? — спросил майор, бесцеремонно рассматривая Рудина. — Я наполовину немец, по отцу… — ответил он. — Уроженец республики немцев Поволжья. Моя фамилия Крамер. — О-о! — воскликнул майор. — Эта республика — предмет большого любопытства нашей семьи. Там жил один наш дальний родственник. А что вы делаете здесь? Рудин ответил не сразу; он помолчал в замешательстве, как бы не решаясь сказать всю правду. — Я, господин майор, бывший партизан, — сказал, наконец Рудин, опустив голову. — Партизан? — глаза у офицера округлились. — А что это значит — бывший? — Вообще-то я инженер-электрик. Но я был мобилизован в Москве как знающий немецкий язык и заброшен к партизанам в качестве переводчика. Три дня назад меня послали в бой у села Никольского, это километрах в двадцати отсюда. — Никольское? — спросил майор. — Одну минуту. — Он вынул из стола папку и, отыскав в ней какую-то бумажку, внимательно ее прочитал. — Так, так… Ну и что же? — Во время ночного боя я нарочно ушел от своих и сдался в плен. Майор заглянул в бумагу и спросил: — И вас отправили в лагерь военнопленных? — Да. Это был самый страшный момент в моей жизни. — Почему же вы на свободе? — Я бежал. — Не врите. Из лагеря такого типа бежать нельзя, — почти обиженно сказал майор. — Я, господин майор, бежал не из лагеря. Когда меня доставили туда, лагерь как раз эвакуировался, и меня тоже посадили в поезд, и в пути я выпрыгнул из вагона. — Чтобы явиться затем сюда? — недоверчиво усмехнулся майор. — Очевидно, вы очень хотели познакомиться со мной? — Мне не до шуток, господин майор, — огорченно сказал Рудин. — Я у вас спрашиваю, зачем вы сюда явились? — Вы должны понять мое положение, господин майор. Для партизан я пропал без вести. Сдаваться в плен живым у нас не полагается. Вернуться туда для меня означало бы попасть под расстрел. Но дело не в этом. Я же твердо решил, что мое место среди немцев. И вообще все это не так просто. В первые дни войны, еще в Москве, я получил письмо от отца. Он писал мне, чтобы я прислушался к голосу крови. Тогда, прочитав это, я улыбнулся, подумал, что мой наивный старик все еще слышит песню о Лорелее. А когда, находясь уже здесь, я увидел немцев, услышал немецкую речь, стал свидетелем грандиозного подвига немецкой армии, во мне произошло что-то необъяснимое. Я просто не мог себе представить этих людей своими врагами, в которых я должен стрелять. Наоборот, моими врагами стали партизаны, которые, словно чувствуя это, относились ко мне безобразно. И я пошел в плен. Но я это сделал совсем не для того, чтобы провести войну в лагере для пленных. Однако со мной никто из ваших толком не пожелал разговаривать. А потом эта страшная нелепость: меня бросают в поезд, везут неизвестно куда. И я бежал… — Но вы могли бы все объяснить по месту прибытия поезда, — сказал майор, который слушал теперь Рудина более заинтересованно. — Нет. господин майор. Одно дело — все выяснить здесь, когда у вас есть возможность быстро и легко проверить все, и то в том числе, при каких обстоятельствах я сдался в плен. Другое дело — пытаться уверить в своей правдивости, находясь за тридевять земель от фактов. — Это, впрочем, верно, — сказал майор и, помолчав, продолжал: — Но я ничего конкретного предложить вам не могу. Мы организация чисто военная, для нас люди из среды противника — или цель для стрельбы, или пленные. Я могу сделать только одно: снова отправить вас в лагерь военнопленных. То, что вы советский немец, — обстоятельство любопытное, но никак не решающее, и мне некогда разбираться в этих тонкостях. — Разве вам не нужны переводчики, одинаково хорошо знающие оба языка? — Мне лично не нужны, я говорю по-русски. В отношении же других я ничего не знаю, ибо я не отдел кадров. — Майор, смотря на уныло опустившего голову Рудина, задумался и сказал: — Скорее всего вы могли бы заинтересовать нашу службу невоенного порядка. Службу безопасности например. — Нет, нет, — поднял руку Рудин. — Туда попасть мне бы не хотелось. Майор с явным любопытством посмотрел на него. — Вот как? Ну хорошо, я попробую кое-что предпринять. Майор нажал кнопку звонка, и тотчас в дверях появился тот солдат в очках. Майор приказал солдату отвести Рудина в комендантскую. Глава 13 В это время в городе уже находился и Кравцов. Началась параллельная рудинской и тоже очень важная операция по проникновению в аппарат гестапо. Кравцов прибыл в город ночью. На условленном месте его встретил подпольщик, тот самый, которого подпольная организация устроила в гестапо взамен заброшенного в Москву инженера Русакова. Это был мрачный, неразговорчивый человек лет пятидесяти по имени Трофим Кузьмич. Он провел Кравцова на приготовленную для него квартиру — маленький, прямо игрушечный домик, стоявший в большом фруктовом саду. — Это сад нашего местного мичуринца, — пояснил Трофим Кузьмич, зажигая коптилку. — Летом он, бывало, сам жил в домике, а теперь сдал нам, то есть вам, значит. Вместо платы вы обязаны работать в его саду. Ясно? А теперь я пошел. Завтра приду в полдень. — Трофим Кузьмич ушел, но тут же вернулся. — Забыл предупредить, мичуринец наш тронутый, — Трофим Кузьмич ковырнул пальцем висок. — Маскировка. Зовите его дядя Егор, так его весь город зовет. Кравцов осмотрел домик и вышел в сад. Сразу за забором начинался окраинный пустырь, а с другой стороны темнели развалины какого-то дома. «Местечко удобное», — подумал Кравцов, возвращаясь в домик. Он постелил на полу пальто и лег. Сразу понял, что скоро не заснет, и чтобы утомить себя, начал штудировать свою версию. Итак, фамилия его Коноплев. Окончил юридический институт в Москве, но не имел возможности работать по специальности, так как из института за ним ползла плохая характеристика, приписывавшая ему ни больше ни меньше как низкопоклонство перед буржуазным законодательством и буржуазной теорией права. Не дали работать даже юрисконсультом в торговых организациях. В конце концов он вынужден был уехать из Москвы в Смоленск и работать там директором мясного магазина. Но и здесь он долго не продержался, был обвинен в хищении мяса и осужден. Когда началась война, заключенных из смоленской тюрьмы решили вывезти на восток, но эшелон этот разбомбила немецкая авиация, и уцелевшие заключенные разбежались кто куда. Коноплев в их числе… А в этот город он прибыл в поисках работы, надеясь на помощь друга его отца — Трофима Кузьмича. Но одно дело — схема версии сама по себе, самое трудное — уверенно жить по этой схеме, всегда помня великое множество деталей выдуманной биографии. Кроме того, нужно быть актером и таким жизненно правдивым, чтобы зритель — враг — не мог и подумать, что видит игру, а не саму жизнь. Вот где та «правда жизни», которую иной раз так ищут в театре. От этой правды зависит: жить или умереть этим безыменным героям — актерам. Кравцов должен был много-много раз умозрительно «прожить» биографию своего прототипа и по каждому эпизоду жизни быть осведомленным почти так же, как и тот, кто эти эпизоды мог пережить в действительности. Он должен знать великое множество подробностей исторического, географического, бытового и всякого иного порядка. Скажем, бывший директор смоленского мясного магазина Кравцов-Коноплев должен с не меньшей твердостью, чем свое имя, знать цены на мясо в самые различные времена. Или суд над ним в Смоленске. Ведь это судебное дело в действительности имеется в архиве городского суда, и гитлеровцы всегда могут его поднять. А это значит, что Кравцов должен знать не только всех выступавших на процессе свидетелей, но и то, что они говорили; он должен помнить, на каком — утреннем или вечернем — заседании суда произошел тот или иной эпизод судебного следствия… Поезд с заключенными смоленской тюрьмы немцы разбомбили в действительности. И поскольку этот факт они тоже всегда могут проверить, Кравцов должен о бомбежке знать и помнить целую кучу подробностей. Он «не знает» только одной детали, что его прототип — Коноплев — в этой бомбежке погиб. И вот сейчас, лежа на полу в домике дяди Егора, Кравцов гонял себя по всем эпизодам своей версии. Заснул он только под утро… Кравцова разбудил непонятный звук под окном. Кто-то не то пел, не то стонал низким неровным голосом. Кравцов осторожно выглянул в окно. Возле самого дома копал землю нескладный старик, страшно худой, со стоящей дыбом седой шевелюрой. Всаживая ногой лопату в уже подмерзшую землю, он выгибался знаком вопроса и в это время не то пел, не то стонал. Это, очевидно, и был дядя Егор. Старик словно почувствовал, что на него смотрят, воткнул лопату в землю и направился к домику. Он вошел и долго, со света ничего не видя, стоял около двери. Потом подошел поближе, пристально посмотрел на Кравцова и спросил: — Коноплев? — Я, — ответил Кравцов. Старик улыбнулся, но тотчас же его лицо будто погасло, и он забормотал быстро и неразборчиво: это походило на бред человека во сне. Так, бормоча, он вышел из домика и вернулся к своей лопате. «Вот это артист!» — восхищенно подумал Кравцов. Пришел Трофим Кузьмич. Не здороваясь, он подсел к столу и положил перед Кравцовым лист бумаги. — Тут вся моя родня. Выучите. Теперь то новое, что вы тоже должны знать. В благодарность за услуги «новому порядку» я только что получил хлебную должность. Уже вторую неделю я — директор хлебозавода. Это может пригодиться. А сейчас нам надо идти на встречу с гестаповцем. Он уже ждет нас на явочной квартире. Учтите, что мои заслуги как секретного агента гестапо ерундовые. Я прикидываюсь плохо соображающим в этом вопросе. — Понятно, — улыбнулся Кравцов. Трофим Кузьмич и Кравцов вышли на улицу и направились в центр города. — Держитесь свободно, — тихо сказал Трофим Кузьмич. — Меньше любопытства к окружающему. Ведь вы прибыли сюда не из Москвы и всего этого уже успели наглядеться. Теперь о гестаповце Циммере, который нас ждет. Человек он не очень умный, примитивно хитрый, но убежден, что является знатоком России. Эту уверенность я в нем всячески подогреваю, восхищаюсь каждым его дурацким откровением. Но нужно быть всегда начеку, он очень подозрительный. Значит, условлено: я рекомендую вас как сына моего старого друга, с которым я вместе рос, учился в школе и потерял его из виду примерно в тридцатых годах. Я буду просить гестаповца устроить вас на работу. — Но он может устроить меня директором бани, — заметил Кравцов. — Может. Москва строилась не сразу. Кравцов почувствовал себя неловко и замолчал. Они пересекли проходной двор и оказались на пустынной улице. Здесь они вошли в подъезд старинного каменного дома. В коридоре было темно, но Трофим Кузьмич уверенно сделал несколько шагов и два раза отрывисто стукнул в дверь. — Прошу! — послышалось из-за двери. Просторная комната была обставлена казенно, как номер в дешевой гостинице. Кравцов невольно улыбнулся, увидев на стене темную копию шишкинских «Мишек». — Русский лес и русские медведи, — тщательно выговаривая слова, сказал гестаповец Циммер. — Русский человек любит этот родной пейзаж. — Да, конечно, — поспешил согласиться Кравцов, отмечая про себя наблюдательность немца, заметившего его мимолетную улыбку. Трофим Кузьмич почтительно поздоровался с Циммером и показал на Кравцова. — Вот это и есть тот человек, о котором я вам говорил. Коноплев. — Ко-но-плев, — раздельно произнес Циммер. — Очень хорошо! Здравствуйте, господин Коноплев. Давайте все сядем. Кравцов обратил внимание, что сам гестаповец сел спиной к окну, а их посадил лицом к свету и, не переставая, смотрел на него. — Значит, вы из Смоленска? — спросил Циммер, видимо, хорошо помня то, что сказал ему о Кравцове Трофим Кузьмич. — Если считать мою довоенную жизнь — да, из Смоленска. Но с началом войны где я только не побывал! — А где именно? Назовите, пожалуйста. — Ну сразу как бежал из тюремного поезда — в Дорогобуже, потом в городе Белом, потом в Демидове, а последнее время в Велиже. Это отсюда уже недалеко. — О! — засмеялся Циммер. — Война развивает путешествие. — Путешествие в поисках работы — довольно грустное занятие, — подчеркнуто серьезно заметил Кравцов. — Да, да, мне Трофим Кузьмич говорил, — сочувственно сказал гестаповец и, забыв, что на нем штатский костюм, сделал жест рукой к правому нагрудному карману, потом перенес руку левее и, вынув из бокового карманчика пиджака бумажку, заглянул в нее. — Вы имели, не знаю, как выразиться легче… ну, преступление перед советским законом. Так по крайней мере говорил мне Трофим Кузьмич. — Нет, я никакого преступления не совершал, — сказал Кравцов, недоуменно посмотрев на Трофима Кузьмича. — Меня осудили неправильно, мне приписали преступление, которого я не совершал. Кравцов заметил, что когда он это говорил, в глазах Трофима Кузьмича мелькнула растерянность. — Разве так можно? — удивленно поднял брови гестаповец. Кравцов снисходительно улыбнулся. — Еще с незапамятных времен живет русская поговорка: «Закон что дышло — куда повернул, туда и вышло». — О! Русские поговорки удивительно смешные и точные, — сказал гестаповец. — Но что есть дышло? — Оглобли в телеге или в пролетке, куда привязывается лошадь. — Пролетка? — Циммер не знал и это слово. — Ну тарантас или кабриолет. — О! Понятно! — рассмеялся гестаповец. — Значит, дышло — вышло? — Мне это дышло стоило года свободы, — мрачно заметил Кравцов. — Есть ли у вас семья? — Нет. Была жена, но когда меня посадили за решетку, она быстро утешилась с другим. — О, женщины, женщины!.. — вздохнул гестаповец. — Я, когда изучал Россию раньше, еще по книгам, очень был взволнован историей жен противников царя, которые имели название декабристы. Царь послал их в Сибирь, и их жены добровольно поехали тоже. И я думал, что русские женщины — это что-то особенное и небывалое, а оказывается, нет. Женщины — всюду женщины. — Да, добра от них не жди, — охотно подтвердил Кравцов. Гестаповец подумал, смотря на Кравцова, и спросил: — Вы хотите иметь работу? — Да, путешествовать мне надоело. — И сотрудничать с нами? — Естественно. — Но искренне или по необходимости? — В моей искренности можете не сомневаться, любая работа будет выполнена честно и хорошо. — Вас в этом городе знают? — Откуда? Я все время работал, учился и потом жил в Москве. Только в конце тридцать девятого года переехал в Смоленск и вскоре попал в тюрьму. — Это хорошо, — рассеянно произнес Циммер. — Кому хорошо, а мне не совсем, — усмехнулся Кравцов. — Я думал, что хорошо, если вас здесь не знают, — поправился гестаповец. — А в Москве вы работали? — Ты скажи про свое образование, — посоветовал Трофим Кузьмич. — Какое это имеет значение! — Почему? Образование — это очень важно, — подхватил Циммер. — Я имею юридическое образование. — Вот как! — удивился гестаповец. — Советский торговец обязан быть юристом? — Да нет, — раздраженно сказал Кравцов. — По образованию я должен был работать следователем в прокуратуре, мог стать судьей или адвокатом, но было несколько «но». Во-первых, я был беспартийный. Во-вторых, в институте мне дали характеристику, что я политически невыдержан и допускал антимарксистские высказывания о преимуществах буржуазного законодательства. — Кравцов улыбнулся. — Может быть, вам будет любопытно услышать, что антимарксистские высказывания касались, между прочим, и работ немецкого теоретика Зауэра? — О, Зауэр! — оживился гестаповец. — Я однажды на экзамене срезался как раз по его работам. Ха-ха! Получается, что мы с вами товарищи по беде? — Ну вот, — продолжал Кравцов, — в общем, в юридические дела двери мне были закрыты, и поэтому я пошел в торговлю. — Но господа партийные юристы, как видно, нашли вас и там? — Выходит, да! И должен сказать, они окрутили меня ловко. В институте, когда я учился, большой успех имела моя экзаменационная работа на тему «Техника допроса при полном отрицании вины подследственным». Ее напечатали на стеклографе и раздавали студентам. Профессор Киселев упомянул мою работу в своей книге. Словом, я эту технику допроса действительно знаю. Но так, как они допрашивали меня, — это граничило с волшебством. Они так хитро ставили вопросы, что скажи я «да» или «нет», все равно получалось, что вину признаю. Зауэр ваш, окажись он на моем месте, сел бы за решетку как миленький. — О! Как миленький! — хохотнул гестаповец и отрывисто произнес: — Коммунисты — опасные враги. — Надо знать их слабости, и тогда борьба с ними будет легче, — небрежно обронил Кравцов. — Главная их слабость — невероятная самоуверенность и наглость, — резко проговорил Циммер. — Правильно! — подобострастно воскликнул Трофим Кузьмич. — Но не только это, — глубокомысленно заметил Кравцов. — Что же еще? — заинтересовался гестаповец. — Коммунисты, как и все люди, разные. Но одновременно есть нечто, что делает их одинаковыми и легкоуязвимыми. Надо только знать, какая партийная биография стоит за каждым отдельным человеком. Кравцов видел, что разговор идет так, как надо, гестаповец по ходу разговора проявляет к нему все больший интерес. Кравцов решил выбросить еще один из заготовленных козырей и завел разговор о том что, по его наблюдениям, при внедрении нового порядка на советской территории допускаются тактические ошибки, которые вызывают излишнюю озлобленность населения. Гестаповец слушал его внимательно, даже не перебивал вопросами. Трофим Кузьмич смотрел на Кравцова с удивлением, если не с восхищением. И этот козырь сработал как надо. Немного спустя Кравцов выбросил еще один — о неиспользуемой немцами возможности привлечь к себе симпатии молодежи, подростков и даже детворы. — Старое поколение вы не переделаете, — с авторитетной уверенностью сказал Кравцов. — А молодое — это глина. Нужно только уметь придать ей нужную форму. Из подростка одинаково легко сделать и партизана, и тайного агента гестапо. Он жаждет игры с оружием, с тайной и прочими штуками, и постепенно его можно вовлечь в конфликт со старшим поколением… Гестаповец понимающе кивал головой и думал: «Положительно этот человек — находка; все, что он предлагает насчет подростков, не дольше как две недели назад на совещании в гестапо говорил сам Клейнер. Прямо удивительно!» Между тем ничего удивительного в этом не было. Просто комиссар госбезопасности Старков вовремя сообщил Маркову, что, по сведениям из Берлина, гестапо разрабатывает специальный план использования в своих целях советских ребят. И сейчас по тому, как вел себя гестаповец, Кравцов видел, что сведения Старкова точные. — Где бы вы хотели работать? — спросил Циммер. — Где угодно, — скромно ответил Кравцов. — Лишь бы быть сытым и… — он улыбнулся, — не путешествовать. — Хорошо, я подумаю. Прошу вас, вот на этом листке бумаги кратко напишите данные о себе. Самые основные. Кравцов сел писать, а гестаповец отозвал в сторону Трофима Кузьмича. — Вы за него ручаетесь? — тихо спросил он. — Видите ли, — уклончиво ответил Трофим Кузьмич, — за его отца я бы поручился, а тут уж вы сами смотрите. Но я думаю, что он пригодится. — Где он живет? — Я устроил его у одного сумасшедшего садовода. — Хорошо. Прошу вас быть с ним здесь послезавтра в час дня. Выйдя на улицу, Кравцов и Трофим Кузьмич долго шли молча. Потом Трофим Кузьмич сказал: — Молодчина вы, честное слово! Кравцов улыбнулся. — Выкручиваемся, Трофим Кузьмич, как можем. — Он вашу наживку заглотнул по самое грузило. — А не пережал я? — Думаю, нет. Я все время наблюдал за ним. Порядок!.. Через день в назначенный час они снова пришли на явочную квартиру гестапо. Кроме уже знакомого им гестаповца, их ждал там сам начальник гестапо оберштурмбаннфюрер Клейнер. По-видимому, Циммер сильно заинтересовал его своей «находкой». Узнав, кто этот статный моложавый гестаповец, Кравцов весь внутренне собрался. По краткой характеристике, которой располагал Марков, Клейнер был образованным гестаповцем, сделавшим стремительную карьеру во Франции. А до войны он работал в немецком посольстве в Москве. Уже по началу разговора Кравцов понял, что Клейнер невысоко ценит достоинства Циммера. Когда Кравцов на первый вопрос Клейнера ответил, что обо всем этом он уже сообщил Циммеру, начальник гестапо резко сказал: — Разговоры такого типа — это не вещи, и передача их через третьи руки — не лучший способ сохранения их точности. Итак, скажите о вашем образовании. Кравцов слово в слово повторил то, что говорил Циммеру. — Диплом у вас есть? — Есть, но он в Смоленске. — Вы можете его там получить? — Безусловно. Кое-какие мои документы, в том числе и диплом, я перед арестом передал хозяйке квартиры, у которой жил. Она никуда не уехала и, надеюсь, жива. — Так… — Клейнер помолчал, холодно смотря на Кравцова. — Теперь об аресте и суде. Несколько слов: в чем тут дело? Кравцов рассказал. — Об этом у вас документы есть? — Лично мне никаких справок по этому поводу не давали, — сказал Кравцов. — Но в архивах смоленского суда и тюрьмы, я думаю, вы найдете все, что вас по этому поводу интересует. У меня лично сохранилась только копия кассационной жалобы со штампом, что подлинник ее принят к рассмотрению. Клейнер выслушал это с непроницаемым лицом и спросил: — Ваше преступление носило экономический характер? — Не было никакого преступления! — раздраженно ответил Кравцов. — Чуть подробнее об этом, пожалуйста, — сухо, но вежливо попросил Клейнер. — Я переехал в Смоленск… — начал Кравцов. — Откуда? — прервал его Клейнер. — Из Москвы. — Почему? — В Москве мне не давали работать по специальности. Последнее время я на полставки работал юрисконсультом в универмаге, но затем был лишен и этой работы. — За что? — Я обнаружил, что все руководство универмага ворует, и написал об этом прокурору, а уволили меня, использовав для этого все ту же институтскую характеристику. — Это в высшей степени странно, — заметил Клейнер. Кравцов посмотрел на него с открытым сожалением: дескать, откуда вам, приезжим, знать здешние порядки? — Ну, ну дальше, — сказал Клейнер. — Я перебрался в Смоленск, и там мне удалось устроиться заведующим мясным магазином. И снова я попал на воров. И заместитель мой вор, и бухгалтер, и старший продавец. Но теперь я к прокурору уже не бегал и только держался от ворья подальше. А на их намеки и предложения включиться в их черные дела я никак не реагировал. Спустя несколько месяцев их посадили и меня вместе с ними. А потом судили. Доказать, что я получал деньги у воров, судьи не смогли, но, поскольку директор в принципе отвечает за все, дали мне три года, по-божески. Те получили по семь лет. Вот и все. — Вы бежали из тюремного поезда? Скажите точно день, час и место, где подвергся бомбардировке этот поезд. — Второго июля, около пяти утра, примерно посредине между станциями Ярцево и Дорогобуж. Клейнер это записал, подумал и сказал: — В ваших интересах проделать следующее: съездить в Смоленск и привезти свои диплом и все остальные документы. — А нельзя ли это сделать с вашей помощью? — попросил Кравцов. — Я дам точный адрес своей хозяйки, дам к ней записку. Вы поймите меня: всякая поездка человека в моем положении — дело очень рискованное. Меня уже хватали не раз. Кроме того, вряд ли по моей просьбе будут искать документы в архивах. — Позвоните в Смоленск и обеспечьте эту операцию с документами, — приказал Клейнер Циммеру. — Будет сделано, — щелкнул каблуками гестаповец. Клейнер повернулся к Кравцову. — То, что вы говорили моему сотруднику о привлечении подростков, вы считаете делом возможным? — Вполне, — убежденно ответил Кравцов. Клейнер встал. — Завтра утром ровно в девять будьте у нас в гестапо. Знаете где? — Нет. — Он объяснит вам. — Клейнер кивнул на Циммера, надел фуражку и, небрежно подняв два пальца к козырьку, вышел. Циммер явно не знал, как ему теперь держаться с Кравцовым. Торопливо объяснив, где находится гестапо, он дал понять, что свидание окончено. Вскоре Марков получил краткую радиограмму от товарища Алексея: «Кравцов просит, чтобы его смоленская хозяйка и тюремный архив были на месте». Глава 14 Солдат в очках вел Рудина через весь город. Резко похолодало. Темные тучи низко стелились над городом, казалось, задевали крыши. На улицах было сумрачно, как в предвечерний час; вот-вот должен был пойти снег. На солдате была коротенькая легкая курточка. Он шел за Рудиным, засунув руки в карманы брюк, локтем прижимая к боку автомат. — Скорей иди, скорей! — почти умолял он замороженным голосом. Рудин несколько секунд двигался быстрее, но тут же сбавлял шаг: ему надо было успеть продумать недавний разговор в комендатуре. Решая, кто может заинтересоваться советским полунемцем, майор прежде всего вспомнил, конечно, гестапо. Нежелание Рудина попасть туда майору было явно по душе: здесь сработала бравшаяся в расчет старая неприязнь военных к службе безопасности. Но какой адрес избрал майор потом? Куда его ведут? — Скорей, скорей! — торопил Рудина конвоир. Они пересекли какой-то бульвар, свернули за угол большого дома и сразу оказались перед шлагбаумом, возле которого стояла будка. Рудин быстрым взглядом окинул улицу, и сердце у него радостно забилось. Если полученное в свое время от подпольщиков описание зоны «Сатурн» точное, то здание впереди и слева и есть школа, где размещался «Сатурн». Тот самый, к которому Рудин так стремился. Он внутренне улыбнулся, вспомнив, как Марков сказал ему однажды: «Разведчик часто попадает в невероятно критические ситуации и благополучно выходит из них не по воле случая, а только благодаря тому, что он разведчик и все время работает, имея определенную цель, а никакой труд зря не пропадает». Это верно. И если бы сейчас его привели не сюда, а совсем в другое место, он продолжал бы работать и сделал бы все для того, чтобы в конце концов очутиться именно здесь, в «Сатурне». Рудин прислушался к разговору солдата в очках с часовым, вышедшим из будки. Они явно не могли договориться. Наконец часовой потребовал, чтобы солдат и приведенный им человек отошли назад на десять шагов. После этого часовой, очевидно, позвонил куда-то из своей будки. Прошло минут десять. Солдат в очках страшно ругался, приплясывая и согревая руки. Из калитки в заборе позади будки вышел офицер в длинной шинели с меховым воротником. Он поговорил с часовым и потом подошел к Рудину и солдату в очках. Солдат доложил, что он сопровождает человека, о доставке которого сюда договаривались майор Оренклихер и подполковник Грейс. Офицер скользнул взглядом по Рудину и, ничего не сказав, ушел и скрылся за калиткой. Прошло еще минут десять. Начал сыпать редкий колючий снежок. Солдат в очках проворчал: — Все корчат из себя начальников, черт бы их побрал! — Что бы ни было, плохо всегда солдату, — улыбнулся Рудин. — Немецкому солдату всегда хорошо! — сердито и заученно выпалил солдат. Из калитки в заборе вышли два солдата с автоматами и за ними офицер в длинной шинели. Офицер показал солдатам на Рудина и сказал: — Второй блок, комната восемь, подполковник Грейс. Солдаты стали по бокам Рудина, и один из них сделал движение автоматом, заменявшее приказ «Пошли!» Солдаты подвели его к небольшому двухэтажному дому, стоявшему рядом со школой. Один остался у входа, другой прошел с Рудиным внутрь здания. В вестибюле их уже ждал молодой человек в штатском. Он кивнул солдату, и тот замер в дверях. Молодой человек жестом пригласил Рудина идти за ним. Они поднялись на второй этаж и повернули направо по коридору. Возле второй двери молодой человек остановился. — Вам сюда, — он открыл перед Рудиным дверь. Рудин вошел в небольшой кабинет. В это время сидевший за столом немец раздраженно говорил по телефону. Увидев входящего Рудина, он крикнул в трубку: «Позвоню позже!» — и небрежно спросил по-русски: — Так что у вас там? — Я думал… Это очень длинный рассказ, господин начальник… — всем своим видом и тоном Рудин как бы извинялся за то, что вынужден отрывать время у занятого куда более важными делами начальника. — Я что-то не понял: вы и партизан, и в то же время немец, и притом немец советский? Что это за ребус? — Да, я по национальности немец, но вырос в Советском Союзе, в республике немцев Поволжья, а потом был мобилизован в партизаны. Теперь сдался в плен. — Так. Что вы хотите? — Я хочу сотрудничать с Германией, — ответил Рудин. Подполковник Грейс на мгновение задумался, потом склонился к какому-то аппарату на столе и тихо сказал в него: — Попросите ко мне Андросова. Сейчас же. Сердце у Рудина застучало так часто, что он испугался… Ну вот и наступил решающий момент. Работа зря не пропала, сейчас он увидит Андросова — первую свою цель. Рудин продолжал стоять посреди комнаты, когда позади с легким шумом открылась и закрылась дверь. — Вы меня вызывали? — спросил спокойный и какой-то бесцветный голос. Андросов прошел мимо Рудина к столу подполковника. Рудин видел его спину, широко развернутые плечи. На нем был китель немецкого офицера, но без знаков различия и брюки, заправленные в сапоги, начищенные до лакового блеска. — Этого человека нам прислал из военной комендатуры мой друг майор Оренклихер, — продолжая рыться в бумагах, небрежно сказал Грейс — Займитесь им. — Есть какие-нибудь ваши рекомендации? — спросил Андросов. — Нет, нет, все решайте сами и потом мне доложите. Андросов повернулся к Рудину, окинул его взглядом и, уже проходя мимо, сказал: — Идемте. Первое впечатление об Андросове было почти неуловимым. Запомнились только его глаза — внимательные, цепкие. В просторном кабинете, куда они прошли, несмотря на день, был зажжен свет, а окна зашторены. — Садитесь, — Андросов показал Рудину на стул, стоявший у его стола. Потом он, может быть, целую минуту пристально смотрел на Рудина, а тот на него, выжидательно и покорно. Андросов пододвинул к себе лист бумаги, положил на него карандаш. — Расскажите, как вы оказались в военной комендатуре. — Я пришел туда добровольно. — Вы местный житель? — Нет, — улыбнулся Рудин. — Вам, наверное, придется выслушать довольно длинную историю… — Отвечайте на вопросы, — сухо сказал Андросов. — Фамилия, имя, отчество и основные анкетные данные. Прошу! — Он взял карандаш. — Крамер Михаил Евгеньевич. — Национальность? — Немец, точнее — по отцу немец. Мать русская. Год рождения тысяча девятьсот одиннадцатый, место — город Энгельс, бывшая республика немцев Поволжья. Беспартийный, образование высшее — энергетик, работал в Москве. В июле нынешнего года мобилизован в партизаны как знающий немецкий язык. Несколько дней назад в бою возле села Никольского сдался в плен. Андросов молчал, а Рудин смотрел на него спокойно и выжидательно… В глазах Андросова он не видел ни любопытства, ни веры, ни недоверия — ничего. — Значит, вы сдались в плен, а затем свободно явились на прием в военную комендатуру? Не кажется ли вам это странным? — спросил Андросов. — В такой последовательности это выглядит, конечно, странно, — согласился Рудин. — Но вы не знаете, что произошло между тем, как я сдался в плен и пришел в комендатуру. — Вас передумали брать в плен, — без тени улыбки сказал Андросов. — Нет, меня взяли. Но вместо того чтобы прислушаться к моему предложению о сотрудничестве, меня отправили в лагерь военнопленных. Мало того, это случилось в ту ночь, когда лагерь перебазировали в тыл. Никто со мной не поговорил, меня сразу сунули в эшелон, а я из него бежал — выпрыгнул из вагона на ходу, вернулся сюда и явился в военную комендатуру. Все это вам нетрудно проверить. Я находился в последнем вагоне эшелона, мои бумаги остались, вероятно, у солдата, сопровождавшего этот вагон. Андросов подождал и спросил с иронией: — Итак, вы выпрыгнули из поезда специально для того, чтобы предложить ваши услуги нам именно в этом городе и ни в каком другом? — Да, — последовал твердый ответ Рудина. Андросов сделал на листе бумаги пометку «Проверить бегство» и спросил: — А почему вы не подумали, что в глубоком тылу, куда шел эшелон, в более спокойной обстановке, чем здесь, немецкое начальство разобралось бы в вашей истории гораздо лучше? — Наоборот! — горячо возразил Рудин и изложил уже известное нам объяснение: сдавшись в плен, он считал, что все последующие объяснения с немецким начальством должны происходить в условиях, когда этому начальству легче легкого проверить каждое его слово. Рудин видел, что Андросов это его объяснение принял. В разговоре наступила пауза. Андросов сделал пометку «Проверить пленение», бросил на стол карандаш, облокотился на стол и, глядя в глаза Рудину, спросил: — Что побудило вас сдаться в плен? Рудин вытащил из-за подкладки потрепанный конверт с письмом отца и протянул его Андросову. — Вот вам причина номер один. Рудин видел, как Андросов профессиональным взглядом, что называется, ощупал конверт и письмо. — На первой странице несущественное, — пояснил Рудин. — Обычные стариковские жалобы. Читайте на обороте, в конце. Но Андросов прочитал все письмо. Прочитал и положил возле себя. Он подождал довольно долго, потом спросил: — Итак, в вас проснулась кровь, подняла крик, и вы по ее зову пошли вытворять невероятное? — Андросов серьезно, даже грустно усмехнулся и сказал: — Перестаньте, это несерьезно. Говорите правду, это для вас во всех отношениях будет лучше. Рудин пожал плечами, помолчал, потом вдруг понимающе посмотрел на Андросова и торопливо проговорил: — Извините меня, пожалуйста, я не подумал… Андросов удивленно уставился на него. — О чем? — Может, вам неприятно напоминание про голос крови? Извините ради Бога. — Да вы что, с ума сошли? Что вы мелете? — почти до крика повысил голос Андросов. Но тут же он овладел собой и небрежно спросил: — Итак, вы настаиваете на версии о кричащей крови и больше никаких мотивов своего поступка назвать не можете? — Остальное субъективно в еще большей мере, — удрученно произнес Рудин. — А все же что? — настаивал Андросов. — Нелады с командованием отряда. — Конкретно, пожалуйста. Характер неладов. Политический? Личный? Рудин удивленно посмотрел на Андросова. — Да что вы, право! Я же был рядовым бойцом, да еще переводчиком без работы, поскольку пленных у нас не было. Просто в отряде меня почему-то невзлюбили, дали мне прозвище Полуфриц. В общем, несправедливое хамье, и все… — Рудин будил у Андросова воспоминания о его собственных неприятностях в Риге, пережитых им. — Что за отряд? Где его база? — Андросов явно уходил от этой темы. — Лиговинские болота. — Лиговинские? — удивился Андросов и, достав из стола какие-то бумаги, стал их просматривать. — Вы говорите правду? — Только правду. На ваших картах показано, что эти болота непроходимы. Но это не так. В центре болота есть остров и к нему безопасные тропы. Андросов удивленно посмотрел на Рудина. — Сколько человек в отряде? — Около двухсот. Большая часть — местные, остальные заброшены, как и я, из Москвы. — Командир местный? — Да. — Фамилия? — Я знаю только его партизанское имя — дядя Николай. — Кто он был до войны? — Судя по всему, партийный деятель. Причем из тех, кто уверен, что каждое его слово — это божья искра гениального ума. Его любимое изречение: «Фриц сам лезет в петлю, наше дело подтолкнуть его в спину». И это глубокомысленное заключение он сделал, сидя в болотной землянке. Андросов пожал плечами. — То же самое, только чуть другими словами твердит московское радио. — Ну что вы! — не согласился Рудин. — Если уж говорить об официальной пропаганде, то она и в Москве, и в Берлине грешит только одним: бежит несколько впереди событий и норовит желаемое выдать за действительность. Я из-за этого немало пережил. — А вы тут при чем? — вяло поинтересовался Андросов, очевидно, думая о чем-то другом. — Я ведь решил сдаться в плен давно. Но я считал, что мне здесь не будет веры, если я явлюсь, когда у немецкой армии одни бесспорные успехи. — Теперь, значит, они уже небесспорны? Так прикажете вас понимать? Рудин молчал, только взглядом спрашивая, можно ли сказать все откровенно. — Ну, ну, а что же теперь? — бесстрастно спросил Андросов. — Теперь обстановка на войне изменилась, — тихо проговорил Рудин. — Это интересно. Что вы имеете в виду? — все так же бесстрастно спросил Андросов. Но Рудин увидел за этим неподдельную заинтересованность:, конечно же, ему интересно узнать, что думают о ходе войны с той стороны. — Я имею в виду видный всем факт — молниеносной войны у немцев не вышло, — спокойно заговорил Рудин. — Советская Армия приведена в порядок и оказывает все более стойкое сопротивление. А немецкие войска получили непомерно длинные и притом постоянно нарушаемые партизанами коммуникации, по которым совсем нелегко… нормально питать какие бы то ни было большие операции… Рудин говорил неторопливо, будто раздумывая вслух, но с большой убежденностью. Выражение лица Андросова становилось все более замкнутым, а взгляд — отсутствующим. Он точно сверял то, что сейчас слышал, с собственными мыслями. — Наступает, вернее — уже наступила зима, — продолжал Рудин. — Немецкая армия к ней не подготовлена, и это станет ее трагедией. Между тем как советское командование даже партизан обеспечивает полушубками и валенками. Это очень важно. Но дело не только в одежде. Немецкая техника захлебнулась еще в осенней грязи. Что с ней будет, когда начнутся снежные заносы? Словом, теперь нельзя меня заподозрить в том, что я сдался в плен, чтобы примазаться к праздничному пирогу. Нелегкой борьбы хватит и для меня. Вы меня понимаете? Вопрос Рудина застал Андросова врасплох. Сказать, что он понимает Рудина, означало бы согласиться и с его оценкой положения дел на фронте. Выигрывая время для обдумывания ответа, он неторопливо размял и закурил папиросу: — Дилетантский взгляд на такое событие, как война, прежде всего субъективен. Нужно уметь видеть дальше собственного носа. — Конечно, я знаю далеко не все, — покорно принял обвинение Рудин. — Но если говорить о будущем войны, учитывая только то, что известно всем, нас с вами тоже не ждут легко сбывающиеся надежды. Я имею в виду простой арифметический подсчет всех и всяких резервов Германии, с одной стороны, и России с ее могущественными союзниками — с другой. — Союзники России — блеф, — вставил Андросов. Рудин улыбнулся. — Вот вам типичный пример, когда немецкая пропаганда желаемое выдает за реальность. Нет, нет, мы с вами должны приготовиться к тяжелой и затяжной борьбе. Андросов промолчал, и это, как ничто другое, сказало Рудину, что инициативу разговора он уже взял в свои руки. Надо продолжать атаку. Рудин тихо и сочувственно спросил: — Вам не бывает страшно при мысли, что вы… — Вы забылись! — крикнул Андросов. — Вы забыли, где вы находитесь! — Я не забыл, я просто не знаю, где я нахожусь, — мягко улыбнулся Рудин. — Я откровенно разговариваю со своим земляком, с которым у меня, в общем, одинаково тревожное положение. Почему бы нам не посоветоваться, не поговорить искренне? Потом вы можете сдать меня гестапо. Вам-то бояться нечего. А кричать не стоит. Меня ваш крик не испугает, а полезному для нас обоих разговору он только повредит. Я понимаю, что вам в высшей степени наплевать на мои сомнения и на меня. Но не торопитесь плевать, Андросов, я еще могу вам пригодиться. Рудин видел, что Андросов в смятении, он уже, вероятно, почувствовал, что перед ним не просто очередной пленный из тех, что вереницей прошли через его руки раньше. Да, Андросов был в смятении, а главное — у него было ощущение, что он не властен над этим человеком, который сидит перед ним. Чутье подсказывало ему, что этот разговор таит для него опасность и что-то еще. Он весь дрожал внутри от напряжения, от желания скрыть эту, дрожь. Но он никогда не был трусом и потому сейчас решил пойти навстречу опасности. — Скажите-ка прямо, что вы хотите? — спросил Андросов. — У меня такое впечатление, что вы вертитесь вокруг да около, главного не говорите, а у меня время ограничено. — Мне хотелось бы вернуться немного назад, — с улыбкой заговорил Рудин. — Вы с насмешкой отнеслись к моей ссылке на голос крови. Ну а что руководило вами, когда вы пошли работать к немцам? — Это что, допрос? — спросил Андросов. — Да нет, — поморщился Рудин. — Допрашиваете вы. Я же только пытаюсь разобраться в сложнейшем для меня моменте собственной жизни. Мне кажется, что и вы, и я не из тех примитивных людей, которые с легкостью меняют форму и убеждения и для которых где хорошо кормят, там и рай. Допустите все же, что меня позвал голос крови, и скажите, что привело сюда вас. — Ваше — ваше, мое — мое, — быстро сказал Андросов. — Но все же что оно — это ваше? Может, обида? — Что? — насторожился Андросов. — Ну, скажем, несправедливость, когда-то проявленная к вам? Разве у нас не было так: человек совершает небольшую ошибку, а с ним под горячую руку расправляются, как с преступником? Или еще того хуже: человек и не совершал ошибки, а его обвиняют, не дав себе труда разобраться в сути дела? После этого человеку трудно верить в объективность. Можно, конечно, но трудно. — Вы думаете, что все-таки можно? — усмехнулся Андросов. Рудин затаил дыхание, Андросов шел в приготовленное русло разговора. — Конечно, можно, — сказал Рудин убежденно. — Для этого необходимо только одно: когда над вами совершается несправедливость, ясно сознавать, что на людях, которые ее совершают, общество не заканчивается, а если вы коммунист — понимать, что даже общее собрание партийной организации — это еще не партия. Андросов сидел молча, плечи его опустились, он не смотрел на Рудина. — А что, если я скажу вам, что подполковник Маслов и тогда, и до сих пор считает, что с вами поступили несправедливо? — спросил Рудин и заметил, как, услышав фамилию подполковника Маслова, Андросов вздрогнул, но продолжал, будто ничего не случилось: — Больше того, подполковник Маслов был тогда и до сих пор убежден, что в утере секретного документа вы виноваты меньше всех из тех, кто имел доступ к тому документу. Я говорю — до сих пор, но я должен предупредить, что подполковник Маслов еще не знает, чем вы занимаетесь теперь. Он знает, что вы были отчислены в резерв и, по непроверенным слухам, заболели. Он как раз собирался вызвать вас по вашему делу, а ему доложили, что вы больны. А потом — война. Теперь Андросов уже и не пытался скрывать, как он поражен услышанным. На лбу у него выступила испарина. — Теперь я понимаю, кто вы, — весь обмякнув, тихо произнес он. — Тем лучше, — подхватил Рудин. — Вы должны понять и другое: какое огромное значение придается нашей с вами встрече. Ради нее было решено рисковать моей жизнью. Впрочем, чтобы вами не было допущено ошибки, уточняю: цель этой нашей встречи — не спасение грешника Андросова, а нечто, как вы догадываетесь, гораздо большее. — Я все понимаю, — глухо и как-то рассеянно отозвался Андросов. Эта его внезапная рассеянность встревожила Рудина. Очевидно, именно сейчас Андросов решил, как ему поступить. Именно в эту напряженную до предела минуту дверь распахнулась и в кабинет вошел высокий подполковник. — Вы, оказывается, здесь? — сказал он раздраженно. — Почему не отвечаете по телефону? Вскочивший при его появлении Андросов посмотрел на вмонтированный в стол щиток. — Вон в чем дело: очевидно, я нечаянно задел рычажок переключения… Рудин прекрасно видел, как несколько минут назад Андросов вполне сознательно перевел этот рычажок в верхнее положение. Рудин даже подумал тогда, не включил ли он звукозапись или не зовет ли кого на помощь. Оказывается, Андросов просто отключил телефон, чтобы звонки не помешали их разговору. — Кто это? — спросил подполковник, смотря на Рудина. — Пленный, переданный нам военной комендатурой, — небрежно ответил Андросов. — Когда кончите с ним, зайдите ко мне. — Слушаюсь. Подполковник вышел. Андросов взглянул на Рудина и отвернулся. — Я боялся, — сказал Рудин, — что вы проявите минутное малодушие и на этом наша очень важная беседа оборвется. — Я могу это сделать пятью минутами позже, — угрюмо произнес Андросов. — Насколько я понимаю, это был подполковник Мюллер? — Откуда вы его знаете? — удивился Андросов. Рудин рассмеялся. — Все стоящие внимания обитатели «Сатурна» нам известны. Андросов склонился над столом и опустил голову. — Я отлично понимаю вас, Андросов, — сочувственно заговорил Рудин. — Я верю, что вам нелегко далось решение идти на службу к немцам. Нелегко вам и теперь принять новое решение. Но тогда вы были во власти случайных обстоятельств, которые толкали вас в спину, и выбора у вас, объективно говоря, не было, ибо далеко не каждый в том вашем положении мог бы найти в себе силы и не согнуться от ударов. Но теперь перед вами ясный выбор: либо продолжать идти по этому же пути, отлично зная, что впереди вас ждет пропасть, либо сделать все, чтобы искупить свою вину перед Родиной и своим народом и обрести право на будущее. Решение должно быть принято сейчас же. Я лично готов ко всему. Но моя смерть вас не спасет. Рудин молчал, глядя на Андросова, который продолжал сидеть с низко опущенной головой. После очень долгой паузы, показавшейся Рудину бесконечной, Андросов спросил, не поднимая головы: — Как это будет выглядеть практически? Что я должен делать? — Сделать все, чтобы устроить меня сюда, в «Сатурн». Мы будем вместе с вами работать на благо своей Советской Родины. После этого Андросов долго сидел, не поднимая головы. Лицо его стало белым, как бумага. Потом он выпрямился, посмотрел на Рудина и решительно сказал: — Я согласен. — Я искренне рад за вас, Андросов! Искренне! Рука у Андросова была холодная, как у мертвеца. — Я не знаю, — сказал он с жалкой улыбкой, — что мне теперь с вами делать. — Отправьте меня туда, куда вы отправляете всех проходящих через вас пленных, по поводу которых у вас сложилось мнение, что они могут пригодиться. Потом займитесь проверкой моей версии. Все, что касается моей сдачи в плен в Никольском и бегства из поезда, подтвердится на сто процентов. Затем вы докладываете обо мне начальству. Покажите им письмо моего отца, только скажите, что оно изъято у меня при обыске. А договориться о дальнейшей нашей работе мы еще успеем… Андросов кивнул головой и нажал кнопку звонка. Глава 15 Метель как зарядила с того вечера, когда Рудин был доставлен в «Сатурн», так и не прекращалась уже пятые сутки. В город вошла и прочно поселилась в нем зима во всей своей девственной и чистой красе. Проснувшись утром в арестном помещении «Сатурна», Рудин через окно, почти доверху забитое досками, увидел угол крыши с навьюженным на нем косым сугробом, увидел беснующуюся метель и неожиданно для себя тихо рассмеялся: вот и пришла зима; все идет своим чередом, как надо. За прошедшие четыре дня его дважды вызывали на допрос. Первый раз, кроме Андросова, на допросе присутствовал неизвестный Рудину седоголовый майор, который все время молчал, не сводя глаз с Рудина. Андросов тусклым своим голосом сообщил, что получил подтверждение показаний Рудина, и задал несколько чисто формальных вопросов: год и место рождения, кто отец, мать, где они сейчас? Рудин понял, что он вызван только для показа сидевшему на диване майору. Второй раз Рудина отвели к Андросову вчера — он заполнил опросный лист и написал обязательство «честно и добросовестно выполнять приказы военной разведки Германии». Прочитав написанное Рудиным обязательство, Андросов положил его в стол и с чуть заметной улыбкой сказал: — Теперь и вы в моих руках. Рудин удивленно поднял брови. — Почему я? Ведь вы, Андросов, не у меня в руках. Вы в руках своих собственных. Андросов сообщил Рудину, что в самое ближайшее время с ним будет говорить кто-нибудь из большого начальства. — Будьте осторожны, тут работают не дураки, — тихо сказал он. — Пока все идет нормально. На присутствовавшего здесь в прошлый раз личного референта начальника «Сатурна» Зомбаха вы произвели хорошее впечатление… Зима совсем не радовала полковника Зомбаха. Если до этого зимние холода были для него не больше, чем одним из аргументов в разговорах о положении и перспективах Центрального фронта, то теперь зима стала и его личным бытом. В первый же зимний день он, пока дошел от квартиры до «Сатурна», набрал полные ботинки снега. Пришлось в кабинете переобуваться, посылать домой солдата за сухими носками. И он отдал приказ, чтобы каждое утро расчищали от снега всю улицу, на которой находились «Сатурн» и жилые дома его сотрудников. Вчера Зомбах хотел съездить в Оршу, где после совещания, проведенного начальником штаба, находился командующий 4-й армией фельдмаршал фон Клюге, о котором говорили, что «ключи от Москвы у него в кармане». Шофер сказал, что на легковом «Мерседесе» в Оршу не проедешь, вся дорога занесена, нужны цепи для колес, а их до сих пор не прислали. Комендант «Сатурна» предложил воспользоваться гусеничным тягачом. Зомбах отказался; ему почему-то показалось унизительным прибыть к фельдмаршалу Клюге на тягаче. К счастью, сегодня выяснилось, что Клюге сам приехал- сюда проверить один из своих штабов. Зомбах позвонил ему и попросил уделить тридцать минут по очень важному вопросу. И в ответ услышал: — Очень рад буду видеть вас, полковник, сейчас же… Положив трубку, Зомбах долго думал, чем объяснить такую поспешную любезность Клюге. Уже подъезжая к особняку, в котором остановился фельдмаршал, Зомбах продолжал думать об этом, но никакого объяснения так и не нашел. У особняка стояло несколько легковых машин. В вестибюле толпились офицеры разных рангов. Дежурный провел Зомбаха к адъютанту Клюге. Тот, узнав, с кем имеет дело, тотчас прошел за массивную дверь. Спустя минуту он вернулся и, вытянувшись перед Зомбахом, сказал: — Командующий просит извинения, он примет вас через три минуты. Спустя две минуты из кабинета Клюге вышли несколько офицеров. Выходя, они с любопытством посматривали на Зомбаха. Наверно, им было любопытно, из-за кого это командующий так спешно всех их выпроводил. Клюге вышел навстречу Зомбаху с протянутой рукой. — Добрый день, полковник! Рад вас видеть, садитесь. Вот сигары, сигареты. — Спасибо, — Зомбах выдавил на своем каменном лице улыбку. — Я запланировал себе долгую жизнь и не курю. — А я плюнул на все и дымлю, как фабрика, — рассмеялся Клюге. — Один мой полковник подбросил мне утешительную формулу. Он сказал: на войне, если не курить, надо пить. А я как раз из ваших же соображений не пью. — Клюге посмотрел на часы. — Я слушаю вас, полковник. — У нас произошел конфликт со здешним начальством СД, — начал Зомбах. — Вдруг, не предупредив нас, они ликвидировали находившийся в пяти километрах отсюда лагерь военнопленных, из которого мы черпали необходимые нам кадры. — Что значит ликвидировали? — спросил Клюге. — Просто погрузили всех пленных в эшелон и вывезли куда-то на запад. Клюге ворчливо сказал. — Черт знает что! Мы своих раненых не можем вовремя вывезти… — он повернулся к столику с телефонами и схватил одну из трубок. — Полковник Гашке? Здесь — Клюге. Почему ликвидировали местный лагерь военнопленных? Так… так… Хорошо. Мой штаб вы об этом информировали? Так… хорошо, спасибо. — Он положил трубку и повернулся к Зомбаху. — Лагерь, оказывается, не ликвидирован, отсюда только вывезли контингент, чтобы иметь возможность на этом месте построить зимние бараки. Строительство закончится через месяц, и лагерь снова будет наполнен. Вас это устраивает? — Но нам уже теперь необходимо непрерывное поступление пленных. — А лагерь под Гомелем? Это же совсем недалеко. — Но и не близко… — возразил Зомбах. — Когда лагерь рядом, мы. имеем возможность вести там повседневные весьма важные для нас наблюдения за пленными. А поездки в Гомель могут попросту срываться из-за тех же снежных заносов, из-за которых я не смог вчера приехать к вам в Оршу. Клюге посмотрел в окно, за которым бушевала вьюга, и вздохнул. — Да, русские вполне могут назвать зиму вторым фронтом. — Неужели она так сильно усложнила наши действия? — осторожно спросил Зомбах. — Очень, — доверительно, как доброму другу, сказал Клюге. — Страдают от нее и техника, и особенно люди. За последние два дня мы имеем сотни обморозившихся солдат. — Значит, это факт? — спросил Зомбах. — А я подверг сомнению донесение своего агента. — Напрасно. Это в Берлине должны знать. — Но ставка, наверное, знает все, — возразил Зомбах, уже начиная догадываться о причинах поспешной любезности фельдмаршала. — Ведь вы со ставкой связаны повседневно. — Связан-то связан, но у нас нет привычки докладывать ставке о подобных неприятных вещах, тем более не имеющих прямого отношения к ходу военных действий, — бросив свой доверительный тон, раздраженно сказал Клюге и добавил поспешно: — Но если и вы тоже будете молчать в сомнении, это будет похоже на заговор лжецов. Теперь Зомбах уже окончательно понял, почему Клюге так захотел его повидать: решил выяснить, доносит ли фюреру разведка о том, о чем сам он сообщать не решается. — О трудностях во время осенней распутицы мы сообщали регулярно, — сказал Зомбах, решив несколько успокоить и обнадежить Клюге. — Могу вас за это только поблагодарить. Кстати, вполне ли точны ваши данные о том, что русские подтягивают к нашему району свежие и достаточно крупные резервы? — Вполне. Данные перепроверены и подтверждены несколькими нашими агентурными точками. — Фюрер об этом тоже знает? — Конечно. Наши данные уже фигурируют в материалах главной ставки. — О, это ничего не значит, — махнул рукой Клюге. — Материалы ставки могли пройти и минуя фюрера. А сейчас, как никогда, фюрер нуждается в абсолютно точной и регулярной информации о нашем фронте. Вам, наверно, известно, полковник, что недавно я был в конфликте с фельдмаршалом Боком по поводу тактической цели группы «Центр». Я придерживался первоначальных планов фюрера, чтобы наши армии остановились на реке Десне, а выход на Москву осуществлять с юга. Но затем победила позиция Браухича, и войска «Центра» атакуют Москву. Браухич склонил к этому решению и фюрера. А для нас, солдат, приказ есть приказ — мы, не считаясь ни с чем, рвемся вперед. Не считаемся мы и с сообщениями о том, что русские подтягивают резервы. — Но ведь и для русских, — сказал Зомбах, — контрнаступление затруднено теми же зимними условиями. — Вы так думаете? — с иронией спросил Клюге. — У русских есть очень точная поговорка: дома и стены помогают. А мы тут в гостях, полковник. Вы не читали случайно мемуары наполеоновского генерала Коленкура? Обязательно прочитайте… — Клюге кивнул головой через плечо. — Спросил: — Ваши агенты… там… не прозевают момента, когда готовность русских к контрудару станет вполне реальной? — Не должны. В прифронтовой полосе с той стороны у нас больше десятка хорошо работающих агентов. — Я иногда думаю об этих ваших людях. Смелый народ. И я слышал, все они русские? Это верно? — Да. Почти все. — Таинственная нация, честное слово, таинственная! — Почему? — спросил Зомбах. — Люди, склонные и даже влюбленные в рискованную профессию разведчика, есть в каждой нации. И мы их хорошо готовим, надежно оснащаем, мы много платим тем, кто хорошо работает. Вы помните наши сводки по району Гжатск — Вязьма? — Как же! Как же! — оживился Клюге. — Это была ценнейшая информация, она позволила мне высвободить из боя и перебросить в другое место три дивизии. И силами одной дивизии я сделал то, на что собирался бросить почти всю армию. Это был пример великолепного контакта армии и ее разведки, пользуюсь случаем поблагодарить вас за это. — За этот эпизод ставка наградила наших людей орденами, — сказал Зомбах. — По заслугам, по заслугам, полковник! — быстро проговорил Клюге и снова задумался. — Стремление к такому контакту должно быть и постоянным, и обоюдным, — сказал Зомбах. — Очень досадно, когда сталкиваешься с непониманием и неуважением наших задач. — Что я могу сделать для вас? — Клюге подвинул к себе огромный блокнот. — Не можете ли вы отдать приказ, чтобы пока здешний лагерь будет построен и заполнен, мы получали пленных непосредственно от войск? Мы будем производить отбор, а остальных переправлять в ближайшие лагеря. Клюге сделал размашистую запись в блокноте. — Хорошо, это будет сделано. Вы правы, армия должна помогать вам лучше, но и вы армии тоже. — Мы делаем все, что от нас зависит, — с достоинством ответил Зомбах. — Меньше чем за полгода создать в тылу противника широкую агентурную сеть было делом нелегким. Зомбах и в самом деле был доволен проделанной «Сатурном» работой. И он был уверен, что если бы не вечные интриги службы безопасности да еще холодок в отношениях с армейской верхушкой, дело можно было бы развернуть еще лучше. В этом смысле Зомбах возлагал большие надежды на этот свой разговор с фельдмаршалом Клюге. — Вы несете большие потери? — спросил Клюге. — Значительная убыль для нашей работы естественна. Главным образом потери происходят при переходе через фронт. Вот и здесь, позволю себе заметить, помощь нам армии могла бы быть значительно лучшей. — А как же мы можем помочь? — спросил Клюге. — В настоящее время при переходе фронта наши люди могут рассчитывать лишь на то, что свои не выстрелят им в спину. Но бывало и такое. — Не может быть! Где, когда? — В сентябре на участке сто девятой дивизии. Командир дивизии по нашей просьбе будто бы отдал соответствующий приказ, но приказ почему-то не дошел до флангов дивизии, и мы потеряли двух ценных, хорошо подготовленных агентов. Их застрелили наши солдаты. — Почему об этом случае не доложили мне? — Шифровка вам была послана. — Я расследую это. — Клюге сделал запись в блокноте и, отшвырнув карандаш, сказал: — В свою очередь просьба к вам: будьте до конца честны в сводках, которые достигают стола фюрера. Вы понимаете меня? — Вполне. — Армия не забудет этой вашей помощи ей. — Клюге встал. — Я буду позванивать вам, а вы звоните мне, не стесняйтесь, я хочу иметь с вами, полковник, настоящий деловой контакт. — Клюге протянул руку. — До свидания, полковник, желаю успеха. — Взаимно. Зомбах вернулся в «Сатурн» в хорошем настроении. Разговор с Клюге получился интересным и весьма обнадеживающим. Зима — все же опасность побочная: армия с ней справится. Надо немедленно сообщить об этом разговоре Канарису, подчеркнув просьбу Клюге относительно честного информирования фюрера. Зомбах зашел в кабинет своего заместителя Мюллера и рассказал ему о встрече с Клюге. Он рассказал все, кроме того, что собирается подчеркнуть в донесении Канарису. — Когда им становится плохо, они вспоминают о разведке, — съязвил Мюллер. — Кажется, еще старик Николаи сказал, что армия любит делиться с разведкой только поражениями. — Неплохо сказано, — усмехнулся Зомбах. — Что нового? Мюллер раскрыл лежавшую перед ним папку и вынул из нее два оранжевых листка, на каких печатались расшифрованные донесения агентов. — Два интересных донесения, — сказал он. — Агент Иван сообщает, что за истекшие сутки из Сибири к Москве проследовало тринадцать эшелонов, то есть на два эшелона больше, чем вчера, и на пять больше, чем третьего дня. Второе — от точки «Оскар». Вторично утверждает, что ничего похожего на голод в Москве не наблюдается. — Мюллер положил шифровки в папку. — Я думаю, что оба эти донесения нужно включить в сводку номер один. Зомбах вспомнил просьбу Клюге и распорядился включить в главную сводку только донесение о сибирских эшелонах. Незачем лезть на рожон. Геббельс в «Фелькишер беобахтер» ежедневно расписывает голодающую Москву, и в конце концов сам этот факт, тем более что он вовсе и не факт, никакого значения сейчас для немецкой армии не имеет. Мюллер не возражал. Он и сам думал так же, но хотел заручиться поддержкой начальника «Сатурна». — Остальные точки, — сказал Мюллер, — точно сговорились передавать чепуху. Точка «Южная» нашла нужным радировать о пожаре в керосиновой лавке. — Может, это дело их рук? — спросил Зомбах. — Да нет же, они бы об этом сообщили. Доносят, как репортеры в хронике: «Сгорела керосиновая лавка». Я дал указание Фогелю, чтобы он всем этим репортерам сделал строгое внушение. — Только пусть он это делает мягче, без ругани, которая может обидеть агентов. Прошу вас, проследите за этим. Что еще? — Андросов докладывает, что у него есть, как он выразился, любопытный и очень стоящий экземпляр. Он настаивает, чтобы мы сами поговорили с этим человеком. — Откуда он его взял? — Прислали из военной комендатуры. — С чего бы это они вспомнили о нас? — удивился Зомбах. — Чистая случайность, — пояснил Мюллер. — Наш Грейс дружит с каким-то майором из комендатуры, и тот сделал ему этот подарок. — Ну что ж, учитывая наш голод на кадры, давайте посмотрим, что за экземпляр. Минут через тридцать пусть его доставят ко мне. Приходите. Зомбах написал личное донесение Канарису о разговоре с Клюге. Как всегда, он абсолютно точно рассчитал время. Только из его кабинета вышел шифровальщик, унесший донесение Канарису, как в дверях появился Андросов. — Человек, о котором вам говорил подполковник Мюллер, здесь, — доложил Андросов. — Прикажете ввести? — Подождите, сначала расскажите, что он собой представляет. В это время в кабинет вошел Мюллер. — Это он сидит у дверей? — обратился он к Андросову. — Да. — Морда симпатичная, похож на какого-то нашего киноартиста, из-за этого мне кажется, что я его где-то видел. — Вы видели его у меня в кабинете, — сказал Андросов. — Помните, когда я не отвечал по телефону и вы вошли узнать, в чем дело. А симпатичный он и в другом, для нас более важном, — почтительно улыбнулся Андросов. — Посмотрим, — хмуро бросил Зомбах. — Расскажите о нем. Андросов четко, без лишних слов изложил версию Рудина-Крамера и сообщил, что проверка того, что можно было проверить, показания Крамера подтвердила. — А что? — обратился к Мюллеру Зомбах. — Я верю в такой зов немецкой крови. Письмо отца у вас? Ну-ка покажите. Андросов вынул из своей папки и протянул Зомбаху письмо. Тот исследовал отдельно конверт, потом начал читать письмо. — Да, это письмо писал немец… — Зомбах подумал и сказал Мюллеру: — Между прочим, мы эту большевистскую республику немцев Поволжья как резерв кадров использовали плохо. — Об этих наших интересах, — сказал Мюллер, — большевики своевременно подумали и приняли меры. Республика эта стала для нас недоступной. — Ах, эти несносные большевики! — рассмеялся Зомбах, которого еще не покинуло хорошее настроение. Он обратился к Андросову: — Давайте сюда вашего красного немца… Первый вопрос Рудину задал Зомбах: — Где и в какой форме вы рассчитываете сотрудничать с нами? Рудин долго не отвечал, делая вид, будто он напряженно обдумывает ответ. — Вы задали мне самый трудный вопрос… — пробормотал он и, помолчав еще, спросил: — Можно ответить мне на этот вопрос позже?… Понимаете, я был готов ко всему, что вы мне сами предложите, о выборе я и не помышлял, но раз вы мне предоставляете эту возможность, я хочу обдумать как следует. — Какая причина толкнула вас перейти к нам? — спросил Зомбах. — Было несколько причин, — не торопясь, с паузами ответил Рудин. — Здесь и письмо отца, которое еще раз напомнило мне, какая кровь течет в моих жилах; здесь и хамское отношение ко мне командования партизанского отряда, куда меня забросили; здесь и… — Почему вас не любило командование отряда? — перебил его Мюллер. — Любовь или нелюбовь — это не то определение, — скромно улыбнулся Рудин. — За хамством ко мне стоял средний уровень культуры моих начальников. — То есть? — не понял Зомбах. — Почти всегда люди среднего уровня не любят людей образованных, имеющих это явное превосходство над ними. — Почему? Наоборот, более естественно их уважение к такому человеку, — сказал Зомбах. — Да, да, — закивал головой Рудин, — где угодно, только не в России. Проследите трагическую судьбу умных людей России во все времена ее истории. В основе этих трагедий то, что облеченные властью посредственности не признавали ум и талант этих людей. Пушкин, Шевченко, Лермонтов, Некрасов. В России неприязнь клики людей среднего уровня к уму сложилась исторически. — Рудин улыбнулся. — Я, конечно, не причисляю себя к таким гениям, как Пушкин, и моя трагедия в сравнении с его трагедией — песчинка, но для каждого человека своя боль — самая больная. Командиру отряда не нравилось во мне все: и то, что я знаю немецкий язык, а он его не знает; и то, что я люблю книги, а он каждый свободный час заваливается спать; и то, как я разговариваю и не прибегаю, как он, к матерной ругани. Ну и уж, конечно, то, что я по крови наполовину немец. Они называли меня Полуфриц и делали вид, что не знают другого имени. Часто я был не согласен с командиром по поводу действий отряда, но это менее существенно. В конце концов за отряд отвечал он, а не я. А главное — у меня не выходили из головы слова отца, и с каждым днем я чувствовал себя в отряде все более чужим. В конце концов я увидел, что оставаться там мне не по силам. Я мог однажды сорваться и погибнуть. И тогда я сдался в плен… Рудину казалось, что Зомбах слушает его не только с интересом, но и с сочувствием. А вот Мюллер — тот не сводил с него холодного прищуренного взгляда. Но это были разведчики-профессионалы, и точно определить, что они сейчас думают на самом деле, невозможно. Было видно, как нервничал сидевший в стороне Андросов. Он так сжимал в руках папку, что пальцы у него стали белыми. — Разрешите мне теперь ответить на ваш первый вопрос? — обратился Рудин к Зомбаху. Полковник благосклонно кивнул. — Все, что я сейчас сказал, и есть часть ответа на первый ваш вопрос. Я нахожусь здесь в нашем… простите, в вашем тылу… — смущенно поправился Рудин. — Все дни войны я наблюдал поистине грандиозный размах действий немецкой армии и ее оккупационного аппарата. Но, с другой стороны, я не мог не видеть досадных оплошностей и промахов, которые происходили от незнания специфики Советской России. Именно Советской, а не просто России. Вы меня простите за смелость, но мне кажется, что многие действующие здесь представители Германии изучали Россию только по Достоевскому. Зомбах не смог удержать улыбки. Он вспомнил, как Канарис на одном совещании сказал, что не в силах понять русскую душу в том ее виде, как она раскрыта Достоевским, и, кроме того, надо полагать, что большевики вывернули эту душу наизнанку и немцам придется иметь дело черт знает с чем… — Можете вы привести хоть один пример из этих ваших наблюдений? — попросил Мюллер. — Сколько угодно, — с готовностью ответил Рудин, чуть повернувшись к Мюллеру. — Например, действия оккупационного аппарата по отношению к местному населению. Безжалостность и жестокость по отношению к коммунистам и ко всем их прихлебателям — это трезвая необходимость. Германия должна убрать с этой земли все, что было главной опорой советского режима. Но она, эта жестокость, не должна быть безжалостной и неразборчивой по отношению ко всем людям, живущим на этой земле. Когда в качестве заложников расстреливают наугад схваченных жителей какой-нибудь деревни, иногда, даже не узнав их фамилии, мы… простите, вы в этой деревне из-за каждого расстрелянного приобретаете столько врагов, сколько у этого расстрелянного друзей и родственников. Прославленная покорность русского мужика оканчивается там, где он начинает озлобляться. Еще пример, даже просто вопрос: расстреливать ли заложников на глазах у всей деревни или делать это в другом месте, оставив родственникам право надеяться на лучшее? Опять же учитывая классическую долготерпимость русского человека. — Гестапо обязано выполнять приказ фюрера о расчистке занятых нами просторов России, — ровным голосом сказал Мюллер. — Я понимаю это, — подхватил Рудин. — Но не лучше ли проделывать это постепенно, а главное — так, чтобы не озлоблять население, не создавать этим опасность для тыла немецкой армии? Вот и командир нашего партизанского отряда, как только узнавал, что в какой-нибудь деревне произведена жестокая расправа над крестьянами, немедленно посылал туда своих людей и получал оттуда и пополнение отряда, и продовольствие. — Рудин сказал все это, глядя прямо в прищуренные глаза Мюллера, и тот первый отвел взгляд в сторону. Против того, что сказал этот полунемец, возразить было нечего. Обо всем этом поднимался вопрос и на недавнем секретном совещании в Минске, где Мюллер присутствовал. Зомбах смотрел на Рудина с возрастающим интересом. Да, у этого красивого парня башка варит. Ему нравилась еще и классически немецкая внешность Рудина. В самом деле, он похож на какого-то киноартиста. Зомбаху нравилось и то, что он говорил. Ведь не дальше как две недели назад, когда Канарис прилетал в «Сатурн», Зомбах сам говорил ему, что гестапо, излишне и торопливо усердствуя, усложняет положение в тылу немецкой армии. Правда, Канарис как будто не обратил на это никакого внимания и отделался шуткой, что за действия гестапо он не отвечает… — Или взять вопрос о частной торговле в зоне оккупации, — продолжал Рудин. — Русские привыкли к полному отсутствию частной торговли. Вы ее восстановили, но не подумали, как ограничить алчность торговцев. И что получилось? Людям жить трудно, достать что-нибудь для нормальной жизни — целая проблема. У частников все есть, но они дерут с обывателей три шкуры. Обыватель клянет торговцев, но заодно и тех, кто дал им волю. Разве нельзя обуздать частников? Можно и нужно. Зомбах и Мюллер переглянулись. Это же просто удивительно! Оба они вспомнили недавно полученную оккупационными властями специальную директиву по поводу контроля за ценами и источниками товаров частных торговцев. — Ну хорошо, — сказал Зомбах. — Вы говорите любопытные вещи, но они к нашей работе не имеют никакого отношения. Вы представляете себе ясно, где вы находитесь? — Безусловно. Мне все разъяснили. — Рудин посмотрел в сторону Андросова. — Ну так как же вы представляете себе сотрудничество с нами? — Как? — удивился Рудин и недоумевающе посмотрел на Андросова. — Я ведь уже подписал обязательство выполнять приказы немецкой разведки. Так что я жду приказа, и все… — Мы вас пошлем в качестве нашего агента в партизанский отряд. Согласны? — спросил Мюллер, не сводя глаз с Рудина. — В принципе согласен, — после некоторого раздумья ответил Рудин и, помолчав, продолжал: — Однако мне кажется, что при засылке своих агентов в партизанские отряды вы иногда не учитываете типичные черты военного времени — подозрительности. Нельзя схватить партизана, уговорить его служить Германии и отправить его туда, где он находился до плена. Категорически нельзя. Более правдиво — заслать его совсем в другой район. У нас в отряде рассказывали, как вы вернули одного партизана в отряд, что находится в Задвинском лесу. Его там потрясли, он все рассказал, и его повесили на осине у самой шоссейной дороги да еще прикололи к пиджаку надпись: «Судьба предателя». У меня нет желания последовать за ним. Уж если это обязательно необходимо, забросьте меня к партизанам, которые находятся подальше от моего отряда, и я вам подберу там нужных сотрудников. — Это надо обдумать, — сказал Зомбах. — Давайте пока закончим. Я прошу вас, Крамер, выйти и подождать в приемной. А вы, Андросов, останьтесь. Андросов вышел из кабинета Зомбаха спустя полчаса и на ходу сухо бросил Рудину: — Пройдите ко мне. В своем кабинете Андросов, как совсем обессилевший человек, тихо опустился в кресло. — Ну знаете ли… — шепотом произнес он. — А что такое? — улыбнулся Рудин. — Все как будто идет нормально. Или я ошибаюсь? — Больше, чем нормально. Зомбах хотел, чтобы вы сейчас же начали работать здесь, в аппарате, но Мюллер настоял, чтобы сначала вы отправились в партизанский отряд. — Это не страшно. Мюллер, я вижу, очень насторожен, а он не дурак. Надо дать им возможность меня проверить. Нет, нет, все идет хорошо. Спасибо. На каком режиме меня будут держать? — Приказано определить вас в общежитие при нашей разведшколе, это на территории гарнизона. — Выход в город разрешается? — Как и всем курсантам, только в воскресенье и только с двенадцати до трех. — Негусто, но ничего, управлюсь. Был разговор, в какой отряд посылают? — Мюллер предложил как раз в тот отряд в Задвинском лесу, про который вы говорили. — Прекрасно! А какой у нас сегодня день? — Четверг. — Надеюсь, я могу затянуть свою подготовку, чтобы иметь хоть одно воскресенье с выходом в город? — Конечно. — Тогда все в полном порядке… Пять важных радиошифровок. От Бабакина — Маркову «Торговля идет нормально. Связи с Кравцовым по-прежнему нет. Сегодня было свидание с Рудиным. Далее следует переданный им для вас текст: «Все в полном порядке. Андросов согласился и уже сделал для меня многое. Его письменное обязательство оставляю у Бабакина. В самое ближайшее время меня забросят в Задвинский лес в отряд, где в конце лета был повешен изменник. Я должен завербовать там агента. Это задание для меня экзамен, и если я его выдержу, по всем данным, буду взят в аппарат. Прошу обеспечить все необходимое для этой операции. Привет. Рудин». Рудин очень торопился, ничего к его тексту прибавить не могу. Обязательство Андросова перешлю при ближайшей возможности. Привет. Бабакин». От Маркова — в Москву, Старкову «Только что через Бабакина получил первую радиограмму от Рудина. У него все в полном порядке. Андросов согласился и уже работает. Рудина хотят проверить — посылают с заданием к партизанам. Обеспечиваю эту операцию и подключаю в нее находящегося в резерве Добрынина. Дальнейшее продвижение Кравцова происходит пока медленно. Хотя данных об организации противником широкой и тщательной службы радиопеленгации нет, до возможного минимума сокращаю работу своей рации и буду выходить в эфир из разных мест. Перехожу на использование каналов связи с участием посыльных и почтовых ящиков. Привет. Марков». От Маркова — товарищу Алексею «В самое ближайшее время вражеские разведорганы забросят своего агента в партизанский отряд, действующий в Задвинском лесу. Это будет наш человек, о чем надо срочно предупредить только руководство отряда. Подробности им объяснит сам заброшенный. Операция имеет крайне важное значение. В целях наилучшего ее обеспечения нахожу необходимым немедленно перебросить в тот отряд своего представителя, который в настоящее время находится в деревне Стогово. Сообщите, возможно ли установить с отрядом предварительный контакт. Начиная с 20-го числа переходим на условленные каналы связи. Радиосвязь только в самых необходимых случаях, но слушаем друг друга, как и до сих пор, в четырех поясах времени. Привет. Марков». От товарища Алексея — Маркову «Командиру отряда Лещевскому даны необходимые указания и лично на него возложена ответственность за успех вашего дела. Представитель отряда будет ждать вашего человека завтра с 19 до 20 часов возле развалин казачинской церкви, что примерно в пяти километрах на запад от Стогова. Пароль вашего человека: «Привет «верующему». Отзыв: «Бога бояться — не грешить». Подтвердите выход вашего человека завтра. Привет. Алексей». Из Москвы — Маркову «При первой же возможности передайте Рудину сердечный привет и пожелания успехов. Держите меня в курсе всех его дел, в том числе незначительных. Находка Савушкина может оказаться перспективной. Его связь с Хорманом развивайте и закрепляйте. Что у Кравцова? Хозяйка и тюремный архив в Смоленске давно приготовлены, но до сих пор там никто не был. Решение?в отношении радиосвязи правильное, но мы слушаем вас по-прежнему круглосуточно. Учитывая громадную важность для нас точки Бабакина и то, что он находится в городе, насыщенном радиослужбой противника, необходимо, чтобы и он использовал свою рацию только в особо важных случаях, требующих срочности действий, и переходил на использование связных. Привет. Старков». Глава 16 Ровно в девять ноль-ноль Кравцов, как было ему приказано, явился в гестапо. Старательно сколотив снег с сапог, он подошел к дежурному. — Мне приказано оберштурмбаннфюрером Клейнером быть здесь в девять утра. Фамилия Клейнера подействовала, но все остальное дежурный явно не понял. — Айн момент, — пробормотал он и вызвал по телефону переводчика. Явился пожилой флегматичный дядя. — Узнайте, что надо этому человеку, — обратился к нему дежурный. Кравцов сказал переводчику, по чьему приказанию он явился. Тот перевел все это дежурному. — Айн момент, — улыбнулся Кравцову дежурный и позвонил адъютанту Клейнера. Доложив о посетителе, он выслушал, что ему сказали, положил трубку и повернулся к Кравцову. На лице у него уже не было никакого уважения к посетителю. Он кивнул переводчику: — Скажите ему, чтобы он вот там подождал. Кравцов сел на обшарпанный деревянный диван, видимо, привезенный сюда с вокзала, на спинке дивана было клеймо «МББЖД». В вестибюле становилось все оживленнее. Шли на работу сотрудники, многие из них были в штатском, а их ранги можно было угадать только по степени небрежности, с какой они козыряли дежурному и как тот им отвечал. Кравцов пристально наблюдал за всем вокруг и старался понять, почему сегодня с ним обошлись так небрежно. Он находил всякие объяснения этому, но только одно, самое тревожное, в которое больше всего не хотелось верить, казалось ему самым реальным: очевидно, они немедленно дали указание в Смоленск, а наши не успели привести в боевую готовность ни «хозяйку дома», ни тюремный архив. Из Смоленска пришло соответствующее донесение, у гестаповцев, естественно, возникло недоверие ко всему, что он сообщил им о себе. В характере Кравцова была черта, которую Марков иронически называл «недержание решительности». Когда в группе обсуждались очень рискованные действия Кравцова в операции по обеспечению встречи Маркова с товарищем Алексеем, Марков несколько раз спрашивал у него: «Ну а что было бы, если бы у людей товарища Алексея не оказалось больше выдержки, чем у вас?» Кравцов молчал. Что он мог ответить? Он еще долго после той истории вспоминал сцену в хате, и от одного этого воспоминания у него ладонь делалась влажной, как в ту минуту, когда он сжимал в ней приготовленную к броску гранату. А Марков своим ровным въедливым голосом уже спрашивал: «Как вы могли отправить в деревню солдата, не снабдив его паролем?» И снова Кравцов молчал. То, что он допустил крупный просчет, ему было ясно. Самое обидное, что он не только Маркову, но и самому себе не мог объяснить, как он не подумал" тогда о таких простых вещах. «Снова и снова недержание решительности…» — со злостью сказал Марков. Сейчас, сидя в вестибюле в гестапо, Кравцов старался как можно спокойнее обдумать свое положение. Вдруг дежурного точно пружина подбросила. Вытянувшись в струну, он поедал глазами вошедшего с улицы высокого мужчину в длинном кожаном пальто с запорошенным снегом воротником. Это был Клейнер. Кравцов тоже вскочил, умышленно неловко и шумно. Клейнер, на ходу стряхивая снег с воротника, безразлично взглянул на Кравцова, прошел мимо, тяжело поднялся по первому пролету лестницы и исчез за ее поворотом. Дежурный насмешливо смотрел на стоящего руки по швам Кравцова. «Вот в чем дело, — обрадованно думал Кравцов, снова садясь на диван, — я приперся, когда Клейнера еще не было, а без него просто никто не знал, что со мной делать». И действительно, минут через десять пришел уже знакомый ему гестаповец Циммер. Он издали рукой позвал Кравцова, сказав дежурному: «Это ко мне». Они зашли в маленький кабинет, в котором стояли простецкий стол без тумб и два венских стула. Один из стульев был связан проволокой. Словом, ясно было, что Циммер — птица некрупная. Он, наверное, догадался, что думает Кравцов, видя его кабинет, вдруг надулся, как индюк, и начал корчить из себя большого начальника. — Что же мне, Коноплев, делать с вами? — процедил он сквозь зубы. Между прочим, он действительно не знал, что ему делать с Кравцовым. Клейнер вызвал его и сказал: «Займитесь этим человеком», — а что это значит, не пояснил. Телеграмму в Смоленск Циммер послал только сейчас, потому что вчера целый день Клейнеру было некогда и нельзя было получить у него визу, а без визы отдел связи телеграмму не принимал. В общем, все показывают свою власть, всем некогда, а он, Циммер, должен придумывать, чем заниматься с этим русским. Циммер был случайным человеком в гестапо. Чтобы спасти от фронта, его устроил туда дядя, известный в Германии писатель, обласканный самим Гитлером за книгу, воспевающую могущество нации. Циммер обиженно думал, что дядя мог бы позаботиться и о звании для своего племянничка. А то вот еле-еле дали ему унтерштурмфюрера и держат на самой грязной работе. Это просто проклятье, как ему не везет. Раньше тот же дядя устроил его в Гейдельбергский университет. Попал он на факультет славяноведения, где ежегодно был недобор студентов. Выучил тяжкий, как свинец, русский язык. Другие со знанием этого языка занимают теперь большие посты, а ему приходится возиться со всякими типами вроде вот этого Коноплева… Тем не менее Циммер старался. Ему чертовски хотелось показать всем выскочкам, что он не лыком шит. Кто знает, кто ведает, а вдруг этот Коноплев окажется его золотой находкой? Недаром же им заинтересовался сам Клейнер… — Ну что же вы хотите сказать мне, Коноплев? — важно спросил Циммер, заглянув в чернильницу. Кравцов понимал, что гестаповец не знает, что с ним делать, и решил ему помочь. — Поручите мне какую-нибудь работу, чисто техническую, просто, чтоб я не бездельничал, — почтительно попросил Кравцов. Циммер решительно выдвинул единственный ящик стола и достал из него какую-то бумагу. — Вот мы получили на днях заявление без подписи, — сказал он. — Клейнер поручил мне разобраться, а я что-то ничего тут не пойму. Прочтите, пожалуйста. Кравцов начал читать удивительнейший по своей гнусности документ: «Заявление В немецкое жандармское управление города — гестапо от непримиримого врага коммунизма и его жертвы, в прошлом верного слуги монархии Желая верноподданно содействовать беспощадной расправе не только над иродами-коммунистами, но и над всеми их прислужниками, нижайше доношу о нижеследующем: 1. Обратите ваше внимание и упрячьте в тюрьму Ганушкину Марию Филатовну, проживающую по Успенскому переулку в доме номер шесть. Находясь в летах и состоя на большевистской пенсии, эта особа дни и ночи общественно действовала при детском саде, что на Пролетарской улице, и тем самым содействовала коммунистам в отлучении детей от родителей и Церкви и вдобавок обучала их гнусным песням. 2. Семенихин Павел Ильич, проживающий по 3-й Первомайской, д. 24. С утра до ночи ходил этот тип по домам, брал за горло агитациями про коммунизм и под смерть требовал с людей деньги для коммунистов…» Кравцов усмехнулся: «Да, трудновато, конечно, немцам разобраться, о ком тут идет речь». — Вам что-нибудь понятно? — спросил Циммер. — По-моему, он ненормальный, — сказал Кравцов. — Старуха-пенсионерка, работающая с детьми; мелкий чиновник по страхованию жизни — разве это опасность для великой Германии и ее армии? Посмотрим, что дальше. «3. Стародубцев Егор Ильич, проживающий по Кирпичной улице, д. 17. По заданию коммунистов он калечил природу, случал яблоню с грушей, вишню с рябиной и так далее. За эту темную деятельность коммунисты дали ему звание мичуринца и освободили его от всех налогов при наличии у него большого плодово-ягодного сада…» — Бывает же так! — рассмеялся Кравцов. — До чего же земля тесна! Он тут пишет про человека, у которого я живу. Это же смешно. Нашла, как говорят у нас, коса на камень. Мой-то хозяин — полный псих, а этот сумасшедший про него как раз и пишет, что он пособник коммунистов. Ну и дела! — Кравцов небрежно бросил донос на стол. — Я тоже думал, что тут что-то нелепое, — важно сказал Циммер, беря в руки заявление. — Но что мне с ним делать? Эта бумага взята на контроль, и надо официально отвечать, что по ней сделано. — Знаете что? Для того чтобы вы могли ответить обоснованно, давайте я в течение дня сбегаю по всем указанным здесь адресам и проверю, что это за люди. К вечеру я представлю вам официальную справку. Циммер колебался. — А как же вы объясните свое появление, почему вы занимаетесь этим заявлением? — Если что, я даю ваш телефон: мол, пожалуйста, проверьте, я имею поручение. Вы сходите сейчас к Клейнеру и согласуйте с ним это. Циммер ушел и через несколько минут вернулся. — Начальник занят, но его адъютант говорит, что это можно сделать. Только адреса вы выпишите, заявление должно остаться у меня. Кравцов выписывал адреса и вдруг в самом конце заявления обнаружил оплошность анонима, которая могла помочь его отыскать. Он писал: «Из окна своего вижу православный собор, его святые врата, и дума моя рвется с мольбою к Богу, чтобы он вместе с вами покарал коммунистов, погубивших Россию…» Кравцов мгновенно принял решение. …Он вышел на небольшую площадь, где находился православный собор. Остановившись возле его ворот, смотрел, где может быть то окно, через которое доносчик смотрит на храм и его святые врата. Прямо против церкви стоял старый приземистый каменный дом с подслеповатыми окнами. «Одно из этих окон его», — с уверенностью решил Кравцов и направился к дому. Войдя в дом через боковое крыльцо, Кравцов очутился в темном, пахнущем уборной коридоре. Приглядевшись, он увидел дверь и решительно в нее постучал. Никто не ответил. Кравцов толкнул дверь и вошел в комнату. У стола сидели две женщины. Они испуганно смотрели на него. — Чего не отзываетесь? — грубо спросил Кравцов. — Я из гестапо. Кто здесь живет? — Мы живем, — ответила одна из женщин. Кравцов оглядел захламленную комнату. — Да, к вам никого не поселишь. У кого тут есть лишняя площадь? — Да где ей тут быть, лишней? — осмелев, заговорила женщина. — Мы сами поселенные тут как погорельцы. — Кроме одного, — оживилась вдруг женщина. — Вот у него-то как раз самая большая комната, раз в пять больше нашей. — Кто такой? — Бывший церковный староста Михайловский. Вы только поглядите, как он живет! Тут же все говорят, что он в соборе ценности с икон ободрал и теперь меняет их на продукты. — Где его комната? — строго спросил Кравцов. — Через одну от нашей. Налево. Кравцов вошел к Михайловскому без стука. Два окна комнаты были занавешены какой-то одеждой. В дальнем углу трепетал кровавый язычок лампады, чуть освещавший вытаращенные глаза святого на иконе. Кравцов подошел к окнам и сорвал затемнение. На старой деревянной кровати красного дерева лежал старик с благообразной белой бородкой. Он со страхом смотрел на Кравцова. — Что… что вам надо? — с трудом выговорил он. — Михайловский? — Да. — Вставайте! Я из гестапо. Михайловский вскочил с постели и, торопясь, начал натягивать штаны. — Сей момент… сей момент… — бормотал он. — Садитесь сюда. Так. — Кравцов вынул из кармана лист бумаги с выписками из доноса и, не давая старику опомниться, строго сказал: — Вы написали нам заявление? Почему без подписи? — Да, так уж… подумал… а вдруг… — ответил, заикаясь, Михайловский. — Убедились, что от нас скрыться нельзя? — Ну как же, как же! Я же и уповаю на ваше могущество. — Уповаете, значит? Уповаете, а сами вставляете нам палки в колеса? — повысил голос Кравцов. — Боже меня упаси! Да что вы! Да как же! — А так. Мы с утра до утра ловим врагов настоящих, опасных, а вы решили отвлечь наши силы на старуху из детского сада, на полоумного садовника и на прочую мелкую шваль. Думаете, нам непонятно, зачем вы это делаете? Блеклые глаза Михайловского налились ужасом, голова как повернулась налево, так и застыла, точно столбняк его хватил. — Я этого не хотел, видит Всевышний, не хотел, — пролепетал он. — Хотел или не хотел — это на вашей темной душе, а факт налицо — попытка повредить работе гестапо. И за это придется отвечать, мы шутить не любим! Михайловского одолела икота. — Извиняюсь… премного извиняюсь… Это от нервов, — прошептал старик, схватившись руками за стол. — Вот ручка и бумага, — Кравцов еле сдерживал смех. — Пишите, я продиктую… — Боже мой, боже мой! — лопотал Михайловский, пытаясь взять ручку непослушными пальцами. — Слушаю-с. — Пишите: «Я, Михайловский, сознаюсь, что послал в гестапо заявление без подписи, желая помешать работе немецкой администрации…» Михайловский соскользнул со стула и встал на колени. — Христом богом клянусь! Не думал! Пожалейте старого человека! Лишил бог разума на старости! К стопам вашим припадаю! — выкрикивал он, задыхаясь. Кравцов выдержал паузу и сказал: — Ладно. Хватит. Пишите так… — он подождал, пока старик снова уселся за стол. — Значит, сознаюсь и так далее, а потом напишите так: «Письмо послал, не подумав о том, что сообщал о всяких мелких людях, не представляющих опасности новому порядку, как не думал и о том, что я мог направить гестапо по ложному пути и отвлечь от настоящих врагов Германии. За это приношу свои глубокие искренние извинения и прошу не привлекать к ответственности, учитывая мой преклонный возраст». Подпись и чтоб разборчиво, — приказал Кравцов. Михайловский расписался. Кравцов взял бумажку, аккуратно свернул ее и положил в карман. Михайловский судорожно вздыхал и мелко крестился, глядя на лампаду. — Подождите, рано еще Бога благодарить. Где ценности, которые вы украли из собора? Глаза у старика выкатились на лоб: — Не брал… свято слово, не брал! Перед Богом, вот перед ликом Николая-угодника клятву даю! — Ну-ну, — усмехнулся Кравцов. — Угодник вам, лжецу и вору, может, и поверит, но гестапо — нет! — Кравцов ударил кулаком по столу. — Гадина! В то время как все честные люди отдают последнее, чтобы помочь Германии в ее священной борьбе с большевиками, он ворует ценности, чтобы жрать масло и писать вредительские донесения! Собирайся и мигом! Мы тебе покажем, что такое гестапо и чем оно занимается. Ну быстро! Михайловский встал со стула, его качнуло и он завыл высоким бабьим голосом. — Молчать! — крикнул Кравцов. Старик умолк. — Если хочешь жить, тварь проклятая, ценности — на стол. Ну? Михайловский сделал несколько шагов и повалился на постель. — Здесь они, — пробормотал он, показывая на перину под собой. — Вынимай и клади на стол. Живо! Старик сполз с постели и трясущимися руками стянул на пол перину. Под ней на досках лежали куски иконных риз, большой крест с цепью и сверток в белой тряпке. — Клади на стол, вор паршивый. Старик положил ценности на стол. — Здесь не все, — убежденно сказал Кравцов. - Выходит, жить тебе надоело? Одевайся. Старик прошел в угол комнаты к стоявшему там пузатому самовару, открыл крышку и вытащил оттуда золотую цепь, крест, кадильницу, чаши. — Теперь все, — выдохнул старец. — Стреляйте, не стреляйте — все. — Садись, негодяй, к столу. Пиши! Если что тебя и спасет, так только чистосердечное признание. Ах ты, крыса церковная, Бога ограбил! — Нечистый попутал… нечистый в грех склонил… — лепетал старик. — Пиши: «Я, Михайловский, произвел кражу церковных ценностей в православном соборе». Написал? Так. Дальше: «Сознаваясь в этом преступлении, передаю похищенные мной ценности гестапо на укрепление великой Германии. Да здравствует Адольф Гитлер!» Написал? Подпишись разборчиво. Давай сюда. Спрятав и эту бумажку, Кравцов пересчитал ценности и написал расписку: «По поручению гестапо я, Коноплев, принял от гражданина Михайловского похищенные им в церкви ценности в количестве тридцати двух предметов». — Вот тебе, гадина, расписка, мы не воры, как ты. И завтра утром придешь в гестапо, получишь на эту расписку печать. Спросишь там господина Циммера. Запомнил? — Циммера, — прошелестел старец. — Правильно. Не вздумай скрыться, под землей найдем, ворюга. Кравцов завернул в скатерть ценности и ушел… Когда Кравцов в комнате Циммера развязал свой узел и высыпал на стол его содержимое, унтерштурмфюрер побледнел. Выслушав рассказ Кравцова, он немедленно позвонил Клейнеру. — Прошу извинить меня, господин оберст, но я очень прошу вас зайти ко мне. Чрезвычайно важное и необычное дело. Пришел Клейнер. Он выслушал рассказ Кравцова, не сводя глаз с рассыпанных на столе блестящих вещей, и сделал вид, будто ничто его не удивляет. — Я благодарю вас, Коноплев, за эту очень полезную для Германии операцию, — сказал он и обратился к Циммеру: — Отнесите это ко мне в кабинет. До свидания, — он кивнул Кравцову и вышел. Глава 17 Савушкин продолжал возиться с немецким инженером Хорманом. Он думал, что эта его операция будет совсем не длительной: наша авиация разобьет новый аэродром, а он получит другое, более интересное задание. Но почти готовый аэродром почему-то не бомбили, а Москва требовала продолжать коммерческий альянс с инженером. Савушкин ведь не знал, как далеко была нацелена Москвой проводимая им операция. Уж очень противный тип этот Хорман! Прямо не человек, а ходячая коллекция пороков. Все в нем есть: и жадность, и развращенность, и непроходящая склонность к спиртному, и даже элементарная физическая нечистоплотность. Вечно от него пахнет кислым потом и каким-то духовитым ромом, который он очень любил. Савушкин заметил, что даже его коллеги с ним в быту не общаются. Но, надо быть справедливым, Хорман удивительно преображался, когда занимался своим инженерным делом. В последние дни Савушкин уже имел возможность бывать там, где строился аэродром, и не раз видел, как инженер руководил работами и как почтительно, с каким уважением слушали его указания другие инженеры. Но Савушкину от этого легче не было. Меж тем коммерческий альянс Савушкина и Хормана постепенно укреплялся. Уголовника Анатолия удалось отстранить от этой игры очень просто: Савушкин снабжал его табаком, который тот выгодно сбывал, и в дела с инженером не лез. Но не так-то легко было Савушкину вести с Хорманом коммерческие дела. Никаких денег, кроме долларов, инженер не признавал. Он изложил Савушкину свою нехитрую теорию о деньгах, а заодно изложил перспективы собственной жизни. Располагая небольшим количеством русских слов, он говорил: — Франция — капут. Понимать? Я из Франция пил коньяк. Цо-цо! Очень хорош коньяк унд дамы, абер метхен. Цо-цо! Очень хорош! Абер я был дурак, гросс дурак. Коллеги пили коньяк аух, абер искал бриллиант, золото, платина, доллар. Понимаешь? Я не искал. Гросс дурак. Теперь — нет. Я не дурак. Ты говорил — рубль. Что есть рубль? Россия фьюить, и рубль есть зеро — ноль. Марка? Марка оккупации есть пипифакс, папир фюр туалет, понимаешь? Рейхсмарка? — тут он испытующе посмотрел на Савушкина, потом подмигнул ему и поднес палец к губам: — Тсс! — и продолжал шепотом: — Рейхсмарка аух капут. Может быть. Понимаешь? Иван крак фрица и фьюить! Рейхсмарка аух зеро — ноль. А доллар — гросс валюта, очень хорош… — он вздохнул: — Россия доллар нет. Вольдемар, дай мне золото, серебро, платина, хорошие камешки, гольд ринг — кольцо, бранзулет унд зо вейтер. Сегодня война есть, завтра война нет. Германия хорошо, Германия плохо, а мне всегда хорошо. Семья моя большой, очень большой… — он приготовился загибать пальцы, но передумал и засмеялся. — Цвельф, двенадцать, сын — три, дочь — четыре ун зо вейтер. Очень много надо золота, очень. Понимаешь, Вольдемар? — Конечно, понимаю, — печально и сочувственно произнес Савушкин. — Но где тут много золота? — Ты ищет, — энергично сказал Хорман. — Я ищу, господин Хорман. Вот привез тут кое-что… Савушкин полез в потайной карман и вытащил небольшой узелочек. Быстрым движением Хорман надел очки, глаза его стали совершенно трезвыми. В узелке были четыре золотые десятирублевки царской чеканки, усеянная мелкими рубинами браслетка со сломанным замком, золотой корпус от старинных карманных часов, золотая цепочка с крестиком и, наконец, брошка из непонятного металла с двумя эффектно сияющими синими камнями. Это было все, что пока смог достать для Савушкина Бабакин, употребив для этого свои торговые связи в городе. Хорман осторожно брал вещь за вещью, подносил ее к глазам, взвешивал на ладони, пробовал на зуб. О десятирублевках он сказал: «Очень хорош. Фирма хорошо есть». О других вещах он говорил осторожнее. Но Савушкин видел, что именно это ему и надо, и решил никак не продешевить свой товар. Торг длился более часа. Несколько раз Хорман категорически кричал: — Больше никс! — Мало, — убежденно произносил Савушкин и начинал сгребать со стола вещи. Торг возобновлялся. Хорман шел в соседнюю комнату и выносил оттуда еще одну банку консервов или плитку шоколада. Бросив их в кучу, которая занимала уже половину дивана, он кричал: — Больше никс! — Мало. Наконец они поладили. Хорман забрал ценности и помог Савушкину уложить продукты в мешок. Он все вздыхал и, укоризненно глядя на Савушкина, ворчал: — Вольдемар, ты гангстер, гроссгангстер. — Бизнес есть бизнес, — смеясь, отвечал Савушкин. — Не хотите — не надо, и больше я не приду. — Нихт, нихт, Вольдемар, ты давай аух золото! Давай! — в глазах у Хормана вспыхивали радостные огоньки. В сумерки Хорман на своей машине, которой он сам управлял, отвез Савушкина до того места на шоссе, где в сторону леса шла еле накатанная санная дорога. Здесь они попрощались. С помощью Хормана Савушкин взвалил на спину мешок с продуктами и пошел к лесу. Хорман развернул машину и уехал обратно. В глубине леса Савушкина ждали три бойца Будницкого и запряженные лошадью сани-розвальни. К рассвету Савушкин был уже на зимней базе своей группы. Марков внимательно выслушал его рассказ о сделке с Хорманом. — Видите? Вот дело у нас и пошло, — сказал Марков. В это время из-за полога раздался голос Гали Громовой: — Рудин вернулся из отряда в «Сатурн». Сейчас расшифрую полностью… — У людей — дело, — угрюмо произнес Савушкин. — Отставить эти разговоры! — внезапно разозлился Марков. — Найдите Будницкого и заприходуйте доставленные вами продукты. Опись ценностей есть? — Есть перечень предметов. — А вес? Примерная стоимость? — Этого нет. — На первый раз прощаю, в дальнейшем приказываю составлять абсолютно точную ведомость. Эти ценности не наши с вами. — В том смысле, что они ничьи, — усмехнулся Савушкин, но напоролся на такой взгляд Маркова, что счел за лучшее вытянуться и отрапортовать: — Будет выполнено! В землянке Будницкого было полно народу. Савушкин остановился в дверях, пытаясь через пелену табачного дыма разглядеть, где Будницкий. Но фонарь «летучая мышь» плохо освещал землянку, и Савушкин слышал только голос Будницкого, густой, с сиплой хрипотцой, не проходившей у него с осени. — Сколько раз было говорено! — раздраженно отчитывал кого-то Будницкий. — Лыжи нам даны, чтобы забыть о дорогах. Это перекрывает все недостатки зимы. А ты это единственное свое преимущество отдал противнику и чуть не заплатил за это головой. — Метель была, — оправдывался боец сонным голосом. — Я же боялся, что не выйду на Осиповичи. «На Осиповичи? — удивился и позавидовал Савушкин. — Вон уже куда забираются!..» Бойцы Будницкого уже давно совершали далекие рейсы или, как выражался Будницкий, рывки на дальность. До глубокой осени они передвигались на велосипедах, а теперь — на лыжах. Группы, уходившие в рейды, состояли из двух-трех подрывников и боевого прикрытия. Будницкий сам разрабатывал план каждого такого рывка. Он так строился, что противник ни за что не мог понять, откуда появляются и куда исчезают эти неуловимые отряды. На боевом счету отряда уже было больше десятка взорванных мостов, около десяти сваленных под откос эшелонов и разнообразные диверсии в городах и в деревнях на немецких складах и базах. Вот и сейчас он слушал доклад своего бойца-подрывника, который с группой ходил в Осиповичи и, видно, допустил там какую-то ошибку. — Ну ладно, рассказывай, как было, — наконец примирительно сказал он. — После перестрелки, — рассказывал боец, — я, как было по плану, сделал вид, будто ухожу на север, и вышел там на чью-то лыжню. И тут же аккуратненько, чтобы по следу ничего не было видно, развернулся обратно по своей же лыжне. — Правильное решение, — одобрил Будницкий. — Но как же ты прикрытие потерял? — Так уже ночь и ни зги не видать. Фрицы за мной не пошли. Ну, думаю, тем лучше. Можно довести дело до конца, а потом уже искать прикрытие. Я обошел Осиповичи с юго-запада, в леску спрятал лыжи, маскхалат, мины подвязал под пальто и пошел в город. Метель затихла, а мороз — жуть! Все фрицы забились в помещение, а техника — на улице. Одну магнитку я прилепил под брюхо бензоцистерны. А потом мне повезло: на железнодорожной ветке, что идет к военному городку, я обнаружил четыре платформы со снарядами или с авиабомбами — не знаю, все брезентом было прикрыто. Заложил две магнитки. — Взрывы контролировал? — А как же! Добрался до своих вещей и там часа два пролежал в снегу. Первой пошла цистерна. Дала хорошее освещение местности. Потом пошли платформы. Тут уж было не столько света, сколько звука, не меньше как полчаса рвались те снаряды или бомбы. Сплошной гром стоял. Ну а потом я снялся и стал искать прикрытие. А оно тут как тут… — Ладно, — махнул рукой Будницкий. — Садись пиши своей рукой все, что было, в боевую книгу. Савушкин протолкался к Будницкому, но ему неловко было при бойцах затевать разговор о переписи каких-то колец и брошек. Но Будницкий знал, зачем пожаловал к нему Савушкин. — Садитесь, будем ваше барахло оформлять. — Будницкий подвинул Савушкину ящик. — Все свободны, — сказал он бойцам и, когда они вышли из землянки, доверительно спросил: — Влетело от Маркова? — Не без того, — нехотя ответил Савушкин. — Из меня просто дым шел, — рассмеялся Будницкий. — А кто же знал, что всю эту дрянь надо взвешивать да еще пробу на ней искать. Тьфу! Они составили подробную опись ценных вещей и оба ее подписали. — Дело сделано, — сказал Будницкий. — А между прочим, интересно, польза от этого барахла есть? — Должна быть, — уклончиво ответил Савушкин и поспешил уйти. По дороге от землянки Будницкого его перехватил юный адъютант Маркова Коля. — Скорей к начальнику, товарищ старший лейтенант! Возле Маркова стояла радистка Галя. Марков что-то писал, очевидно, радиограмму, которую она ждала. Увидев вошедшего Савушкина, Марков молча протянул ему бланк расшифрованной радиограммы, только что полученной из Москвы: «Еще раз подчеркиваю необходимость укрепления и расширения коммерческой связи с Хорманом. Нельзя ли узнать, куда он будет направлен после окончания аэродрома. Нужно сделать все, чтобы Савушкин остался при нем дальше. Сообщайте мне об этой операции регулярно. Если возникнет затруднение с товаром, радируйте. Вышлем. Привет. Старков». Нельзя сказать, что эта радиограмма доставила Савушкину наслаждение: это было видно по нему. — Вот так, товарищ Савушкин, — рассмеялся Марков. — Спекуляция — тоже работа. Глава 18 Солнце билось в сплошь замороженное окно. Бугристый косматый лед на стеклах стал нежно-голубого цвета, а там, где лед был потоньше, он золотился. Рудин проснулся давно, но не торопился вылезать из теплой постели. С вечера протопленная «буржуйка» давно окоченела, и в комнате было холодно. Сам Зомбах сказал ему вчера, чтобы он выспался как следует. Чертовски приятно понежиться вот так в тепле, смотря на люто промороженные стекла. Рудин любил это в детстве и сейчас улыбнулся далекому своему ребячьему воспоминанию. В зимние каникулы, когда валяться в постели можно было сколько угодно, он любил наблюдать, как с наступлением дня изменялся морозный рисунок на окне. Это происходило медленно, почти незаметно, и на окно нужно было смотреть не отрываясь. Вот и сейчас Рудин попробовал наблюдать за рисунком мороза, но тут же об этом забыл и стал думать о вчерашнем и о том, что он делал последние дни. Заброска его в Задвинский лес к партизанам прошла удачно. Ни у кого из рядовых партизан и мысли не могло быть, что он прибыл с какой-то специальной целью. Просто приходил для связи человек из подполья и спустя десять дней ушел. А вместо него для связи остался другой. Как всегда, Марков умно и тщательно обеспечил операцию. Вторым человеком, оставшимся в отряде после ухода Рудина, был Добрынин. Он будет теперь жить в деревне Конищево у одинокой старухи, и эта хата будет местом явки для партизан. Он же будет и тем агентом «Сатурна», которого завербовал Рудин. Вернувшись в «Сатурн», Рудин представил начальству обстоятельную докладную записку о партизанском отряде. В ней — одна сущая правда. Но она неопасна: этот небольшой отряд весной вообще перестанет существовать и сольется с другим, расположенным в семидесяти километрах восточнее. А пока идет зима, «Сатурн» будет иметь об отряде вполне достоверную информацию. Только на тот случай, если гитлеровцы вдруг захотят сделать на партизанскую базу авиационный налет, в докладной записке Рудина даны неточные координаты отряда. С приближением весны Добрынин начнет снабжать «Сатурн» донесениями о страшной склоке, якобы возникшей среди его командования. В конце концов в результате этой склоки отряд будто бы распадется и перестанет действовать. Добрынин останется без работы и явится в «Сатурн». О пребывании в отряде Рудин лично докладывал Зомбаху и Мюллеру. Никогда ни от одного своего агента они не имели такой обстоятельной и точной информации о партизанах, о трудностях их зимнего житья в лесу и о том, что же в конце концов представляют собой эти таинственные лесные солдаты. Рудин докладывал по-немецки, и оттого начальникам «Сатурна» все, что он говорил, казалось еще достовернее. Но Рудин и в самом деле говорил правду. Да, партизанам зимой в лесу очень тяжело. Не хватает продуктов, а достать их в деревнях очень трудно и опасно. А если речь пошла о составе отряда, то вот кто они, эти лесные солдаты: учитель, ветеринарный фельдшер, шестидесятилетний крестьянин, заведующий аптекой, советский офицер, потерявший одну руку в начале войны, два школьника и так далее. Вообще ничего страшного — таков подтекст этой части доклада Рудина. Он же не был обязан при этом давать еще боевую и политическую характеристику этим людям. Но здесь-то и таилось то, что оккупантам понять не дано. К примеру, заведующий аптекой к зиме на своем боевом счету уже имел два взорванных железнодорожных моста и девятнадцать лично им уничтоженных гитлеровцев. Зачем Зомбаху и Мюллеру знать эти «частные подробности»?… Вчера в конце дня Зомбах снова вызвал Рудина к себе и объявил, что его оставляют работать непосредственно в аппарате «Сатурна». — Вы будете значиться инструктором при школе, где мы готовим агентов. Но работа у вас будет гораздо шире… — Зомбах наблюдал, какое впечатление произвели его слова на Рудина, но лицо его в это время выражало только усталость. — Все же в какой-то степени участвовать в работе школы вам придется. Я, например, хотел бы знать ваше мнение о программе нашей школы, методах обучения и о качестве преподавателей. Будете работать и непосредственно в центре. Ваше знание современной России очень ценно для нас. Большинство работающих в центре русских ни черта не знают о России. Я хотел бы, чтобы вы также вплотную подключились к Андросову для проверки контингента, из которого мы отбираем агентов. По моему твердому убеждению, это тоже должны делать только люди, знающие современную Россию. И последнее: я вам верю, и не только потому, что в жилах у нас с вами течет одинаковая кровь. Я редко ошибаюсь в людях и не хотел бы — это прежде всего в ваших интересах — ошибиться в отношении вас. — Постараюсь оправдать ваше доверие, — просто и скромно ответил Рудин. — Жить вы будете в доме преподавателей школы, Андросов вас туда отведет. — Зомбах встал. — Идите и хорошенько выспитесь. Во время этого разговора в кабинете находился и Мюллер. Он сидел в сторонке и перелистывал бумаги в толстой папке. Со стороны казалось, что он занят какими-то своими делами. Но, выйдя из кабинета Зомбаха, Рудин снова подумал, что главная опасность для него — Мюллер. Он явно хитрее, а главное, настороженнее Зомбаха. Вот и сейчас, лежа в постели, Рудин стал думать об этом же. По-видимому, Мюллер в отличие от Зомбаха все еще не доверяет ему полностью, и об этом надо все время помнить… Размышления Рудина прервал осторожный стук в дверь. Пришел Андросов. Он подвинул стул вплотную к постели Рудина, сел и тихо сказал: — Вчера после того, как вы ушли, Мюллер до полуночи анализировал вашу докладную о походе к партизанам. Там все в порядке? — Не беспокойтесь, все там чисто. — Рудин улыбнулся. — Но все же я не бог, а всего только человек. — Мюллер запросил в радиоотделе все волны, на которых работают партизанские рации. — И здесь его ждет разочарование. Длина волны, которая мной сообщается, принадлежала одному из отрядов. — Спустя некоторое время он собирается вызвать для проверки человека, которого вы оставили агентом в Конищеве. Человек этот крепкий? Ведь с Мюллером шутить нельзя. — Успокойтесь, Андросов. Мюллер тоже не бог. Какие новости? — Сегодня наша школа выпускает очередную группу агентов, семнадцать человек. Зомбах прислал меня к вам сказать, чтобы вы присутствовали на проверочной беседе с агентами, — так сказать, для первого знакомства с делом. — Мюллер там будет? — Обязательно. Он обычно проваливает каждого второго агента. — Очень хорошо, я ему сегодня помогу. — Осторожней, прошу вас, — тихо произнес Андросов. Рудин взял его за локоть. — Мы с вами, дорогой друг, начали большую войну и обязаны быть смелыми. Умными и смелыми. А если мы начнем креститься на каждую тень, никакой войны у нас не получится, будет лишь пассивная оборона. Вы понимаете это? Андросов вздохнул. — Все же я считаю своим долгом предупредить вас еще об одном человеке, который тоже будет на проверочной беседе и с которым вам наверняка придется столкнуться в дальнейшем. Этот человек ведает в «Сатурне» всей русской документацией. Яков Иванович Щукин. Я о нем почти ничего не знаю, мы с ним только здороваемся, но, судя по всему, он попал к немцам по убеждению. — Откуда он? — Думаю, как и я, из армии. Нашу военную документацию, и не только военную, знает отлично. Работает старательно, документы делает классно. Даже Мюллер относится к нему с уважением и доверяет ему. Угрюмый и злобный человек. — Щукин — подлинная фамилия? — Не знаю, но думаю — да. — Андросов посмотрел на часы. — Вставайте, вам еще надо позавтракать. Проверочная беседа ровно через час. Проверочная беседа проводилась в просторной комнате. За столом сидели Зомбах, Мюллер, Андросов и незнакомый Рудину немецкий офицер. Вдоль противоположной стены сидели, очевидно, преподаватели школы. За отдельным маленьким столиком, на котором лежала груда папок, сидел Щукин. Рудин сразу догадался, что это именно он, и с любопытством его разглядывал. У него было острое, костлявое лицо с застывшим выражением недовольства, глаза, спрятавшиеся в глубоких ямах под выпуклыми надбровьями. Спокойные движения больших рук. Держится уверенно, независимо. Заметив все это, Рудин стал прислушиваться к ходу проверочной беседы. Щукин называл фамилию, и очередной курсант входил в комнату. Экзамен вели через переводчика. Вопросы были самые разнообразные, касались и географии, и истории, и чисто военного дела. Больше других спрашивал Мюллер и тот незнакомый Рудину офицер, который, как выяснилось по ходу экзамена, являлся начальником школы и отдела агентурной связи старшим лейтенантом Фогелем. Было заметно, что вопросы Фогеля особых трудностей курсантам не доставляли. Он, видимо, спрашивал их точно по учебной программе. В конце концов он как начальник школы был заинтересован в том, чтобы его питомцы выглядели подготовленными. А вопросы, которые задавал Мюллер, были один сложнее другого. И было видно, что Мюллер не только отлично знает всю технологию разведывательной работы, но неплохо понимает и ее специфические особенности в России. В самом начале проверочной беседы он срезал трех курсантов и назначил им дополнительный срок обучения. — Следующий — Зилов, — объявил Щукин. К столу изломанной походкой, с чуть заметной ухмылочкой на красивом лице подошел крепкий парень. Он остановился и, ожидая вопроса, разглядывал стену над головой начальства. Сначала спрашивал старший лейтенант Фогель. На его вопросы Зилов отвечал с вызывающей краткостью, но очень ясно и по смыслу правильно. Один вопрос задал Зомбах. Уверенно отвечая на него, Зилов почтительно смотрел на полковника. Но потом за него взялся Мюллер. Он называл фамилии советских государственных деятелей и требовал сказать, какие посты они занимают. Но и это Зилов знал точно и отвечал с каким-то задором, даже с лихостью. Мюллер поблагодарил его и сказал, что у него вопросов больше нет. Фогель уже сделал знак Зилову сесть на свое место, но в это время руку поднял Рудин. — Можно задать курсанту вопрос? — Прошу, прошу, — заинтересованно сказал Мюллер. — Курсант Зилов, ответьте, пожалуйста, сколько стоит в Москве проезд в метро и на трамвае? Зависит ли цена билета от длины маршрута? Зилов повернулся к Рудину, смотрел на него злобно сузившимися синими глазами и молчал. Он не смог ответить на вопрос Рудина. — Я это узнаю на месте, — произнес он наконец. — Может, я ошибаюсь, но мне кажется, что такие вещи вы должны знать так же твердо, как свое имя и фамилию, — сказал Рудин. Зомбах начал что-то говорить, но Мюллер перебил его и сказал: — Крамер абсолютно прав. — Но в преподавании обстановки этой детали не было, — попробовал спасти положение Фогель. — А она должна быть, — отрезал Мюллер. Зилову назначили месяц дополнительной учебы, а преподавателю обстановки было приказано проконсультироваться с Рудиным. После проверочной беседы Рудин вместе с Андросовым шел в «Сатурн» по залитой солнцем заснеженной улице. От сверкающей вокруг белизны резало глаза, и взгляд отдыхал только на высоком блекло-голубом небе. И было так тихо, что слышны были скрипучие шаги часового у дальнего шлагбаума. — В этом квартале живут посторонние? — спросил Рудин. — Ни одного. Только аппарат «Сатурна», комендантская рота да еще школа. — Для сотрудников вход и выход по пропускам? — Нет. Просто каждый вечер всем сотрудникам сообщается новый суточный пароль. — Я буду его знать? — Наверное. Во всяком случае мне его сообщают. Некоторое время они шли молча, потом Рудин сказал: — Главная наша задача — добывать и передавать в Москву дислокацию агентурных точек в советском тылу. — Я уже думал об этом, — Андросов вздохнули- Это нелегко. Я дислокации не знаю. План с нанесением точек есть только в двух экземплярах: у Зомбаха и у Мюллера. Кроме того, есть еще книга учета агентурных донесений. Она в одном экземпляре, хранится у Зомбаха. Думаю, что адреса агентов знает еще Фогель как начальник радиосвязи. — Что он собой представляет? — Убежденный нацист, карьерист, и, может, единственное его достоинство — не очень умен. — А те два плана вы никогда не видели? — За всю работу здесь — только раз, издали, в кабинете Зомбаха. — Бывает вам известно, где и когда агенты пересекают фронт или где их сбрасывают с самолета? — Нет. Даже летчики, насколько мне известно, получают специальную карту перед самым вылетом, а затем, когда возвращаются, на аэродроме у них эту карту отбирает представитель «Сатурна». — Где потом хранятся эти карты? — Возможно, что в личном деле агентов. Точно не знаю. — А Щукин что-нибудь знает обо всем этом? — Вряд ли. Его дело — подготовить документы. Вообще все, что касается тайного тайных, прячется здесь крепко… В течение трех дней Рудин работал с преподавателем обстановки Гуреевым. Это оказалось довольно рискованным делом. Гуреев был уязвлен вмешательством Рудина на проверочной беседе и тем, что теперь и ему самому приходится как бы экзаменоваться перед Рудиным. Слушая каждый совет Рудина, он, видимо, страстно хотел обнаружить в этих советах какой-нибудь промах. Гурееву было не меньше тридцати лет. Худощавый, с желтым угловатым лицом, с отечными мешками под серыми узкими глазками, с руками, всегда находящимися в движении, он производил впечатление тяжело больного человека. Но ходил он удивительно легкой спортивной походкой и был поистине неутомим. Работая по четырнадцать, шестнадцать часов в школе, он каждое утро встречался с Рудиным выбритым, подтянутым, аккуратно одетым. Его довоенной биографии Рудин не знал, но по всему было видно, что по крайней мере до тридцать девятого года он жил в Советском Союзе. Сам он сказал Рудину, что работает в абвере уже несколько лет. Это был ярый враг всего советского, слово «коммунист» он попросту не мог спокойно произносить и вместо него чаще говорил «господа большевички». Человек он был наблюдательный и обладал прекрасной памятью. Пожалуй, лучшего преподавателя обстановки трудно было бы найти. Но тем сложнее теперь было положение Рудина. Он сначала собирался на каждые две-три подлинные детали обстановки давать одну неправильную. Но в первые же минуты разговора с Гуреевым он отказался от этого плана. Гуреев слишком хорошо знал советскую жизнь и явно ложную деталь мог легко обнаружить. Их занятия были своеобразным поединком, когда каждый стремился поймать другого на незнании какой-то жизненной детали. По ходу занятий у Рудина выявилось только одно преимущество — он очень хорошо знал Москву, а Гуреев в последний раз был там, по-видимому, в тридцать седьмом году. Это склоняло поединок в пользу Рудина, но постоянное напряжение отнимало силы и действовало на нервы, тем более что все это время Рудин продолжал напряженно думать о главном. Черт с ним, с этим преподавателем обстановки, завтра же он доложит Мюллеру, что Гуреев прекрасно знает свой предмет, и делу этому конец. В конце концов что изменится оттого, что какой-нибудь агент обстановку будет знать чуть хуже или чуть лучше? Главное в другом — нужно знать адреса агентов. Будут адреса, и тогда будет сведена на нет и опасная работа Гуреева. Но шли дни, недели, а эта главная цель по-прежнему оставалась для Рудина недосягаемой. Его не обрадовало даже то, что ему, как и всем сатурновцам, по вечерам стали под расписку сообщать пароль на выход из гарнизона. На что ему этот выход, если не с чем идти на связь к Бабакину? Глава 19 Система секретности в «Сатурне» была продумана очень тщательно и соблюдалась с чисто немецкой пунктуальностью. Радиосвязью с агентурой ведал Фогель. Все агенты получали радиограммы только за одной подписью «Доктор» и знали, что Доктор — это Фогель. Еще в школе их приучали к этому псевдониму Фогеля, и они никогда не обращались к нему по фамилии, только: «Господин Доктор». Полученные от агентов радиограммы записывали в одном экземпляре и также в одном экземпляре расшифровывали. Если в них не было ничего особенно важного, Фогель тут же подтверждал по радио агенту получение и сообщал ему, опять же за подписью «Доктор», имеющиеся для агента указания. Если же радиограмма требовала срочного вмешательства начальства, Фогель немедленно относил ее Зомбаху или Мюллеру. Однако Фогель не имел права вести запись адресов агентурных точек, и если он и знал некоторые из них, то только благодаря тому, что в самом тексте радиограммы бывали какие-то детали о месте нахождения агента. Зомбах или Мюллер, получив радиограмму в одном экземпляре, своей рукой делали единственную ее копию. Подлинник вкладывался в личное дело агента, хранившееся в синей папке, а копия — в папку зеленую. Таким образом, Зомбах и Мюллер всегда имели под рукой весь агентурный материал, к которому больше ничья рука не прикасалась. В кабинете у обоих стояло по нескольку сейфов, где хранились эти папки. Сводный список агентов был только в одном экземпляре. Но все же радиодонесения по ходу дальнейшей над ними работы видели и другие, правда, немногие, сотрудники «Сатурна». Это происходило, когда Зомбах и Мюллер вынуждены были обращаться за консультацией к специалисту. Для этого в центре работали люди, знающие железнодорожный транспорт, авиацию, электротехнику, химию. Когда требовалась консультация по чисто русским условиям, к начальству вызывали Андросова или Гуреева. И только тогда Андросов получал возможность прочитать какое-то одиночное радиодонесение. За прошедший месяц один раз был вызван к Мюллеру для консультации и Рудин. Агент, явно находившийся в Москве, сообщал, что ему представилась возможность приобрести за деньги московский паспорт и надежно переделать его на свое имя. Он испрашивал разрешения начальства на эту операцию. — Как вы считаете, можно на это пойти? — спросил Мюллер. — Весь вопрос в том, — подумав, ответил Рудин, — достаточно ли квалифицирован агент, чтобы определить надежность переделки паспорта. В советской паспортной системе действует очень хитрая система индексов на паспортных бланках. Милиция всегда точно может узнать, где этот паспорт выдан. И если индекс вдруг не совпадет с биографической версией агента… — Но он сообщает, что паспорт московский, — перебил его Мюллер. — Он под этим может понимать только московскую прописку, — спокойно продолжал Рудин, — а штамп на паспорте может быть любого индекса. Мало ли откуда перебрался в Москву хозяин паспорта? Если этот паспорт московский по индексу, это не устраняет, а, наоборот, усиливает опасность разоблачения. В условиях военного времени милиция настороженна, работает бдительно и ей легко получить по Москве любую справку об этом паспорте и его владельце. Мюллер целую минуту думал, смотря на Рудина, потом сказал: — Да, пожалуй, идти на это не следует. Спасибо, вы свободны. Рудин ушел, даже не увидев донесения, о котором шла речь. И он далеко не был уверен в том, что Мюллер сам не знал всей этой техники паспортных индексов. Вполне возможно, что этот вызов на консультацию был для него еще одной проверкой. Фогель лучше других знал только одно — что из себя представляет каждый агент. Они учились в его школе, и поэтому, когда начальство хотело узнать возможности того или иного агента, его характер, достоинства или недостатки, вызывали Фогеля. Надо сказать, что Фогель совмещал должности начальника школы и отдела оперативной радиосвязи не случайно — это было хорошо продумано. Осведомленность Фогеля в чисто человеческих данных агента имела в дальнейшей работе очень большое значение. Вот почему Рудин одной из своих ближайших задач считал сближение с Фогелем… В конце ноября Рудин впервые вышел в город. Был хмурый морозный день, порывистый ветер гнал по улице колючую поземку. Настроение у Рудина было под стать погоде. Почти два месяца он в «Сатурне» и ничего стоящего еще не смог сделать. Даже Андросов позволяет себе иронизировать над ним. Вчера вечером, когда они снова и снова безрезультатно обсуждали все то же — как проникнуть в тайное тайных «Сатурна», Андросов после долгого их молчания вдруг сказал с усмешкой: — Вы призвали к работе меня, а сами без дела… — Кто же думал, — разозлился Рудин, — что вы, умные люди, согласились быть здесь на положении слепых пешек? Андросов обиженно замолчал… Сейчас Рудин уходил в город в служебное время, и ему пришлось обратиться за разрешением к Мюллеру. — Почему вдруг вам понадобилось идти именно сейчас? — спросил Мюллер. Рудин ответил, что у него очень мерзнут ноги и он хочет купить на рынке шерстяные носки деревенской вязки. Он избрал именно этот товар не случайно: знал, что теплыми вещами не располагал даже наиболее обеспеченный всем «Сатурн». — Можете сделать это и вечером, — проворчал Мюллер. — Рынок, господин подполковник, работает только утром, — спокойно пояснил Рудин. — Не понимаю, когда у вас успевают замерзнуть ноги, — сказал Мюллер, — от места, где вы живете, до работы тихой ходьбы пять минут, а больше вы никуда не ходите. — Потому и не хожу, — улыбнулся Рудин, отметив про себя, что Мюллер, видимо, интересовался, ходит ли он в город. — Вы закончили сводку о зимних действиях партизан? — Да. Сдал на машинку. К моему возвращению она будет перепечатана. — Ладно, идите, — сказал Мюллер. Ощущение, что Мюллер все еще не доверяет ему, не проходило. Все его поручения Рудин выполнял, что называется, не за страх, а за совесть, упрекнуть себя было не в чем. Зомбах уже дважды благодарил его за работу, а этот тип точно знает что-то… Рудин нес Бабакину для передачи Маркову обстоятельное донесение о положении дела. Единственное ценное, что было в нем, — это пофамильный список и расстановка сил в «Сатурне» и, наконец, описание того, как искусно засекречено все дело. Это должно объяснить Маркову отсутствие конкретных результатов работы Рудина. Он честно и искренне пишет в донесении, что проникновение в «Сатурн» явилось самой легкой частью операции. Рудин, выпрямившись, шел против ветра, не укрывая лица от обжигающего снега. Протоптанной дорожки не было, и Рудин без разбора шагал посередине улицы. Эта была улица Ленина. На перекрестках таблички были сорваны, но на номерных знаках домов надпись «Улица Ленина» оставалась. Рудин посматривал на номерные знаки справа и слева, и ему казалось, будто сами дома упрямо твердили: несмотря ни на что, это улица Ленина, и мы ее охраняем. «Да, несмотря ни на что, это улица Ленина…» — в ритм шага повторял Рудин. Всех, кто был в этот час на базаре, можно было пересчитать по пальцам. Но самое опасное было в том, что все это были люди, которые хотели что-то или выменять, или продать, и Рудин оказался среди них единственным покупателем. Все они обступили его и наперебой предлагали свой товар. — Мне нужны шерстяные носки, — сказал Рудин наседавшей на него старушке, державшей в руках какие-то пожелтевшие от времени кружевные изделия. Старушка только мотала закутанной в платок головой и трясла перед Рудиным кружевами. Очевидно, разговаривать на холодном ветру ей было невмочь. На Рудина надвинулся синемордый детина в драном пиджаке. — Имею аспирин в порошках, пирамидон в таблетках. — Не нуждаюсь… — Рудин невольно отвернул лицо в сторону — от торговца лекарствами несло кислым самогонным перегаром. — Куплю шерстяные носки. Разговаривая с пареньком, продающим фитильки для коптилок, Рудин обменялся взглядом с Бабакиным, который из своего ларька сразу увидел появившегося на толкучке товарища. Паренек с фитильками будто знал, что нужно Рудину, и показал на ларек Бабакина. — Носки если есть, то разве вон у той шкуры в ларьке. Рудин подошел к ларьку. Толкучка ревниво наблюдала за ним. — Здравствуй, Саня, — тихо сказал он, испытывая невыразимую приятность оттого, что может назвать живое, подлинное человеческое имя и смотреть человеку в глаза с искренней радостью. — Здорово, Петро! — также тихо отозвался Бабакин, и в глазах его Рудин увидел собственную радость и волнение. — Мне нужны шерстяные носки деревенской вязки, хорошо бы две пары, — сказал Рудин. — Всерьез нужны? — Да, Саня, но не сейчас, дня через три. Сегодня я скажу, что мне только пообещали их найти. — Понятно. Послезавтра носки будут. Фирма не подведет, — улыбнулся Бабакин. — Покажи что-нибудь… для разговора… Бабакин выбросил на прилавок старое драповое пальто. Рудин стал его рассматривать и незаметно положил перед Бабакиным сложенную до размера гривенника бумажку с донесением. — Срочно? — пряча донесение, спросил Бабакин. — Не очень, — вздохнул Рудин. — Передам не по радио. А это тебе от Маркова… — Бабакин положил на прилавок бумажку, скрученную в тугую, похожую на спичку трубочку. — Как настроение? — Не очень. Пока. — Будь здоров… Они посмотрели друг другу в глаза, чуть кивнули головами, и Рудин ушел. — Эй, служивый! — громко кричал ему вслед Бабакин, потряхивая старым пальто. — Бери, пожалеешь! Другие возьмут! Рудин, не оглядываясь, шел дальше. На площади Рудин зашел в уборную, торопливо развернул бумажную трубочку и прочитал радиограмму Маркова: «Для Рудина. Уверен, что все в порядке, поздравляю с успешно проведенным первым этапом операции. Теперь главное — прочно закрепиться, завоевать их доверие. Одновременно изучайте окружающие вас кадры. Не торопитесь. Еще раз — не торопитесь. Удар, который они скоро получат, должен заставить «Сатурн» активизироваться; они начнут торопиться, и это облегчит вашу задачу. Передайте Андросову, что мы верим в искренность его решения и рады за него. Все остальное в его судьбе зависит только от него. Еще и еще раз — не торопитесь. Мы ждем терпеливо и с полным пониманием стоящих перед вами трудностей. Привет. Марков». Рудин перечитал радиограмму несколько раз и немедленно ее уничтожил. Вернувшись в «Сатурн», Рудин сразу же явился к Мюллеру. — Я отсутствовал сорок пять минут, — доложил он. — Где носки? — насмешливо спросил Мюллер. — Будут послезавтра, — Рудин улыбнулся. — Сегодня был аспирин, пирамидон и кружевные изделия. Между прочим, я заказал спекулянту две пары носков — одну для вас, господин подполковник. Когда вы их наденете, вы совсем иначе будете относиться к русскому морозу и к моему стремлению приобрести носки. Мюллер впервые посмотрел на Рудина с чисто человеческим любопытством и сказал: — Хорошо, спасибо, посмотрим, — и прибавил привычно сухо: — Где сводка о партизанах? Но раньше, чем пойти за сводкой в машинное бюро, Рудин заглянул к Андросову. В сумрачном кабинете Андросов сидел за столом и читал. Увидев входящего Рудина, он вздрогнул и торопливо отодвинул от себя бумагу. Но Рудин успел заметить, что перед ним лежал совершенно чистый лист. — Что с вами? — тихо спросил Рудин, садясь к столу. — Абсолютно ничего, — ответил Андросов, смотря в сторону. — Не надо так, — укоризненно сказал Рудин, — Давайте раз и навсегда договоримся: между нами нет ничего, что мы прячем друг от друга. — Вы должны понимать мое состояние, — помолчав, сказал Андросов. — Нет, я не хочу ничего понимать и обязан сказать вам следующее: мне передали, что мое начальство верит в искренность вашего решения и радо за вас. Подчеркивают, что все остальное в вашей судьбе зависит только от вас. Андросов вопросительно смотрел в глаза Рудину, и он продолжал: — Еще раз — между нами во всем должна быть правда, только правда. — Меня мучает наше бездействие. — Меня не меньше, — сказал Рудин. — Но начальство прекрасно понимает наши трудности и предлагает нам не торопиться. — Вы — дело другое, — сказал Андросов. — А мне не торопиться нельзя. Я должен сделать слишком много, чтобы иметь право смотреть в глаза своим людям. — Одно немалое дело вы уже сделали — я здесь. И наконец, многого стоит ваша готовность помочь нам. Они долго молчали. Вдруг Андросов выпрямился в кресле. — Правда так правда. Скажу вам, о чем я думал, когда вы вошли. О самоубийстве. Ведь фактически я его уже совершил, когда пошел на службу к врагам. А теперь… теперь я точно повис в воздухе между жизнью и смертью. Но вы не думайте, я предполагал сделать это не без пользы для дела. Раньше, чем пустить себе пулю в лоб, я бы пристрелил Зомбаха и Мюллера. Рудин встал и, с трудом подавляя злость, сказал: — У меня нет времени выслушивать неумные шутки. Я считал вас более сильным и более умным человеком. Неужели я ошибся? Не ожидая, что скажет Андросов, Рудин быстро вышел из комнаты… Глава 20 Советское контрнаступление на Центральном фронте стало фактом. Вот, значит, о каком ударе сообщал Марков. Несколько дней Берлин во всех видах пропаганды старательно обходил слова «наступление» и «отступление» и пытался представить дело так, будто под Москвой случилась неудача сугубо частного порядка, без каких большая война не бывает. Затем последовало признание об «организованном отходе» войск центральной группировки с целью занять более удобные позиции для нового, более мощного броска на Москву. Именно так и сказал Геббельс в своей очередной речи. Но в Германию хлынул поток раненых и обмороженных солдат, «видевших Москву», в тысячи семейств пришли «похоронки». Те немцы, которые в то время могли хоть немного самостоятельно мыслить, стали догадываться, что под Москвой случилось нечто значительное и тревожное… Вильгельм Канарис не слушал речей Геббельса, он все знал гораздо раньше Геббельса и точнее. Еще за две недели до начала советского контрнаступления под Москвой доверенное лицо доставило ему письмо с Центрального фронта от близкого его друга генерала фон Трескова. И хотя письмо было написано эзоповским языком, даже нам все в нем понятно. «Погода оставляет желать лучшего, — писал генерал. — Мороз со снегом — не самое худшее. Ветер с востока все сильнее и грозит перейти в бурю. С этим согласен и Клюге. Он сам сказал мне об этом и о том, что к буре мы не готовы. Все, что нам нужно, как и все вы, находится от нас невообразимо далеко. Расстояние между нами и вами носит не только материальный, но и моральный характер. Иногда мне начинает казаться, что мы и вы говорим на разных языках. Словом, все идет к тому, что известное вам мое своевременное предложение о сокращении разделяющего нас расстояния скоро претворится в действительность, но уже под воздействием бури с востока. И теперь это будет стоить очень и очень дорого. А разве мы так богаты? И разве не накапливаются тучи за спиной и у вас?…» Еще раньше Канарис получил от Зомбаха подробное изложение его разговора с Клюге, в котором фельдмаршал почти прямо просил разведку честно информировать фюрера о все более усложняющейся обстановке на Центральном фронте. Даже не считая агентурных данных, Канарис имел довольно ясное представление о положении дел на этом фронте. Гитлер в ту пору находился, по выражению Канариса, «в состоянии радужного самозабвения», когда даже самые близкие ему люди не решались и намекнуть на какое-нибудь неблагополучие с реализацией его военных планов. Самый близкий Гитлеру в ту пору военачальник Браухич, когда заходила речь о Москве, был тем более немногословен, что именно он еще летом склонил фюрера к плану брать советскую столицу с запада. Все же Канарис решил рискнуть и сказать фюреру хотя бы самую маленькую правду. Он шел на это, — абсолютно не рассчитывая на то, что Гитлер, выслушав его, найдет какой-то гениальный выход из положения. Меньше других он верил в чудотворный гений фюрера, он слишком много знал о подноготной стороне всех предыдущих побед, чтобы относить все успехи за счет его божественных предначертаний. На риск сказать фюреру самую малую правду Канарис шел, заботясь главным образом о сохранении собственной шкуры. Случись беда, Гитлер ринется искать виновных, и тогда Канарис напомнит ему о своем сигнале. Случай для этого вскоре подвернулся. Гитлер созвал узкое совещание, на котором изложил свой план торжественных мероприятий в связи со взятием Москвы. План этот содержал в себе немало грубой театральщины. Например, был там и такой пункт: «Сделать то, что не подумал сделать Наполеон, — взорвать Кремль». В плане был указан даже маршрут и средства передвижения при поездке Гитлера из ставки в Москву. — Я хочу проследовать через весь строй моих доблестных войск, — напыщенно сказал Гитлер и, улыбнувшись, спросил: — Надеюсь, вы простите мне эту мою слабость? Но учтите, что я больше всего на свете люблю и ценю моего солдата! Все присутствующие изобразили на своих лицах полное понимание. — Я хотел бы только одного, — сказал Геринг, — быть в это счастливое время рядом с вами. Гитлер, прищурясь, посмотрел на Геринга и только дернул головой вверх. Вдруг заговорил обычно на таких заседаниях молчавший Гиммлер: — Мой фюрер, и в минуты торжества я отвечаю перед Германией и историей за вашу жизнь. Исходя из этой своей высокой обязанности, я к вашему плану хочу сделать небольшое добавление. Речь идет о вашей поездке в поверженную Москву. Маршрут и средства передвижения вы избрали в расчете на нынешнюю осенне-зимнюю обстановку. Разрешите мне самому разработать еще и вариант летний или весенний. Ведь мне надо быть готовым к любому варианту. Когда Гиммлер начал говорить, Гитлер, слушая его, благосклонно кивал головой. Но когда дело дошло до весенне-летнего варианта, он всем телом подался вперед и впился в Гиммлера свирепым взглядом. Когда рейхсминистр кончил говорить, Гитлер тихо сказал: — Я вас не понял, рейхсминистр Гиммлер. Первый раз за все время работы с вами я не понял вас, Гиммлер. — Он продолжал гневно смотреть на рейхсминистра. Геринг из-под тяжелых век не без злорадства наблюдал эту сцену. Гиммлер встал. — Мой фюрер, я понял свою ошибку. Я сказал это, подталкиваемый только чисто эгоистическими соображениями, в том смысле, что меня лично больше бы устроил весенний вариант, когда я имел бы больше времени для полной прочистки Москвы. Я прошу извинения, мой фюрер. Гитлер помолчал и, скривив рот в улыбке, сказал: — Все вы извольте и впредь свои планы соизмерять с доблестными делами армии, никакого эгоизма я не потерплю. — Я все понял, мой фюрер, — облегченно проговорил Гиммлер. Совещание продолжалось, но Канарис уже отказался от мысли сказать фюреру свою малую правду. Он решил поступить иначе. В конце концов абвер работает на генеральный штаб. Так именно туда он и передаст осторожную сводку о положении на Центральном фронте. Конечно же, никто, включая Браухича и Гальдера, показать эту сводку Гитлеру не решится. А в случае беды сводка в делах генштаба все равно станет защитным козырем Канариса… На удивление всем, после поражения под Москвой снятия голов не последовало. Гитлер ограничился тем, что отправил в отставку трех фельдмаршалов, около сорока генералов и взял на себя командование сухопутными войсками. На том буря и кончилась. Канарис пустил тогда в ход утешительную для ушедших в отставку остроту: «Раньше времени лучше в отставку, чем в могилу…» И все же неприятности из-за Москвы Канарис имел. Возможно, что позже Гитлер понял, почему тот передал в генштаб, а не лично ему информацию о положении на Центральном фронте. Так или иначе, но, разговаривая с ним в январе, Гитлер вдруг без тени юмора и вне всякой связи с разговором сказал: — А знаете, адмирал, ведь вы единственный человек в Германии, который мне не доверяет? — Я принимаю это как шутку, мой фюрер, — проникновенно сказал Канарис. — А почему же мои генштабисты иногда знают от вас то, что мне неизвестно? — Я не знаю, о чем вы говорите, мой фюрер, — сказал Канарис. — Вы прекрасно все знаете! — повысил голос Гитлер и вернулся к прерванному разговору. Этот внезапно возникший в разговоре эпизод очень беспокоил Канариса, не выходил у него из головы, и он не раз потом припоминал его во всех деталях, пытаясь определить, насколько серьезно было сказанное Гитлером. Он знал, что Гитлер часто говорил подобные вещи по мгновенному движению своей сумбурной души или по велению мгновенно распаляющегося мозга, и тогда он тут же забывал о сказанном. Но нередко за его словами таилось нечто более существенное, и тогда он ничего не забывал и не раз возвращался к затронутой теме. Только один человек из всех его приближенных всегда абсолютно точно знал, как нужно относиться к тому или иному высказыванию фюрера. Это был самый близкий Гитлеру человек — Мартин Борман. Это именно он после заседаний давал указания секретарям, что из сказанного Гитлером нужно и что не нужно заносить в протокол. Канарис мог бы спросить у Бормана, как ему отнестись к странному обвинению, высказанному Гитлером, но Бормана при этом разговоре не было. Несколько успокаивало Канариса только то, что разговор с Гитлером не протоколировался. Так или иначе, сейчас ему ясно было одно: надо решительно улучшить работу в России… Генштаб лихорадочно готовил весенне-летнюю кампанию сорок второго года. В это время любимым словечком Гитлера стало «тотальный». Он требовал, чтобы все было тотальным: и наступление, и бомбежка, и дипломатия, и репрессии. Канарис взял это словечко себе на вооружение. «Разведка тоже должна быть тотальной», — сказал он. Разработанный им план понравился Гитлеру. — Да, Канарис, именно так! — распаляясь, говорил ему Гитлер. — Не должно быть ни минуты покоя нервам противника! За спиной у него должен быть ад! Я хочу в это время видеть его затылок и все о нем знать! Чтобы Кремль только собирался сделать шаг, а я уже знал о его желании! И тогда тотальный удар моих армий сольется с тотальным разрушением тылов и нервов коммунистов!.. Вернувшись после доклада к себе, Канарис прежде всего удовлетворенно отметил, что фюрер ни словом, ни намеком не дал понять, что помнит тот разговор о недоверии. Наоборот, фюрер был с ним дружествен, разговаривал очень доверительно и дважды переходил на «ты». Канарис стал перелистывать только что утвержденный Гитлером план организации в России тотальной разведки. План был очень хорош, и понравился Гитлеру не зря. Весь вопрос в том, можно ли его реализовать. Снова и снова стояла перед ним эта проклятая, не похожая на все страны мира Россия. В любой стране осуществление этого плана создало бы там ад. Нужно было бы только бросить туда побольше своих опытных, трижды проверенных людей. Но в России особые трудности начинались с того, что здесь существовал трижды проклятый языковый барьер. Посланный туда самый опытный разведчик мог провалиться при первом же разговоре с первым встречным русским. Когда же засылаются туда агенты русского происхождения, это не приносит желаемого эффекта, потому что эти агенты и ненадежны, и неопытны, сколько их ни учи. Даже самые лучшие ныне действующие в России агенты шлют донесения, от которых разит любительщиной; они попросту не умеют найти и увидеть важное. Не случайно все сводки по этим донесениям, как правило, составляет Канарис сам, и каждый раз ему приходится мобилизовывать все свое прославленное умение, чтобы искусной фразеологией прикрыть слабость фактических данных. Видимо, главные усилия надо направить по второму отделу абвера — на совершение диверсионных и террористических актов. Тут особого ума и опыта от агентов не требуется. Что же касается первого отдела, остается надеяться на одно — что при массовой засылке агентов будет больше шансов на удачу и в области получения разведывательных данных. Размышления Канариса прервал прямой междугородный телефон Берлин — Прага. Звонил Рейхард Гейдрих — новый протектор Богемии и Моравии, Услышав хорошо знакомый голос, Канарис поморщился, как от зубной боли, но заговорил весело и дружески. Это была старая игра: они ненавидели друг друга, но оба были пока бессильны реализовать свою ненависть и должны были поддерживать внешне приличные и даже дружеские отношения. Сначала разговор шел о вещах, ничего не значащих: погода, здоровье жен и так далее. Канарис ждал. Наконец он услышал то, ради чего звонил Гейдрих. Хотя кабель был прямой и подслушивание разговора исключалось, Гейдрих говорил иносказательно. — Я продолжаю ликвидировать либеральное наследство барона. Но здесь, как и во Франции, у меня все те же порядком надоевшие мне трудности. Почему мы с вами должны ходить друг за другом по одному и тому же адресу? Ведь мы с вами, кажется, обо всем договорились? Я веду здесь грандиозную расчистку болота, у меня на счету каждый фельдфебель, а в это время ваши люди занимаются тут чистописанием или решают ребусы о том, как найти вышедшую в тираж агентуру Запада. Не пора ли, мой друг, с этим покончить? — Почему вы спрашиваете? — перебил Канарис. — В принципе мы с вами обо всем договорились на совещании. Я разработал проект решения. Но для того чтобы проект стал решением, его должен утвердить Кейтель, порядок есть порядок. — Какой к черту порядок! — повысил голос Гейдрих. — Мне звонил из Берлина Хуппенкоттен; он говорит, что в вашем проекте от нашей договоренности остались только запятые. — Мнение Хуппенкоттена — это далеко не эталон оценки, — саркастически заметил Канарис. — Но у него молодое зрение и он еще умеет отличать черное от белого, — последовал контрудар из Праги. — Предпочитаю иметь дело с людьми, умеющими нормально видеть всю гамму красок. Гейдрих промолчал. Уж если дело дошло до словесного турнира, он знал: с Канарисом справиться трудно. — Друг мой, — сказал он примирительно, но голос его звенел от злости. — Вернемся к делу. Мы берем пространства не для того, чтобы вести на них вечную борьбу с красными и с еврейской плутократией. С этим вы согласны? — Конечно, и мы оба делаем все, что можем, для освоения новых земель. — Боюсь, что ваша оценка не совпадает с более высокой. И чтобы это несовпадение не стало слишком явным и не приобрело неприятные формы, я очень прошу немедленно вернуться к своему проекту, подумать еще раз обо всем, что от этого проекта зависит, включая сюда и нашу с вами судьбу, и привести этот проект в соответствие с нашей договоренностью на совещании. Вы можете это сделать? — Проект уже у Кейтеля, — спокойно сказал Канарис. — Неправда, — засмеялся Гейдрих. — Проект всего лишь у референта Кейтеля. — Хорошо, я постараюсь сделать все возможное, Однако я искренне считал, что проект выражает все, о чем мы договорились на нашем совещании. — Видите, как плохо вести такие переговоры без стенограммы! — почти весело воскликнул Гейдрих. — Но я помогу вам, мой друг. У Хуппенкоттена есть подробная запись нашего совещания. Он может еще сегодня доставить ее вам. — Ему незачем утруждать себя, пусть пришлет. — В любви и ненависти вы постоянны, — снова рассмеялся Гейдрих. — До свидания, мой друг. Канарис положил трубку, не простившись… Значит, Хуппенкоттен сделал запись того совещания и, наверно, получил визу записи у всех участников совещания, вернее, не у всех, а у тех, кто прямо или косвенно представлял гестапо. Канарис сжал кулак и ударил им по подлокотнику кресла. Как он ненавидел этого молодого выскочку Хуппенкоттена, делавшего стремительную карьеру! Он сталкивался с ним всего три или четыре раза на различных совещаниях, где Хуппенкоттен был на вторых, а то и на третьих ролях. Никаких прямых столкновений с ним у Канариса не было и даже не могло быть — так мало по своему положению значил этот юный красавец. Но Канарис ненавидел и даже боялся его не меньше, чем Гейдриха, он словно предчувствовал что-то… Забегая вперед, скажем, что именно Хуппенкоттен в начале апреля 1945 года по приказу Гитлера накинет на шею Канариса проволочную петлю и повесит его в тюремной камере. Но до той поры еще далеко, и мы продолжим наш рассказ. Канарис вызвал полковника фон Бентевиньи, своего адъютанта полковника Энке и приказал им немедленно сделать свою протокольную запись совещания с представителями гестапо по поводу контакта в работе и дал указание, что в этой записи должно быть отражено. Канарис решил иметь свой вариант записи. — документ, равносильный тому, который состряпал Хуппенкоттен. Затребовав к себе все последние сводки по Чехословакии, Франции, Англии и Америке, Канарис отдал распоряжение секретарю говорить всем, что его нет… Англия… Опытнейший агент, которому Канарис верил, как себе, сообщал, что на Британских островах союзники начинают накапливать военные силы, в первую очередь авиацию. Еще три месяца назад тот же агент сообщал, что прибытие в Англию американской военной миссии носит чисто символический характер и что сами англичане говорили тогда, что эта миссия не больше чем «кусок сырого мяса» для немецкой разведки. А теперь тот же агент сообщает нечто совсем другое. Три месяца назад все агентурные данные говорили о том, что главным в настроении англичан являются паническое ожидание вторжения и страх перед авиационными налетами. А теперь в донесении речь уже идет о растущем боевом духе англичан. Это проявлялось не только в том, что по всей стране создаются отряды самообороны, что даже женщины идут в эти отряды, но и в действиях английской разведки. В частности, она начинает активно использовать силы Сопротивления во Франции… Все это, конечно, не могло не тревожить Канариса. Но он слишком верил в другую Англию, в ту, которая последние годы шла на все, только бы Гитлер направил свои войска против коммунистической России. Та Англия охотно расплачивалась за это целыми странами. Канарис, однако, учитывал, что стоявшие за этой политикой главные силы Англии еще достаточно сильны и именно на них следует делать ставку, а господа английские министры пусть пока поиграют в войну… Франция… Донесения агентов отсюда подтверждали то, что сообщал их коллега из Англии: разведка англичан начала действовать во Франции и пытается прибрать к рукам подпольную борьбу французского Сопротивления. Из пачки донесений Канарис выбрал то, которое было подписано «Полковник Анри». За этой подписью-кличкой скрывался один из любимцев Канариса — унтер-офицер Гуго Блейхер. Об этом агенте Канарис уже не раз говорил на совещаниях, приводя его как пример, подтверждающий тезис, что талант разведчика проявляется так же, как и талант поэта. В самом деле, был человек мелким чиновником промышленной фирмы в Гамбурге, его мобилизовали, он стал одним из самых умелых разведчиков во Франции. Донесение Блейхера было, как обычно, подробным и даже излишне многословным, но зато, как всегда, интересным. Вот и он сообщает, что англичане лезут во французское Сопротивление, сбрасывают им оружие, рации, шлют к ним своих эмиссаров. Блейхер располагает данными, что среди эмиссаров, засланных во Францию, находится сын Черчилля — Рандольф. Канарис замер: неужели это правда? Блейхер иногда не прочь и пофантазировать, но вряд ли он позволил бы себе легкомысленное оперирование подобным фактом. Прервав чтение сводок, Канарис написал распоряжение руководителю абвера во Франции: если подтвердится нахождение сына Черчилля во Франции, принять все меры, чтобы он не попал в руки гестапо, где его могут ликвидировать, не понимая, как важно заполучить его живым. Отдельную шифровку он написал Блейхеру: все внимание сосредоточить на Черчилле, информировать об этом ежедневно. Канарис вернулся к чтению досье. Действительно, английская разведка нахально лезет во Францию, но агенты встревожены этим излишне. То, что сейчас делают англичане в этом направлении, — кустарщина. Однако контрмеры принять необходимо. Учитывая традиционную нелюбовь англичан к потерям, самая лучшая мера — нанести по английским резидентам во Франции массированный удар: переловить их, как мышей, и десяток расстрелять. Вот тут и можно сделать уступку СД. Агенты абвера разведают английских резидентов, а затем в порядке, так сказать, совместных действий, которых так добивается Гейдрих, собранные данные будут переданы гестапо. Это решение вернуло Канарису хорошее настроение, испорченное разговором с Прагой, и он подумал, что ему и в самом деле следует немного подправить проект в том смысле, что везде, в том числе и в России, нужно передавать гестапо то, что для целей абвера не представляет ценности. Но что может значить ликвидация дюжины английских резидентов, занимающихся безнадежной авантюрой в поверженной Франции, когда самое главное и самое ценное для Гитлера агенты абвера делают в самой Англии, или Америке, или в той же России?… Кстати, об Америке. Что сообщают оттуда? Вот страна, которая у Канариса всегда вызывала особое любопытство. Как-то на совещании у Гитлера он бросил ставшую крылатой шутку, что «в Америке продается все, даже фельдмаршалы». Так оно и есть на самом деле, американцы и сами говорят, что у, них все решают деньги. Но, с другой стороны, этот же деловой практицизм был грозной и одновременно таинственной силой Америки. Ведь если ее финансовые магнаты увидят, что война для них на сегодня самый выгодный бизнес, они того же ранее проданного фельдмаршала перекупят за такие деньги, каких и в помине не было в германской казне. В обрисовке внутреннего положения страны донесения агентов из Америки были идентичными. Рузвельт и его ближайшее окружение прокламируют действенное союзничество с англичанами, французами и русскими, но на самом деле эта действенность пока выражается главным образом в пропаганде и чисто символических жестах вроде посылки личных представителей Рузвельта в союзнические страны или увеличения состава военных миссий. Пропаганда есть пропаганда. Гораздо серьезнее сообщение агента о том, что в Конгрессе все более активно действуют силы, поддерживающие союзнические порывы Рузвельта. Канарис начал читать донесение агента, который был наиболее близок к финансовым кругам Америки. Это донесение, проделав большой путь, пришло в Берлин только сегодня. Еще не дочитав его до конца, Канарис понял, насколько оно важно. В первой его части сообщалось о неблагоприятном для Германии реагировании высших кругов финансовой олигархии на поспешное объявление Гитлером войны Америке. Канарис и тогда, в декабре, считал этот шаг фюрера непродуманным. Подлинных властителей Америки разозлило объявление войны: это спутало их карты. До этого они могли спокойно держаться политики изоляционизма: «Пусть где-то там идет война, нас она не касается». Но затем последовал Пирл-Харбор. Это был первый удар по изоляционизму. И тут же выскочил со своим объявлением войны Гитлер. Это было уже чересчур! Американцы инертны, но не до бесконечности… Агент сообщал, что военные поставки Америки в Россию могут стать сейчас большими, что в этом деле остался только один нерешенный вопрос — о способах оплаты поставок, но и этот вопрос близок к решению. И вообще позиция Рузвельта завоевывает все более сильную поддержку народа, и не считаться с этим уже не могут даже могущественные противники президента. Агент приводил множество фактов, подтверждающих реальность вступления Америки в войну не на словах, а на деле. Как ни встревожило Канариса это сообщение, все же в конце концов он вернулся к раздумью о России. Что ни говори, сейчас все решается там. Если Советы в ближайшее время будут поставлены на колени, американский капитал ни за что не протянет им руку помощи. Вся история против этого, вся суть американской политики. Разгромив русских, Гитлер сразу же найдет общий язык и с Америкой, и с Англией, и на том война пока может кончиться. Мир будет в основном поделен. Итак, Россия и еще раз Россия. Глава 21 Февраль капризничал. Над Польшей он раскинул нежное солнечное утро. Над Минском развесил низкие косматые тучи. Самолет шел под нижней их кромкой, и внутри самолета было сумрачно и холодно. А ближе к Смоленску самолет врезался в полосу густого снегопада, исчезла не только земля, но даже крылья самолета будто отрезала белая мгла. В пассажирском помещении зажегся неяркий плафон. На переднем кресле, закрытый по горло теплым пледом, спал мужчина с крупной седой головой. Второй пассажир сидел позади него, прикрыв лицо сдвинутой на нос фуражкой, зябко засунув руки в рукава шинели. Это летели в Смоленск Вильгельм Канарис и его адъютант полковник Энке. Самолет резко тряхнуло, и снаружи что-то ударило в его железную обшивку двойным звонким щелчком. Энке сбросил с лица фуражку, вскочил, прислушиваясь и осматриваясь. Канарис только приоткрыл свои большие черные глаза и улыбнулся адъютанту. — Да, да, Энке, идет война, и, судя по всему, нас обстреливают свои зенитки. Садитесь, Вилли, русские утверждают, что ноги не содержат в себе никакой правды… Хотя Канарису было уже за пятьдесят лет, это был еще очень крепкий мужчина, правда, рано поседевший. Уже почти десять лет он возглавлял разведывательную службу гитлеровской Германии. Обладая незаурядным и изворотливым умом, он даже среди главарей нацизма держался независимо. До сих пор разведка обслуживала Гитлера хорошо. Все его авантюры начинались с того, что в дело вступал абвер — немецкая военная разведка. Люди Канариса, действовавшие по всему свету, развертывали тайную работу, которая должна была подготовить успех очередной разбойничьей затеи Гитлера. Готовился ли Гитлер прибрать к рукам Чехословакию или Норвегию, он не отдавал последнего приказа войскам до тех пор, пока Канарис не говорил ему: «Все готово». После того как флаг со свастикой взметнулся над древней Прагой, в загородной резиденции Гитлера состоялся торжественный обед главарей гитлеровской Германии. Геринг произносил речь о «всеобъемлющем гении фюрера». Гитлер был в прекрасном настроении, беспрерывно шутил, прерывал оратора длинными экспромтами. Когда Геринг сказал о Чехословакии: «Мы засунули ее в карман, как смятый носовой платок», — Гитлер, показав на Канариса, крикнул: «А смял-то платок он…» После захвата Норвегии Гитлер присвоил вице-адмиралу Канарису звание полного адмирала, хотя многим флотским адмиралам, непосредственно участвовавшим в норвежском походе, такой чести оказано не было. О Канарисе, закончившем свою жизнь в петле в начале апреля 1945 года, теперь имеется целая литература. В ней правда смешалась с ложью, отчего облик его окутала дымка таинственности. Нашлись авторы, которые пытаются сделать из Канариса благородного рыцаря ума и чести и чуть ли не главного борца с Гитлером и его шайкой. Это чушь. Канарис неизменно был с Гитлером во всех его разбойничьих авантюрах, в том числе и в войне против Советского Союза. Канарис был умен, и, может быть, именно поэтому он раньше других понял, что Гитлер в России зарвался. И тогда, пользуясь своим положением и своими возможностями, он начал хитрую игру с западными державами, внушая им мысль о возможности прекратить войну в центре Европы и совместными силами довести ее до победы на востоке. Канарис был прекрасно осведомлен об оппозиции крупных военачальников Гитлеру. Более того, когда начались военные неудачи в России и дело запахло полным поражением немцев, Канарис очень хитро, не выдавая себя, подталкивал генералов, бывших в оппозиции, к действию. В этом смысле можно считать, что к неудавшимся покушениям на Гитлера в Смоленске в 1943 году и в Растенбурге в 1944 году Канарис некоторое отношение имел. По поводу позиции Канариса один из его биографов выразился довольно точно: адмирал вел не только двойную, но и тройную игру, но главную ставку в течение десяти лет он делал все же на Гитлера. Канарис, так же, как и Гитлер, ненавидел Советский Союз. Так же, как Гитлер, он был убежден, что Советская Армия не выдержит натиска германских войск и война с Россией будет выиграна. Он только, по-видимому, не очень верил в молниеносные сроки победы. Считая Советскую страну колоссом на глиняных ногах, он тем не менее ее побаивался. Он не понимал России. Известно его выражение, что Россия и русские сильны и опасны своей таинственной непонятностью для европейца. После удара, полученного немецкими войсками под Москвой, Канарис понимал, что Германии предстоит длительная борьба на советской земле, но он верил, что немецкая армия в конце концов справится с Россией. Принимая решение о развертывании в Советском Союзе тотального шпионажа и диверсий, он был уверен, что это будет содействовать победе Германии. Но после первого полугодия военной кампании в России он видел неизбежность длительной и очень трудной борьбы и осторожно внушал эту мысль своим приближенным. Сейчас он летел в Смоленск не только для того, чтобы проинструктировать своих работников и главным образом вызванных туда руководителей «Сатурна». Он собирался лично повидаться с близкими ему генералами, чтобы получить более реальное представление о том, что делается на фронте. Приближаясь к Смоленску, самолет вышел из полосы метели, и Канарис с высоты увидел город, рассыпанный на крутых берегах Днепра. Сделав круг, самолет пошел на снижение в сторону Покровской горы, где за больничным городком располагался аэродром. Совершив посадку, самолет не стал подруливать к штабным помещениям, а покатил к дальнему краю летного поля, где стояли несколько легковых автомашин и небольшая группа людей. Канарис легко сбежал по лесенке на землю. Теперь можно было рассмотреть, что он совсем небольшого роста; это особенно подчеркивали длинная, почти до пят, шуба и непомерно высокая меховая шапка-камилавка. К Канарису приблизился только генерал Лахузен — один из его заместителей, прибывший сюда раньше. Остальные продолжали стоять на почтительном расстоянии. — С благополучным прилетом, — пожимая руку адмиралу, сказал Лахузен. — К чему этот парад? — Канарис кивнул на стоявших поодаль людей. — Вы же знаете, что я этого не терплю. Где машина? Они сели в громадный, как вагон, «майбах». — Остальные пусть едут минут через пятнадцать после нас, — приказал Канарис. — Что за глупая страсть устраивать кавалькады! Машина осторожно и неуклюже спускалась с Покровской горы. Ее поминутно заносило, цепи на колесах с неприятным хрипом вгрызались в снежную дорогу. — Вот это и есть русская зима, — задумчиво сказал Канарис, смотря в окно на заснеженные холмистые берега Днепра. — Но ведь она одинаково трудна и для нас, и для русских? — Если не считать, — сказал Лахузен, — что русская техника приспособлена к холодам, а наша — нет. У русских, например, есть такое изобретение — валенки, — генерал Лахузен произнес это слово по-русски. — Это сапоги из овечьей шерсти. Или вот посмотрите, пожалуйста… — Лахузен показал на двух ребятишек, которые, съезжая с горки на санках, испугались машины и опрокинулись в снег. Смеясь, толкая друг друга, они барахтались в снегу. — Им все равно, что теплый песок, что этот холодный снег. — Совещание подготовлено? — перебил его Канарис. — Съехались все. Основной доклад сделает, конечно, Зомбах. — Не доклад, а отчет, — верный своей неторопливой манере, сказал Канарис. — Я устал от бесконечных проектов и планов. Он должен сказать точно и ясно, что сделано и что будет сделано. — Примерно так я его и ориентировал, — не совсем уверенно сказал Лахузен. — Но вы же знаете Зомбаха, он вывалит на стол, кроме всего прочего, кучу объективных причин и кучу требований. — Ну что же, причины — это уже кое-что. В причинах следует разобраться. Совещание было созвано в уютном домике на заснеженной окраинной улочке, которая почему-то называлась Мееровское шоссе. Обстановка внутри дома оставалась той, в какой проходила здесь чья-то мирная жизнь. В столовой чуть не полстены занимал огромный, похожий на орган буфет. Вокруг овального стола стояли старинные венские стулья с дырчатыми стертыми сиденьями. Над пианино, покрытым кружевной дорожкой, висела увеличенная фотография мужчины и женщины. В черном, глухо застегнутом пиджаке, в крахмальном воротничке с отогнутыми углами, со стрельчатыми усами под массивным носом мужчина был похож на коммерсанта или на преуспевающего врача. Женщина была, очевидно, в подвенечном наряде, белый флер, наброшенный на высокую прическу, делал ее похожей на королеву, Лицо у нее было милое, доброе и чуть испуганное. Посмотрев на эти портреты, Канарис сказал смеясь: — Пусть счастье этой четы сопутствует нашей работе! Стоявшие вокруг стола военные почтительно улыбнулись. Канарис сел во главе стола, как раз под портретами, и жестом предложил сесть всем. — Мы начнем с того, что послушаем полковника Зомбаха, — тихо и как-то по-домашнему сказал Канарис, будто и в самом деле здесь была какая то семейная застолица. Полковник Зомбах, грузный, с волевым, замкнутым лицом, медленно поднялся, расстегнул портфель, вынул из него пухлую папку, раскрыл ее, надел на нос прямоугольное пенсне, отчего сразу стал похож на ученого. — Регламент? — спросил он густым низким голосом, снимая с руки часы, — На проекты — одна минута, — рассмеялся Канарис. — На деловой анализ обстановки и конкретные предложения — вечность. Сидевшие за столом офицеры прекрасно поняли, что значит шутка адмирала о регламенте для проектов. Видимо, слух о том, что Канарис недоволен работой «Сатурна», подтверждается, а это значит — надо держать ухо востро и тщательно продумать свои позиции. Здесь присутствовали абверовцы не только из «Сатурна». Между тем Зомбах совершенно спокойно говорил о работе подчиненного ему «Сатурна», и сразу было видно, что он совершенно не собирается представить эту работу в радужном свете. Более того, об успешно проведенных операциях он сказал очень коротко и сейчас же заявил, что самым тревожным в работе «Сатурна» является большое количество таких операций, когда агенты заброшены, но ничего об их дальнейшей судьбе неизвестно. Подполковник Мюллер незаметно наблюдал за Канарисом, пытаясь угадать, как он реагирует на самокритическую позицию Зомбаха. Однако по лицу адмирала нельзя было ничего узнать. Он равнодушно смотрел прямо перед собой, только изредка бросая мимолетные взгляды на говорившего Зомбаха. Оратор сделал паузу и начал отыскивать в папке понадобившуюся ему бумажку. — Пытались ли вы проанализировать дела, ушедшие в туман? — мягко спросил Канарис. Зомбах, найдя свою бумажку, ответил: — Для анализа, на основании которого было бы допустимым сделать для себя какие-то выводы, не хватает многих компонентов. Вот, например, операция, которая относится к осени прошлого года. Мы забросили в район Москвы группу хорошо подготовленных людей. Операция проводилась по второму отделу. — Зомбах не без умысла в качестве примера взял операцию, подготовкой которой руководил Мюллер. — Летчик доложил, что сбросил группу точно и без всяких осложнений, А связи с группой нет до сих пор. Анализировать предположения бесполезно. Возможно, что во время приземления была повреждена рация, а возможно и другое — что русские сразу взяли наших агентов. Однако ничего о поимке этой группы они в своих сводках не сообщали. Канарис укоризненно покачал головой. — Ах, уж эти русские!.. — Однако о менее значительной группе, а в двух случаях даже об отдельных взятых ими агентах, они сообщали, — сказал Зомбах. — Перепроверку другими способами проводили? — спросил Канарис. — Нет. — Вот… — Канарис назидательно поднял палец. — Судя по всему, в России без этого действовать нельзя. Заметим себе это и в дальнейшем обсудим, как нам своими силами лучше организовать эту перепроверку. Продолжайте. Теперь руководитель «Сатурна» говорил о получении разведывательных данных, касающихся военных возможностей противника. По его мнению, эта работа идет, в общем, удовлетворительно, и вряд ли армия в этом отношении имеет к «Сатурну» серьезные претензии. Однако он считает, что эта работа должна быть расширена, с тем чтобы обеспечить себе большую уверенность в каждом разведывательном донесении. — Что вы называете несерьезными претензиями армии? — спросил Канарис и дал знак своему адъютанту полковнику Энке. Тот положил перед адмиралом папку. Зомбах прекрасно понимал, что стоит за вопросом Канариса, и отвечать не торопился. — Вот, например… — продолжал Канарис, вынимая из папки какой-то документ. — Мы снабдили верховное командование информацией о количестве танков противника в районе Калинина. На самом деле этих танков оказалось втрое больше. К претензиям какого рода вы, полковник, относите такой случай? — Мне трудно ответить, не говоря при этом о безобразной медлительности наших армейских штабов, включая и главный. Пока они эту нашу информацию обнюхали и смотрели на свет, более подвижные, чем наши штабисты, русские танки дополнительно прибыли на этот участок фронта. В конце концов, — начал раздражаться Зомбах, — руководство абвера просто обязано сломить недоверие к нам фронтовых штабов. Сидевшие за столом офицеры смотрели на Канариса: как он проглотит эту пилюлю? — Я доложу об этом фюреру, — с небрежной покорностью произнес адмирал, продолжая искать что-то в своей папке. — А вот это, полковник… — Канарис помахал в воздухе бумажкой. — Мы снабдили авиационное командование сведениями о местонахождении грандиозной русской базы горючего. Если мне не изменяет память, в местности Мелихово, — адмирал заглянул в бумагу, — именно в Мелихове. Геринг бросил туда одновременно шестьдесят бомбардировщиков. Итог: одиннадцать самолетов сбито до подхода к цели, три сбито целью и семь — по дороге обратно. Ваши агенты радировали о прекрасных результатах бомбардировки, о взрывах чудовищной силы, о море огня, охватившем громадную площадь, а фотолента самолета-разведчика зафиксировала жалкий пожар. Что же было, полковник, на самом деле? Или ваш агент трус, негодяй и фантазер, или с вами сыграли в покер русские контрразведчики? — Может быть, и то, и другое, — невозмутимо ответил Зомбах. — Причем что касается, как вы выразились, покера, мы ведь тоже играем с русскими в эту игру, и, как во всякой игре, счастье переменчиво. — Весь вопрос в том, — бросил реплику генерал Лахузен, — делают ли русские в этой игре столь же крупные ставки, как мы. В данном случае двадцать один самолет! — Я могу напомнить, — отпарировал Зомбах, — что осенью сорок первого года в результате нашей игры мы получили не одну советскую дивизию. — Выигрыш первых недель войны не в счет, — жестко произнес Канарис, — тогда наш партнер слишком сильно нервничал и сам делал грубые ошибки. — Возможно, — ответил с достоинством Зомбах. — Однако вы тогда наградили меня. — Ордена периода успехов весят меньше орденов периода упорной борьбы, — отрезал Канарис и резко повернулся к заместителю Зомбаха — Мюллеру: — Вы можете что-нибудь добавить? Спасибо, Зомбах. Эрих Мюллер поднялся во весь свой гренадерский рост. — Я разделяю тревогу полковника Зомбаха по поводу глухих точек, — начал Мюллер, не торопясь, лихорадочно обдумывая, как ему повести речь дальше, чтобы получить поменьше зуботычин от Канариса. — Однако мы принимаем все зависящие от нас меры, чтобы выяснить положение. Одной из таких мер является выполнение вашего приказа о решительном увеличении числа агентов, засылаемых в тыл противника. Последнее время мы на один и тот же объект с одной и той же задачей делаем по два и даже по три заброса, и уже есть случаи, когда последующий заброс прояснял ситуацию предыдущего. — Заметив, что Канарис поощрительно кивнул ему, Мюллер заговорил увереннее: — В отношении же претензий к нам со стороны армии мне кажется, что кое в чем виноваты мы сами. Нам нужно быть ближе к армии, и не только к армии. Наша отдаленность от повседневных забот фронта раздражает и людей службы безопасности, несущих на своих плечах нелегкую обязанность. — Может быть, имеет смысл, подполковник, назначить вас адъютантом при командире одной из дивизий СС? — мягко улыбаясь, спросил Канарис. Все застыли. Мюллер понял, что перестарался, и счел за лучшее перевести все в шутку. — Я не заслужил такого повышения, — сказал он. — Хвалю за скромность, — усмехнулся Канарис. — Я согласен, поработайте пока на прежней должности. Но я хотел бы услышать от вас ответ на такой вопрос: что вас больше всего тревожит? — Русские, — ответил Мюллер без тени улыбки. Канарис захохотал, засмеялись и все остальные. — Я имею в виду русских, которых мы используем, — торопливо пояснил Мюллер, и его лицо порозовело. — За редчайшим исключением я им полностью никогда не доверяю. И вообще их психология для меня загадка. Я работал во Франции. Там все было яснее или, во всяком случае, легче. Передо мной был француз, который хотел у нас хорошо заработать и ради этого становился прекрасным исполнителем моей воли. Или я имел дело с французом, чьи политические убеждения гармонировали с нашими идеями, — эта гармония позволяла мне надеяться, что я и здесь получаю хорошего исполнителя. Мы неплохо использовали там и преступный элемент. Наш второй отдел, когда речь шла о диверсиях или о терроре, никогда не испытывал недостатка в исполнителях, взятых из этой среды. За свободу и деньги эти люди делали чудеса. А здесь я не могу понять психологии даже уголовного преступника. Недавно привели ко мне профессионального вора. Десять лет отсидел в советских тюрьмах. Наш второй отдел хотел забросить его в Москву с террористическим заданием. Ни за что! «Я, — говорит, — вор-домушник, но на «мокрое» никогда не ходил и не пойду». «Мокрое» на их жаргоне — это когда имеешь дело с кровью. И вообще он, видите ли, принципиально стрелять не хочет, он против войны и так далее и тому подобное. — Вы читали Достоевского? — спросил Канарис. — Нет. — Напрасно. Спасибо, — Канарис посмотрел на часы. — Медленно идут у нас дела и не совсем правильно. Нам не следует, по-моему, пытаться теоретизировать по поводу наших успехов или промахов. После войны появятся авторы мемуаров, и они позаботятся об этом. Нашу работу всегда отличали динамичность и маневренность, и вот в духе этого я и попросил бы выступать. Послушаем майора Зандерлинга. Выступили еще четыре человека. Слушая их, Канарис прекрасно понимал, что дело обстоит здесь плохо. Для него это не было новостью. Его предчувствия подтверждались. Принимая решение о развертывании в России тотальной разведки, он надеялся, кроме всего прочего, на довольно простую теорию: чем больше выстрелов, тем больше и шансов на попадание в цель. Но эта трижды проклятая Россия большевиков является сложнейшей загадкой. Чего стоит одно то, что она после трагического разгрома в первые месяцы войны смогла не только устоять, но и собрать силы для отпора! И русские, конечно же, непонятный народ. Уровень их жизни был весьма низким, а они за эту жизнь с песней идут на виселицу. И наконец то, что ближе всего к делам абвера — русская разведка и контрразведка. Впрочем, почему «наконец», когда это самое главное? И вот даже на этом совещании ораторы говорят о чем угодно и почти не упоминают о своем непосредственном противнике. Впрочем, объяснить это не так уж трудно: все эти офицеры помнят его выступление перед самой русской кампанией, когда он советскую разведку и контрразведку назвал таинственными нулями, и теперь они не хотят попасть впросак. Да, надо сознаться, когда готовилась кампания против России, он излишне доверился мнению начальника своей контрразведки полковника Бентевиньи, который советскую контрразведку считал беспомощной. Но теперь-то, после почти года войны, уже совершенно ясно, что советская разведка и контрразведка — это реально существующая сила и что именно эта сила заставляет сейчас тревожиться участников совещания. Канарис вглядывался в сидевших за столом офицеров: все ли они останутся до конца преданными ему, когда положение, не дай Бог, станет еще хуже? Полностью он был уверен только в полковнике Зомбахе, которого знал уже добрый десяток лет как абсолютно верного ему человека. А вот верзила Мюллер, несмотря на свои правильные высказывания, попросту опасен. Опасен он не только тем, что позволяет себе открыто делать так далеко нацеленные заявления о необходимости лучшего контакта с людьми Гиммлера. Надо помнить, что этот человек не так уж давно пришел в абвер из гестапо, и никак нельзя поручиться, что он и здесь не является ушами и глазами рейхсминистра. На Зандерлинга можно положиться только потому, что он глуп и до конца будет действовать с упрямством и слепой преданностью малограмотного солдата. Остальных Канарис попросту недостаточно знал… — Довольно ли нами высшее командование или СД — это вопросы, порождаемые ненужной и вредной заботой о карьере, — так начал свое выступление Канарис. — А вот довольны ли мы своей работой сами — это святой вопрос нашей преданности фюреру и его гениальным планам, вопрос нашей гордости и нашей готовности без остатка посвятить себя великим целям Германии. В этом аспекте я и хотел бы рассматривать положение наших дел и сделать некоторые конкретные предложения. Канарис говорил недолго, минут двадцать. Все его предложения касались организации тотальной разведки. Никакого решения совещание не вынесло. Само собой подразумевалось, что указания Канариса являются как бы продолжением приказа… Канарис остановился в том же доме, где проходило совещание. Вечером все его участники разъехались. Адмирал предложил Зомбаху переночевать у него. Поздно вечером адъютант Канариса полковник Энке в своей комнате работал над протоколом совещания, адмирал и Зомбах сидели в маленькой комнатке, которая когда-то была детской. Ее стены были разрисованы смешными зверюшками и птицами, а в углу стояли кукольный столик и два маленьких кресла. — Интересно, кто здесь жил? — сказал Канарис, оглядывая стены. — Очевидно, какая-то большая и зажиточная семья. Где-то они теперь? Что с ними сделала война? Начиная совещание, я пожелал, чтобы счастье четы, запечатленной на портретах, сопутствовало нашей работе, и тут же подумал: о каком счастье может идти речь, если эта чета выброшена из дому и находится неизвестно где? Зомбах не без удивления смотрел на адмирала. Не затем же он в самом деле оставил его ночевать, чтобы выяснить, кто жил в этом доме и куда они девались! Однако разговор надо было поддерживать. — Когда я вижу разоренные русские дома, — сказал Зомбах, — я каждый раз думаю: какое счастье, что мы все время ведем войну вдали от наших домов! — Мы располагаем данными, что англосаксы готовят массовые налеты на Берлин, Гамбург, Рур. — А мы опередить их не можем? — Вы имеете в виду нашу высадку на остров? — Ну да, операция «Морской лев». Разве она отменена? Канарис посмотрел на Зомбаха, как учитель на нерадивого ученика. — «Морскому льву», Зомбах, время думать об обороне. Ла-Манш, Зомбах, имеет два берега, а не один — английский. Теперь молчал Зомбах. Его некоторая наивность в начале разговора не была лишена хитрости. Он хотел побольше узнать о положении дел от очень хорошо информированного адмирала, но Канарис прекрасно разгадал эту хитрость. Он доверял Зомбаху и считал возможным и даже необходимым поддержать в нем сознание огромной сложности обстановки, в которой находилась Германия. — Главное, не давать возможности русским иметь мало-мальски заметные результаты на фронте. Каждую свою самую незначительную удачу русские раздувают всеми средствами пропаганды и немедленно преподносят ее союзникам с вопросом: «А вы что делаете, господа?» Это тоже приносит свои плоды, но если русские добьются больших успехов, то тогда мы должны думать, что второй фронт почти неизбежен. — Что стоит за определением «почти»? — Многое. Дипломатия, дезинформационная деятельность нашего абвера, консерватизм англичан, связанность действий Рузвельта, вынужденного считаться с миллионами чертей, населяющих их хваленую демократию, успехи нашего флота, особенно подводного, наш нажим здесь, в России. И, наконец, ненависть англосаксонских денежных мешков к большевистской России. Все это очень серьезные аргументы. Но не забывайте, Зомбах, что те же самые англосаксы видят в нас своих конкурентов. А у них разговор с конкурентами один — устранить. И они могут на это пойти. — Я говорил с генералом фон Тресковом, — сказал Зомбах, наблюдая за Канарисом: он знал, что генерал фон Тресков близок к адмиралу. — У него любопытная теория, слишком большие наши успехи здесь могут ускорить действия англосаксов против нас. — Тресков — очень умный и решительный генерал, — неторопливо сказал Канарис, — но политик он никакой. И на подобные темы вы с ним лучше не откровенничайте. — Я думал… — Зомбах запнулся, не очень искусно разыгрывая замешательство. — Да и он сам сказал, что считает вас своим другом и этим гордится, даже сказал, что по уму вы — наци номер один. Канарис рассмеялся. — А на каком же месте в его таблице стоит фюрер? — Вождь вне классификации, на то он и вождь, — улыбнулся Зомбах. И не очень искренний смех адмирала, и понимающая улыбка Зомбаха при обмене этими фразами имели куда большее значение, чем слова. Зомбах хотя и меньше, но все же знал о существующей оппозиции некоторых генералов к Гитлеру, считающих, что фюрер ведет войну на проигрыш; знал он и то, что Канарис близок ко многим из этих генералов, в частности к фон Трескову, поэтому он о нем и заговорил. — Как ни лестно оказаться хотя бы в частной таблице под номером один, — сказал Канарис, — все же мне думается, что даже доверительные разговоры на эту тему вести не следует. Наша обязанность — все знать и уметь молчать. После этого их разговор касался только дела. Канарис спросил, как Зомбах относится к его предложениям по организации тотальной разведки. Зомбах долго молчал, а потом тоже спросил: — Можно откровенно? — Только так! — Тотальное проникновение в Россию потребует решительного расширения доставляемого нам контингента, а уже сейчас я стою перед простейшим фактом: из десяти русских, предлагаемых мне в качестве агентов, я с трудом отбираю двух и даже им до конца не верю. Где я возьму кадры для тотального проникновения? — Нас поддержит фюрер. Он хочет держать русских в непрерывном нервном напряжении. Возможно, что сейчас он подпишет приказ по армии о контингенте. — Это многое решило бы… — рассеянно проговорил Зомбах и продолжал: — Я не совсем понял и ваше предложение о более полной контактной загрузке нами СД. Они же только того и добиваются, чтобы влезть в наши дела. — Да, это, конечно, самое сложное, — сказал Канарис и вздохнул. — Но и это диктуется обстановкой, создавшейся на фронте. До России все обстояло проще: фюрер выдвигал идеи, мы производили разведку нового направления и подготавливали операцию, что называется, изнутри. Следовал успех — и мы на коне. А СД в это время было занято главным образом расчисткой самой Германии. Для фюрера мы были опорой номер один. Теперь же возникла совсем другая картина. СД поручено освоить завоеванную территорию и выполнить задачу обескровливания русской нации. Работа эта нелегкая и, прямо скажем, грязная, а результат ее совсем не эффективен. Перед началом русской кампании Гиммлер и Гейдрих заверили фюрера, что, идя вслед за армией, войска СД будут верным ее щитом и что заботы о тыле у немецкой армии не будет. Не вам мне говорить, что щит оказался деревянным, а тыл — весьма беспокойным. Мы здесь, в тылу, несем огромные потери. Несет потери и СД. Слово «партизаны» при фюрере избегают произносить, такое бешенство у него вызывает всякое напоминание о них. В конце концов руководители СД в одном правы — они могут претендовать на нашу помощь, в частности на нашу разведку. Я вам могу сказать, что Лахузен до совещания имел встречу с командованием СД этого фронта. Он просто поражен, как не информированы эти люди и как слепо полагаются они на эффективность тотального террора. Так вот, дорогой Зомбах, когда я говорил о лучшей контактной загрузке нами СД, я имел в виду именно это — сбрасывание им всего добытого нами материала, в котором нет информационного зерна для главной ставки. Скажем, вы открыли новую шайку партизан. Вместо того чтобы тратить время и силы на агентурную разведку этой шайки, передайте ее немедленно в СД. — Тогда мы сами можем остаться без информации. — Какой информации, Зомбах? При нынешнем положении на фронте какую ценность может иметь добытая вами информация о том, что в шайке пятьдесят головорезов, двадцать автоматов и сто мин? Эти сведения теперь могут представлять интерес только для СД, чтобы они могли рассчитать свои силы при ликвидации этой шайки. Скажу больше: сейчас даже сведения, добытые по ту сторону фронта, уже не имеют прежней ценности. Мы сейчас отходим, а такие сведения ценны главным образом при наступлении. — Но командование обещает новое наступление? — Когда это для вашего фронта станет реальностью, я дам вам знать. А сейчас, поверьте мне, ваши донесения о том, что где-то под Тулой на русский аэродром переброшена дюжина самолетов, в главном штабе попросту не дочитывают до конца. Их интересуют новые виды оружия. Фюрера интересуют общие данные о внутреннем положении России и ее далеко идущие стратегические планы. Вот где ваша главная задача. Плюс тотальное проникновение, главным образом по профилю второго отдела. Пусть хоть один ваш человек из ста прорвется в русский тыл и застрелит там хотя бы одного зазевавшегося майора или подожжет дом. Подобные сообщения неизменно радуют фюрера. Вы непременно включайте их в сводку номер один. Что же касается контрразведки внутри нашей армии, то, честное слово, люди Гиммлера делают это с большей сноровкой, чем мы. Недаром их так не любит фронт. В этом смысле наш третий отдел должен абсолютно точно разграничить свою работу: все, что связано с обезвреживанием проникшей в нашу армию агентуры противника, — это наше, а что касается враждебных интересам рейха настроений среди наших военных — это СД. Материалы об этом шлите лично мне, а я их передам по нужному адресу. — Это не затормозит принятие мер? — спросил Зомбах. Канарис отвечать не спешил. — Очень тонкое и сложное это дело, дорогой Зомбах, — сказал он наконец и, посмотрев на Зомбаха, улыбнулся: — К примеру, фон Тресков сболтнул вам о том, что я — наци номер один. Получи от вас эту информацию Гиммлер, он был бы счастлив доложить ее фюреру, и Трескову конец. Но мы же с вами знаем, что он замечательный и до конца преданный великой Германии военачальник. Не так ли? — Конечно, — согласился Зомбах, не пропустив, однако, мимо ушей, что адмирал сказал «преданный великой Германии», а не фюреру. — Видите, как тут нужно быть осторожным. Как говорят русские, одна голова хорошо, а две — гораздо лучше. Вот почему я советую вам, когда в ваши руки попадет подобный материал, касающийся какого-нибудь крупного офицера в армии, шлите его мне лично. В таких случаях все нужно взвешивать очень тщательно. — А по более мелким офицерам? — спросил Зомбах. Канарис рассмеялся. — Вы всегда, Зомбах, были педантом. Хотя шахматисты и утверждают, что пешка — важная фигура, я думаю иначе. Пешка есть пешка, не так ли? — Понимаю, понимаю, — тихо произнес Зомбах. — А теперь спать. Как говорят те же русские: утро умнее вечера. Зомбах уже давно спал, а Канарис еще долго лежал с открытыми глазами. ЧАСТЬ ВТОРАЯ «Зилле» играет… Глава 22 Днем их уложили спать. Каждый из них притворялся друг перед другом, что спит. Но какой, к черту, мог быть сон, если они знали, что с наступлением темноты их погрузят в самолет, перевезут через линию фронта и где-то между Тулой и Москвой сбросят на невидимую в ночи землю? И что с ними будет после, они не знали — этого не знал никто. Костя Леонов — тот вообще об этом «после» не думал, его сердце сжималось от мысли, что не раскроется парашют, как случилось это во время тренировки с Кузакиным. Он падал, как мешок с картошкой, и так кричал, что слышно было за несколько километров. Леонов вздрогнул, словно опять услышал и этот крик, и оборвавший его тупой деревянный звук, с каким ударилось о землю тело Кузакина. Когда час назад старший лейтенант Фогель, в последний раз инструктируя их, спросил: «Как чувствуете себя? Уверенно или страх сильнее?», Леонов промолчал. А Сергей Зилов сказал: — Страшновато, конечно, но очень хочется оказаться хитрей всех опасностей. Фогель внимательно посмотрел на него и подумал: «Этот надежней». — Учите этому своего товарища, — сказал ему Фогель. Вот и сейчас Зилов, видя, что заснуть ему не удастся, думал о том, какие неожиданности могут ждать их «там». Он сам придумывал опасные ситуации и словно со стороны видел себя ловко и смело выходящим из самых сложных переделок. Слыша, как рядом судорожно вздыхает Леонов, он злился: «Дали напарника — манная каша с сахаром. Чего доброго, маму примется звать…» Леонов и впрямь в это время вспомнил свою мать. Самая модная в Витебске дамская портниха, она была женщиной веселой. Она и Костеньку своего любила легко и весело. Отца своего он не знал. Когда однажды спросил о нем, мать, не отрываясь от шитья, беспечно сказала: — Бежал он от нас быстрее лани, ну и дьявол с ним. На что он нам такой? Верно? Костя никогда ни в чем не знал отказа. «Хочу настоящий велосипед». — «Пожалуйста, сынок, катайся на здоровье!» — «Хочу голубей завести». — «На, сынок, денежки, купи себе самых красивых». В школе он учился плохо, но за это его не журили. «Ну что же можешь, сыночек, поделать, если не дается тебе эта наука…» И все же непонятным образом он переползал из класса в класс. Впрочем, в этом могло играть существенную роль простое житейское обстоятельство: почти все учительницы школы во главе с директрисой и даже заведующая районо ходили в платьях и пальто, пошитых Костиной мамой. Мать не знала, что ее сынок будет делать после окончания школы, и не хотела знать. Ее глаза становились мокрыми при одной мысли, что Костенька может ее оставить. Сам Костя о своем будущем не думал. Зачем? Мать зарабатывала хорошо, деньги в его карманах не переводились. Подружившись с двумя такими же, как он, бездельниками, он проводил время в свое удовольствие. В последнюю предвоенную весну он познакомился с Галей — дочкой преуспевающего промкооператора. Костя мечтал о женитьбе. Мать была в восторге от такой блестящей перспективы; она со знанием дела учила его, как вести себя с девочкой, чтобы не упустить «сказочный вариант»… И вдруг — война. В первой же бомбежке погибла мать. Побежала к какой-то своей клиентке забрать оставленную у нее на ночь швейную машину и не вернулась. О том, что с ней случилось, Костя узнал только на следующий день. Он так ее и не увидел больше — дом, где ее настигла смерть, превратился в обгорелый каменный курган. В страхе и растерянности; не зная, что делать, он побежал к Гале, но застал там все вверх дном: семья уезжала на восток. Перед домом стоял грузовик-трехтонка, и в него беспорядочно наваливали узлы и чемоданы. Костя рассказал о гибели матери. Они жалели его, но не переставали бегать из дома к машине и обратно. — Куда вы едете? — спросил он Галю. — Боже мой, ну что ты спрашиваешь? — крикнула она, таща узел. — Помоги лучше. — Все кругом горит, а ты… Он стоял возле грузовика, пока тот не уехал. Галя помахала ему рукой на прощанье — будто на дачу уезжала… Потом пришли немцы. Костя и его приятель Генка Кузакин поселились вместе в доме Кости и вскоре выяснили, что жить можно, и даже совсем неплохо. Немцы оказались отпетыми барахольщиками. Ребята занялись спекуляцией: выменивали у немцев продукты, табак, лекарства на вещи, которые им давали оставшиеся в городе жители. В доме у них образовалась настоящая меняльная контора, которую посещали солдаты и господа офицеры доблестной германской армии. Но однажды — это было в конце августа — к ним явился офицер, хорошо говоривший по-русски. Ему товар не был нужен. Его интересовали сами торговцы. Он подробно расспрашивал их о прошлой жизни, о настроениях и планах на будущее. А затем сказал: — Торговля — не дело для таких парней, как вы. Кроме того, вы не учитываете, что по возрасту подлежите увозу в Германию, чтобы работать там батраками. Но зачем вам и это? Вы же умные парни, и я могу вам предложить увлекательную и выгодную работу. Вот так Костя Леонов и его друг Генка Кузакин оказались в агентурной школе «Сатурна». Генка погиб во время тренировочного прыжка с парашютом. А Костя Леонов лежал сейчас в постели и мучился от страшной мысли, что его парашют не раскроется, когда их сегодня ночью выбросят с самолета где-то между Тулой и Москвой. По-немецки точно в двадцать два ноль-ноль Зилова и Леонова вызвали к заместителю начальника «Сатурна» подполковнику Мюллеру. Для них это был невыразимо большой начальник; до сих пор они видели его только издали и лишь один раз поближе — на проверочной беседе. Вместе с ними в просторный кабинет вошел и старший лейтенант Фогель. Мюллер встал из-за стола и вышел им навстречу. — Прошу, прошу, — он показал им на кресла, окружавшие низкий столик, на котором стояли бутылка коньяку и высокие дорогие рюмки. Показав Фогелю на бутылку, он сказал: — Распорядитесь. Пока Фогель откупоривал бутылку и разливал коньяк, Мюллер бесцеремонно рассматривал агентов. Потом он взял рюмку и сказал: — Школа характеризует вас хорошо. Я хочу выпить с вами за то, чтобы сказанное в характеристике было подтверждено вашей смелой работой во имя великой Германии. Хох! — Мюллер стремительно поднял рюмку, но отпил из нее лишь маленький глоток. Леонов «по-честному» хватанул всю рюмку. Зилов свою только пригубил. Мюллер мельком глянул на Леонова и потом, пристально смотря на Зилова, сказал, улыбаясь: — Всему необходимому вас научили, теперь вы знаете даже цену черного и белого хлеба в Москве. Мне остается сказать вам несколько напутственных слов. Вы — солдаты Германии. А для нас солдат — самая почетная фигура. Наш великий вождь Адольф Гитлер сказал недавно: «Каждый мой солдат, исполнивший долг, получит все что захочет. Ему будет принадлежать не только Германия, но и весь мир с его неисчерпаемыми богатствами». — Мюллер многозначительно посмотрел каждому в глаза и продолжал: — Это касается и вас, я хочу, чтобы вы это знали. Выполнив задание, вы вернетесь и получите жизнь, какую захотите. Больше подвергать вас риску мы не будем. Герои должны жить, и так жить, чтобы их счастливая жизнь была завидным примером для других. — Мюллер кивнул через плечо. — Мы не русские, которые только и знают, что кричат своим солдатам: «Умри за Родину! Умри за Родину!» Нет, ты соверши подвиг и живи в свое удовольствие, говорим мы своему солдату. Я хочу, чтобы вы помнили об этом каждый час, совершая свое храброе дело. Какие у вас есть желания? — Выполнить задание и благополучно вернуться, — твердо ответил Зилов. — Прекрасно. А у вас? — Мюллер повернулся к Леонову. — То же самое. — Прекрасно, прекрасно, — сказал Мюллер, чуть задержав взгляд на Леонове. — Тогда у меня все. — Он встал, а за ним встали все. — Счастливого пути, желаю удачи. Зилов и Леонов ушли. Фогель остался в кабинете. Мюллер сел за свой стол, закурил сигарету и сказал: — Этот, с синими глазами… — Зилов, — подсказал Фогель. — Зилов… — повторил Мюллер, смотря перед собой. — Этот мне нравится, у него есть характер и явная заинтересованность, он знает, на что идет, и будет проявлять хитрость, чтобы все сошло благополучно. — А второй, по-моему, пустышка. — Абсолютно точно, — подтвердил Фогель. — Леонов по всем своим данным, конечно, слабее Зилова, но у него есть одна очень полезная черта: если над ним висит сильный кулак, он с голыми руками, не задумываясь, пойдет на стенку. И Зилов будет для него этим кулаком. И, наконец, его главное дело — рация. — Жаль, что ни один из них не знает достаточно хорошо Москвы, — помолчав, сказал Мюллер. — Это и хорошо, и плохо, — заметил Фогель. — По крайней мере исключена опасность их опознания. — Все, что касается Москвы, вбили им в голову крепко? — К этому и сводилась вся подготовка. Во всяком случае, по плану Москвы они ходили с завязанными глазами. — Ну хорошо, идите проводите их в полет… Самолет летел на большой высоте. Зилов и Леонов дышали широко открытыми ртами. В летнем солдатском обмундировании Советской Армии им было чертовски холодно. В иллюминаторы ничего не видно. И вверху, и внизу черным-черно. Но вот дышать стало легче. Вскоре из кабины летчиков вышел инструктор по парашютным прыжкам, которого все курсанты школы за глаза звали Палачом. Он и впрямь был похож на палача — мордастый детина огромного роста, с длинными узловатыми руками, на которых волосы росли даже на пальцах. Глядя на него, Леонов вспомнил, как Палач, подойдя к трупу Кузакина, пошевелил его ногой и сказал: «Одним трусом меньше!» И плюнул на труп. — Фронт уже позади! — прокричал Палач, и на лице его шевельнулось нечто вроде улыбки, его маленькие глазки почти скрылись в щеках. — Приготовьтесь! Зилов встал и начал внимательно проверять парашютное снаряжение. Леонов продолжал сидеть, ощущая противную слабость в ногах и щекотную дрожь в животе. — Проверяй! — крикнул ему Зилов. — Леонов встал и, держась одной рукой за кресло, принялся беспорядочно дергать лямки парашюта. Зилов подошел к нему и сам проверил подгонку лямок. — Что, уже навалил в штаны? — зло спросил Зилов. Палач в это время подтаскивал к дверям самолета контейнер со снаряжением. Замигала лампочка над дверью в пилотскую кабину. Палач неторопливо и без особых усилий снял с петель дверь, в самолет ворвались рев моторов и пронзительный холод. Зилов встал у двери, за его спиной — Леонов. Над дверью в кабину летчиков зажглась зеленая лампочка. Палач махнул рукой. Зилов оперся правой ногой на ребристый порог, наклонился вперед, резко оттолкнулся и исчез в черной пучине. Леонов хотел сделать все точно так же, но у него не получилось, и он застрял в дверях. Сильный удар в спину вышиб его как пробку… Они приземлились точно по расчету, метрах в двухстах друг от друга. Вокруг был густой кустарник, под ногами чавкала мокрая земля. Они зарыли парашюты и начали искать контейнер со снаряжением. Часа два безрезультатно бродили по кустам. Зилов на чем свет стоит ругал Палача. Леонов ходил за ним как тень и молчал. Чувствовалось приближение рассвета. Уставшие, взмокшие, они остановились на окраине кустарника. Их окружала глухая тишина, только где-то далеко-далеко слышались летучие гудки паровозов. — Прямо не знаю, что делать! — сказал Зилов. — Слушай, — взял его за руку Леонов. — А что, если нам рвануть куда-нибудь подальше? Да спрятаться там ото всех. Зилов молча повернулся и наотмашь ударил его по лицу. — Сука! Леонов вытер рукавом лицо и с этой минуты беспрекословно и молча делал все, что приказывал ему Зилов. Они нашли контейнер, когда уже рассвело. Оказалось, что в темноте они дважды проходили мимо него и не заметили. Тщательно зарыв контейнер на приметной маленькой полянке, они привели в порядок свою одежду и пошли на север. Там должна быть железная дорога и маленькая станция. Дальше им везло, как во сне. Они точно пришли к той станции, какая была указана в плане. И на путях стоял готовый к отправке на Москву воинский эшелон. Зилов поговорил с. комендантом эшелона, и им разрешили устроиться на площадке вагона с лошадьми. Их накормили солдаты, сопровождавшие лошадей. За трапезой они получили первую информацию. Оказывается, они попали в замыкающий эшелон сто четырнадцатой дивизии, которая перебрасывалась из-под Тулы на Центральный фронт. Леонов и восхищался, и удивлялся, как ловко и уверенно вел себя Зилов. Рассказывал веселые байки про госпиталь, в котором будто бы они с Леоновым лежали после ранения, и про то, как они лихо проведут в Москве отпуск, положенный им после лечения. Леонов решил про себя: «С ним не пропадешь, надо его слушаться». Эшелон остановился на станции Москва-Товарная. Зилов и Леонов сердечно распрощались со своими попутчиками и направились в город. Везение продолжалось. Они благополучно проехали через всю Москву и, продолжая подчиняться плану, на Казанском вокзале сели в электричку. Еще засветло они сошли на станции Сорок второй километр и вскоре уже беседовали с хозяином скромной дачки. Это был пожилой человек в очках с очень толстыми стеклами, за ними невозможно было разглядеть его глаз. — Мы в деньгах не стесняемся, заплатим, сколько вы положите, — уже второй раз говорил Зилов. — И затрудним мы вас самое большее на месяц. Проведем положенный после госпиталя отдых и обратно на фронт. Хозяин явно хотел сдать комнату, но его, видимо, смущало, что он возьмет деньги с солдат. Сдавать же комнату бесплатно ему не хотелось. — Может, вы думаете, что мы какие-нибудь банди ты с большой дороги? — заискивающе улыбаясь, спросил Зилов. — Так вот наши документы, пожалуйста, поглядите. — При чем тут бандиты? — вяло отозвался хозяин и документы смотреть не стал. — А в смысле оплаты не стесняйтесь, — снова сказал Зилов. — Мы при деньгах. Как говорится, солдат спит, а харч ему идет, поднакопили мало-мало. — Месяц, говорите, жить будете? — спросил хозяин. — Самое большее месяц, — подтвердил Зилов. — Триста рублей имеете? Зилов молча вынул из кармана сотенные бумажки и, отсчитав три, положил их на стол. — Прошу! Хозяин отвел. им уютную комнатку с выходом на кухню. Из окна комнаты сквозь голый сад была видна железная дорога. Она была так близко, что, когда проходили поезда, на кухне позвякивала посуда. — Поезда всю ночь спать не дадут, — тихо сказал Леонов. — Идиот! Каждый поезд — это информация для Доктора, — сонным голосом отозвался Зилов. — Давай-ка лучше спать ложиться, завтра работы невпроворот… Глава 23 Когда Леонов проснулся, Зилов уже сидел у окна и рассматривал маленькую карту, которая хранилась у него за подкладкой сапога. — Ты что, решил курортничать? — обернулся он к зашевелившемуся Леонову. — Вставай мигом! Умойся на кухне. Зилов все уже продумал… Сегодня же они нормальным пассажирским поездом вернутся в район приземления и возьмут из контейнера самое необходимое: рацию, деньги, запас консервов и сухарей. Сюда они вернутся завтра. Хозяину дачи скажут, что едут в Москву — в гости к фронтовым дружкам. — Повезло нам с этим домом, — сказал Зилов. — Во что бы то ни стало надо здесь закрепиться. Я утречком помог хозяину наколоть дров, потолковал с ним. Он же почти слепой, сказал, что с шагу лицо человека не разбирает. До сорокового года он работал наборщиком в типографии. А сын его, знаешь, кто? В жизни не угадаешь. Дипломат. И в настоящее время вместе с семьей находится в Америке. Старик сторожит теперь и дачу, и московскую квартиру. Два раза в неделю ездит в Москву. Представляешь, какое удобство! Не дача, а золото. Будем ловчить, чтобы закрепиться. Через месяц скажем, что идем на врачебную комиссию, а вернемся — объявим, что нам дали дополнительный месяц отдыха. А потом придумаем что-нибудь еще. Леонов слушал Зилова и снова думал: «Ох, головастый парень, с ним не пропадешь!» После вчерашнего везения все их предприятие уже не казалось ему таким опасным. Они сошли с пассажирского поезда на той же станции, где вчера сели в воинский эшелон. Уже вечерело, сыпал редкий ленивый дождик пополам со снегом. На платформе — ни единой живой души. Они перешли через полотно и присели на штабель старых шпал. Зилов хотел убедиться, что их никто не видел. На путях зажглись сигнальные огни. — Пошли! — Зилов решительно встал и сбежал с откоса. Они зашли в кусты, огляделись и зашагали наискосок от дороги… С двумя тяжелыми вещевыми мешками за плечами они вернулись на станцию около двух часов ночи. Зилов зашел в здание станции и узнал, что ближайший поезд будет только в восьмом часу утра. Эту справку ему дал дремавший в зале ожидания железнодорожный милиционер. — Вот досада! — сказал ему Зилов. — Нам явка в Москву в свое хозяйство к восьми ноль-ноль. Попадет нам, будь здоров! — Ничего, страшнее фронта кары нет, — утешил его милиционер. — А фронта вам так и так не миновать. Предъявите своему начальству билет с компостером времени — учтут. — А далеко отсюда до шоссе? Может, там можно схватить попутную? — Шоссе недалеко, — сказал милиционер, — километра полтора от силы. Только в такое время там до утра можно прождать, а машины не будет. Это уж я знаю, сам другой раз с дежурства на попутной езжу. Они разговорились. Милиционер расспрашивал о фронте: сильна ли «у них» артиллерия, как фриц держится в рукопашной, много ли «ихних» в плен попадает? Зилов отвечал словоохотливо и на прощание подарил ему непочатую коробку «Казбека». Спустя час оба они уже тряслись в кузове полуторки, подхватившей их до Москвы за сотнягу, или, как выразился шофер, за рубль-целковый. Впрочем, до Москвы им ехать было не нужно: оказалось, что шоссе проходило недалеко от дачного поселка, где они обосновались. — Все идет, как в кино, — Зилов подтолкнул локтем Леонова и рассмеялся. — Порядочек! — засмеялся в ответ Леонов. Они не знали, что именно в эту минуту их везению пришел конец… Железнодорожный милиционер был совсем не такой простачок, каким он показался Зилову. Во-первых, он видел, как эти два солдата вечером сошли с поезда и исчезли за полотном. Во-вторых, толкуя с Зиловым о фронтовых делах, он отлично разобрался, что его собеседник фронта не нюхал. Правда, сначала он это расценил вполне благодушно — заливаха-парень, и все. Тем не менее он все же решил проверить документы своего собеседника, но сразу не сделал этого только потому, что в это время Зилов подарил ему «Казбек». Неловко показалось милиционеру брать дареные папиросы и тут же потребовать документы; он же не думал, что имеет дело с опасными преступниками — не дальше как позавчера он имел дело с одним таким же отставшим от части, чтобы повидаться со своей девушкой. Когда Зилов ушел, милиционер заглянул к дежурному по станции, чтобы узнать, не опаздывает ли поезд. Он с удовольствием угостил дежурного «Казбеком», потому что до сих пор больше сам одалживался у него табачком. Разглядывая коробку, милиционер обнаружил на ней штамп «Ресторан при минской гостинице «Беларусь» и сразу встревожился: откуда это у солдата спустя год войны папиросы из Минска? Милиционер быстро прошел на платформу, но солдат там не было. Он обошел вокруг станции, сбегал к откосу, снова прошел по всему перрону, заглянул в зал ожидания- солдаты словно сквозь землю провалились. Милиционер вернулся к дежурному по станции и по селектору связался со своим начальством в Москве… Еще минувшей ночью комиссар госбезопасности Старков получил радиодонесение Рудина. Он сообщал, что в район Москвы только что заброшены по крайней мере два агента, фамилия одного из них по агентурной школе — Зилов. Далее следовало более чем скупое описание его внешности. Немедленно были приняты все необходимые меры для поиска. Но день не принес успеха. Шутка сказать — район Москвы. Сигнал железнодорожного милиционера явился первой тонкой ниточкой, ведущей уже к конкретной цели. Старков был почти уверен, что милиционер видел вражеских лазутчиков. Старший лейтенант госбезопасности Весенин дежурил на Казанском вокзале. Это на тот случай, если солдаты, пробираясь на попутной машине к Москве, вздумают пересесть затем в электричку. Лейтенанты Аксенов и Чувихин дежурили при въезде в Москву на контрольно-пропускном пункте шоссейной дороги. Солдаты контрольно-пропускного пункта — КПП — более придирчиво, чем обычно, осматривали каждую машину, а в это время Аксенов и Чувихин расспрашивали водителей и пассажиров, проверяли у них документы, смотрели путевые листы. Но пока шли машины ближних маршрутов. И только на рассвете у КПП остановилась полуторка, которая шла из Тулы. Рядом с водителем сидел тучный мужчина, который по документам являлся агентом снабжения из ОРСа одного номерного завода. — Ездили за сто верст киселя хлебать, в Тулу по картошку, и возвращаемся порожняком, — рассказывал снабженец Аксенову. — В пути никого не подбирали? — строго спросил Аксенов. Снабженец только открыл рот, чтобы ответить, как вместо него шофер быстро сказал: — Левацкие посадки запрещены, не маленькие, знаем. Аксенову показалась подозрительной эта поспешность шофера и то, как в это время посмотрел на него снабженец. — Поставьте машину у обочины, — приказал Аксенов и, чтобы шофер со снабженцем не смогли сговориться, вскочил на подножку машины возле шофера. Допросить шофера Аксенов поручил Чувихину, а снабженца, отведя в сторону, допрашивал сам. Допрос был недолгий. Снабженец, чуть повиляв, все рассказал. Вместе с ним Аксенов вернулся к машине, где Чувихин допрашивал шофера, который упрямо твердил, что никого не подвозил. — Федя, брось мутить, — сказал ему снабженец. — Дело важное, государственное, можно сказать, подороже твоего рубля-целкового. Говори правду. Шофер метнул на снабженца злой взгляд и, помолчав немного, произнес: — Ну было дело, подумаешь… — Где они слезли? — Темно было. — По-моему, — сказал снабженец, — они слезли вблизи Раменского. — Предъявите деньги, которые они вам дали, — приказал Аксенов. Шофер, не очень торопясь, полез в карман ватника и вынул небрежно смятую сотенную бумажку. Аксенов аккуратно взял ее за уголок, завернул в носовой платок и передал Чувихину. Потом шофер и снабженец описали внешность своих пассажиров. Но это описание мало чего прибавило к тому, что чекисты знали. — Темно было, разве разглядишь? — оправдывался шофер. — Сотенную небось разглядел, — со злостью сказал Аксенов. Рано утром в кабинете капитана госбезопасности Беспалова уже шло совещание, в котором участвовали Аксенов, Чувихин и подключенный к операции лейтенант Загорский. Не было здесь только Весенина, который продолжал вести наблюдение на Казанском вокзале. Перед Беспаловым на столе лежали сотенная купюра и возле нее фотолента с отпечатками пальцев, снятых с купюры. Тут же лежала и подаренная милиционеру коробка «Казбека». — То, что это вражеские агенты, можно считать фактом, — сказал Беспалов. — О самолете в том районе мы имели сигнал от ПВО. Первый поиск ничего не дал, потому что проведен плохо. Минская коробка «Казбека» — улика прочная. Трудно допустить, что во время панической эвакуации Минска в первые дни войны кому-то пришло в голову вывозить ресторанный запас папирос. А господа, снаряжавшие агентов, на штамп ресторана или не обратили внимания, или, наоборот, отнесли его к приметам достоверности. Все поведение этих «солдат» тоже соответствует штампу, какой применяют их разведчики. Если в архивах Госбанка есть порядок, мы скоро получим данные о сторублевке… — Беспалов набрал какой-то номер телефона. — Говорят из госбезопасности. Проверили? Ну, ну… Так. Спасибо. — Беспалов положил трубку. — Точно. Сторублевые купюры этой серии к началу войны должны были находиться где-нибудь в Прибалтике. Вот вам еще одна прочная улика. — Беспалов помолчал, пристально смотря на лежавшую перед ним сторублевку, точно он читал на ней что-то очень важное. — Первичный план предлагаю такой, — заговорил он наконец. — Вы, Загорский, отправляйтесь в район железнодорожной станции. Возьмете с собой два отделения солдат из дивизии НКВД и мобилизуйте людей на месте. Надо найти парашюты и все, что они там оставили. Вы, Аксенов, организуете круглосуточное наблюдение за всей дачной зоной от Москвы до Раменского. Людей себе подберите сами. Вы, Чувихин, обеспечьте немедленное получение отпечатков пальцев шофера полуторки, а потом подключайтесь к Аксенову. Я круглые сутки здесь жду ваших донесений. Все. За дело, товарищи… В это время Зилов и Леонов завтракали. Полчаса назад хозяин дома предупредил их, что он до завтра уезжает в Москву, и попросил быть поаккуратней с огнем. Они видели, как он пошел на станцию и с первым же поездом уехал. — Да здравствуют дипломаты, поручающие своим старикам стеречь московские квартиры и дачи! — смеялся Зилов, вываливая на стол размоченные сухари, целую банку консервированного мяса. — Так все у нас складно получилось, что прямо не верится, — подхватил Леонов. — Доктор все же голова. Он всегда твердил нам: ничего особенно страшного с вами не произойдет, надо только быть осторожными. — Балда ты, — фыркнул Зилов. — Да ты со своим Доктором без меня завалился бы в два счета. — Что верно, то верно, — добродушно и вполне искренне согласился Леонов. — Сейчас мы будем спать, — сказал Зилов. — А вечером развернем рацию и пошлем привет Доктору… В двадцать один час десять минут на стол Беспалова легло следующее сообщение. «В двадцать ноль-ноль службой контроля в подмосковной зоне Рязанской железной дороги установлено, что в эфир вышла коротковолновая радиостанция. Работала шифром в течение семи минут, волна 29,5. Запеленговать не успели. Наблюдения продолжаем». Зилов и Леонов шифром передали в «Сатурн» более чем краткое донесение: «Все в полном порядке. Приступаем. Зилле». Условная подпись и наименование этой агентурной точки — «Зилле» — складывались из первых слогов их фамилий. — Зилечка заработала, — улыбаясь, сказал Зилов, когда Леонов выстукал ключом донесение. Потом они перешли на прием и через несколько минут записали ответ: «Вас приняли отлично. Поздравляем. Ждем по расписанию. Доктор». — Небось сейчас помчался наш Доктор докладывать самому Мюллеру, а то и Зомбаху, — задумчиво сказал Зилов. — Не шутка для них, что их люди осели в самой что ни на есть Москве. Запрятав рацию, они легли на свои раскладушки. — Что-то спать неохота, — вздохнул Леонов. — Спать! — приказал Зилов. — Мы завтра должны быть в форме. Работать надо. Радиорепродуктор в кухне начал передавать вечернюю сводку Информбюро. Они стали слушать. С фронта ничего особенного не было. Как видно, Доктор был прав, когда говорил, что русские истощили все свои силы в зимнем наступлении под Москвой. Но в самом конце сводки было передано сообщение, которое заинтересовало их. Было сказано, что, по данным Центрального статистического управления, предприятия, эвакуированные в восточные районы страны, в минувшем месяце выпустили столько продукции, сколько до войны выпускала вся промышленность Советского Союза. Когда сводка закончилась и заиграла музыка, Леонов тихо сказал: — Силища все-таки наша Россия-матушка… — А ты и поверил? — насмешливо спросил Зилов. — Передают всякую липу для агитации таких дурачков, как ты. Они надолго замолчали, но заснуть не могли. — Где силища, так это у Гитлера, — сказал Зилов. — Шутка сказать, вся Европа на него действует! Ты только подумай, Европа! — А чего же он Москву не взял? — задал Леонов вопрос, который так не любил Доктор и никогда не отвечал на него без брани, вроде того, что не по твоим щенячьим мозгам понять стратегию фюрера, или как-нибудь еще в этом роде. Зилов спокойно сказал: — Тут, я думаю, у немцев все же вышла промашка. Не учли нашей зимы, а до холодов взять Москву не успели. Ты же сам видел, в какой одежонке ехали на фронт их солдаты. Смех один: валенки из соломы! — А что же Доктор — стратегия, стратегия! — Конечно, теперь какая-то стратегия у них, будь уверен, приготовлена, — убежденно сказал Зилов. — Генералы у Гитлера, будь здоров, свое дело знают. Погодим — увидим. Мы же с тобой действительно ни хрена не знаем. Талдычим: Москву не взяли, Москву не взяли. А может статься, Гитлер хочет так войну выиграть, чтобы Москва сама на колени стала. Помнишь, как говорил про это в лекции полковник с двумя крестами? — Помню, — тихо ответил Леонов. — А только и тут Москва не спит и тоже, будь здоров, знает, как и что. Помнишь в Новый год мы на радиотренировке слышали речь Калинина? «Мы уверены в победе!» — сказал он. Твердо так сказал. Мне аж страшно тогда стало. Зилов засмеялся: — Чего-чего, а страха тебе занимать не надо. У тебя его на десятерых хватит. — Я тебе вот что скажу, — Леонов приподнялся на постели. — Когда я еще в своем городе жил, мы с дружком, с Генкой Кузакиным, спекуляцией промышляли и имели дело с одним немецким майором. Еще только осень начиналась. Так вот, майор еще тогда говорил нам, что Гитлер — Париж — это хорошо, а что Гитлер — Москва — это капут. — Ну и что же? — обозлился Зилов. — Трусы и маловеры есть и у них. Помолчав немного, Леонов спросил неожиданно: — Слушай, а кто мы с тобой? — Как это кто? — Зилов не понял хода мыслей напарника. — Оперативные агенты «Сатурна». Ты что, отрекаешься, что ли? — Чего мне отрекаться? — Леонов опять помолчал и продолжал: — Хочу тебе сказать одну штуку. Как раз накануне нашего отлета был у меня разговор с тем типом, что документы для нас готовил. — Это со Щукиным, что ли? — Ага. Вызвал он меня на проверку знаний своего документа, часа полтора гонял. Вопрос за вопросом, и все с подковыркой. Ну что-что, а документы я знал назубок. Понимал: в этом — главная наша защита от беды. И вдруг он спрашивает: «А с каким чувством, с какими мыслями ты будешь там смотреть в глаза людям?» Я удивился, но ответил, что буду смотреть, как на своих врагов. А он тогда вдруг заявляет: «Тогда ты сразу и провалишься. Люди увидят в твоих глазах ненависть и заподозрят неладное. А ведь ты им земляк, боевой товарищ для военных и защитник для гражданских». Я даже засмеялся. Хорош, говорю, защитник. Тогда он вдруг спрашивает: «Значит, ты понимаешь, что являешься предателем своего народа и своей страны?» Тут я, брат, прямо тебе скажу, не нашелся, что ему ответить. Ловит меня, вижу, а на что ловит — не пойму. А сам смотрит на меня так, будто чего кислого съел и ему противно на все смотреть. И под конец он посоветовал обо всем этом подумать, чтобы правильно вести себя здесь. Пришел я в общежитие и стал думать. И скажу тебе, ничего приятного в голову мне не пришло. Ну в самом деле, кто мы с тобой по тому счету? — А мне он этого не говорил, — сказал Зилов. — Вообще этот Щукин мне не по душе. Глаза злые, бегают, как у вора. Я о нем даже с Доктором говорил, но тот только рассмеялся. Не твое, сказал, дело. Щукин, мол, золотой специалист по документам. Когда вернемся, ты про этот разговор с ним обязательно расскажи Доктору, а то кому и повыше. Что-то не нравится мне этот разговор. — Ну а в самом деле, — не отставал Леонов, — кто мы с тобой по тому счету? — И зануда же ты! — зло сказал Зилов. — Вернемся, и больше я вместе с тобой шага не сделаю. Точно, Доктор предупреждал меня, что у тебя голова, как форточка: что туда влетит, то и вылетит. Но если уж тебе так припекло, я объясню, кто мы такие. Весь мир разделился сейчас надвое: с одной стороны — целые народы и с другой — тоже целые народы. Человек — песчинка. И где она крутится, эта песчинка, с той или с этой стороны — никакой разницы. Одни служат там, другие — здесь. А мы с тобой здесь несем службу для той стороны. Вот и вся история, а теперь. катись к чертовой матери и спи. Утром будем добывать информацию… Глава 24 Для начала они решили фиксировать проходящие мимо поселка товарные поезда и стараться разглядеть, что они везут. Утром пошли в сосновый перелесок, что был рядом со станцией, и хотели устроить здесь свой наблюдательный пост, но, постояв немного, передумали. Люди быстро и деловито шли по тропинке на станцию и обратно, и стоять тут, на виду у всех, было опасно; присесть на землю было неестественно — стояла еще холодная погода, и земля была мокрой. — Пойдем туда, — приказал Зилов и показал на станцию, где в ожидании поездов на перронных скамейках сидели люди. Леонов, инстинктивно боявшийся людей, начал было возражать, но Зилов, не слушая его, пошел вперед. И как только они по лестнице поднялись на платформу, их увидел Аксенов. Это невозможно объяснить, но в то же мгновение он решил: они! Подавив волнение, Аксенов отошел в глубь платформы и, делая вид, будто изучает расписание поездов, наблюдал за солдатами. Первое подозрение подтверждалось: внешность одного из них подходила к описанию. Солдаты сели на скамейку, на которой уже сидели две женщины и подросток. Аксенов стал лихорадочно ждать, что предпримут солдаты. Что делать, если они сядут в поезд, идущий на Москву? Или поедут в сторону Раменского? А если они сойдут на какой-нибудь станции по пути? Возможных ситуаций было немало. Но в обе стороны прошло по нескольку поездов, а солдаты продолжали сидеть на скамейке. У Аксенова возникло опасение, что они могут заметить его и обратить внимание на то, что он тоже пропускает поезда. Он сел в электричку, которая шла в Москву, и через три минуты вышел на следующей остановке — Кратово. Здесь дежурил Весенин. Аксенов подошел к нему и тихо сказал: — По-моему, они на Сорок втором, сидят на перроне, вторая скамейка от начала платформы по ходу поезда из Москвы. Сядем вместе в следующий поезд. Ты там выйдешь, а я проеду до Раменского и буду возвращаться следующей электричкой. Я сяду в последний вагон и буду стоять на задней площадке. Если они останутся на платформе, ты этот поезд пропустишь, а я доеду до Отдыха и оттуда пришлю Загорского, он тебя сменит. Сам я буду ехать с Загорским и снова проеду до Раменского и обратно. Если они сядут в поезд, следуй за ними неотступно… Вот так они челночили возле платформы Сорок второй километр вплоть до двух часов дня, когда Зилов и Леонов поднялись со скамейки и отправились обратно на свою дачу. За ними пошел Весенин. В военное время поселок был безлюдным, и идти незамеченным за двумя предельно настороженными вражескими разведчиками было нелегкой задачей. Но Весенин провел их до самого дома. Теперь отсюда и воробей не вылетит, не замеченный наблюдением… Леонов налаживал рацию, а Зилов писал донесение. До двадцати часов, когда они по расписанию должны были сегодня выйти в эфир, оставалось около часа. Зилов торопился, а сообщение у него не получалось: выходило каким-то излишне длинным и малоконкретным. За то время, что они пробыли на платформе, мимо них к Москве промчалось девять товарных составов, но только на одном они ясно увидели прикрытые брезентом танки и орудия. У Зилова чесались руки все составы заполнить вполне конкретным грузом, но на этот раз он все же решил выполнить главное требование инструкции о донесениях: " ни слова домысла. Ничего, даже простое перечисление поездов выглядело вполне эффектно. Он стал зашифровывать донесение. Ровно в двадцать ноль-ноль Леонов послал в эфир позывные «Зилле». Передача радиодонесения была закончена в двадцать десять. Потом Леонов принял ответ «Сатурна». «Поздравляем с началом успешной работы. Будьте активны и осторожны. Ждем ежедневно. Крепко жму руку. Доктор». Зилов схватил Леонова за плечи и принялся его трясти. — Порядок, Костька, порядок! Пусть Доктор знает наших! — Погоди ты, — отбивался Леонов. — Дай спрятать рацию. — Снова трусишь? Да брось ты, ей-богу! В этот момент Аксенов постучал в кухонную дверь их дачи. Вырвавшись из объятий напарника, Леонов схватил рацию и стал запихивать ее под раскладушку. Зилов совершенно спокойно дождался, пока он это сделал, и неторопливо пошел на кухню. — Кто там? — спросил он уверенным хозяйским голосом. — Дмитрий Петрович дома? — спросили из-за двери. — Он уехал в Москву, — ответил Зилов. — Будет завтра часам к двенадцати. Голос за дверью помолчал и спросил: — Вы не можете передать ему письмо от сына? — Лучше сделайте это сами завтра, — сказал Зилов. — Это невозможно, — послышалось из-за двери. — Я ночью улетаю за границу. Зилов вспомнил, что хозяин дачи ждал письма от сына, подумал, что не взять письмо нельзя — это будет подозрительным хамством, — и поднял крючок. В кухню вошел хорошо, даже щеголевато одетый мужчина лет тридцати пяти. Зилов чуть посторонился, чтобы пропустить его и прикрыть дверь, но в следующее мгновение он уже лежал ничком на полу с вывернутыми за спину руками. Через кухню какие-то люди пробежали в комнату, где был Леонов. «Что в таких случаях рекомендует делать инструкция самбо? — лихорадочно вспоминал Зилов. — Ага, удар ногами». Собрав все свои силы, он наугад резко двинул ногой в сторону. Но удар пришелся по воздуху, и тотчас нога его оказалась больно прижатой к полу. — Сопротивление бесполезно, — услышал он спокойный голос. — Весенин, обыщи его и свяжи. Чьи-то проворные умелые руки ощупали его, вынули из кармана брюк пистолет. Спустя час их уже доставили в Москву, и Аксенов приступил к допросу. Первым он допрашивал Леонова, который показался ему более податливым. И он не ошибся. Леонов сразу рассказал все: и про беглого своего отца, и про маму-портниху, и даже о своей несостоявшейся свадьбе в Витебске. Рассказал он и о том, как их завербовали и как Зилов ударил его по физиономии, когда после приземления он предложил ему уехать в Сибирь и спрятаться. Он откровенно заявил, что без Зилова вообще пропал бы сразу. — Зилов, он знает всякого побольше меня, — сказал он. — Он еще в школе был на первом месте, и начальство его уважало. — Откуда он, Зилов, из пленных? — Нет, родом из города Осиповичи, это километрах в ста от Минска. — Кто его родители? — Он говорил, что его отец — железнодорожник и будто в первые дни войны добровольно ушел в Красную Армию, а про мамашу его ничего не знаю. — Она жива? — Кажется, жива. Я раз видел, как он отправлял по почте деньги кому-то в Осиповичи, может, как раз матери и отправлял. — Кто готовил ваши документы? — Есть там такой спец, Щукин его фамилия. — Он из пленных? — Не знаю… — Леонов хотел было рассказать о Щукине то, что он рассказывал Зилову, но сообразил, что это не говорит в его пользу, и промолчал. — Кто такой Доктор? — Старший лейтенант Фогель, начальник школы и начальник связи. Аксенов с брезгливым любопытством смотрел на сидевшего перед ним парня, у которого от страха отвисла нижняя губа, и он поминутно подправлял ее рукой. «Туго у них с кадрами, — думал Аксенов, — если они вынуждены полагаться на такую шваль». И продолжал допрос: — Диверсии в вашу задачу входили? — Про них говорили, но задания не дали. Пока мы проходим по первому отделу — только разведка. — Зилов на рации сам работает? — Может, но плохо. Радистом при нем официально числюсь я. — Шифр знаете оба? — Да, только я шифрую очень медленно. Когда Леонова уже уводили, он вдруг обернулся и крикнул: — Нас расстреляют? Аксенов ему не ответил. Леонова так качнуло, что конвойный вынужден был подхватить его под локоть. — Сопляк! — вслух произнес Аксенов, когда дверь за Леоновым закрылась. Привели Зилова. Он сел на стул, спокойно оглядел кабинет и остановил холодный, выжидательный взгляд на Аксенове. Но тот начинать допрос не торопился. Сколько уже их, таких вот, разных и всяких, за войну побывало перед ним! Были и сильные натуры, с которыми приходилось немало возиться, прежде чем они, внутренне опустошенные, превращались в покладистых и трусливых, клянчащих пощады. Аксенов уже знал, что сила таких держится только на их личном характере и важно отыскать в этом характере главную слабину, и тогда вся фанаберия слетает с человека, и он оказывается голым перед самим собой. За всю войну только один раз ему пришлось иметь дело с вражеским агентом, который действительно руководствовался совершенно ясными и твердыми идейными побуждениями. Это был выкормыш из белогвардейской эмигрантской семьи, которому, что называется, с молоком матери привили звериную ненависть к советской власти, к большевикам, ко всему, что выбросило на задворки мира семью блистательного офицера свиты его величества. И как ни был опасен тот тип, Аксенов обращался с ним, если можно так выразиться, с уважительным любопытством. Глядя сейчас на Зилова и еще не начав допрос, Аксенов уже знал, что этот парень всего лишь с характером, и, очевидно, сильным, и что ему предстоит повозиться с ним терпеливо и долго, чтобы «взорвать» его изнутри. — Фамилия, имя, отчество? — спросил Аксенов. — Зилов Сергей Петрович, — последовал спокойный ответ. — Это все настоящее или производство господина Щукина? Зилов понимающе улыбнулся. — Нет, все настоящее. А по господину Щукину я имею все другое. — Как звали вашего отца? — Петр Михайлович. — Вы не хотите его повидать? Лицо Зилова дрогнуло. Именно только лицо. А глаза испуганно метнулись сверху вниз. — Не-ет, — с запинкой ответил он. «Так, — подумал про себя Аксенов, — здесь уже имеется первая щелочка, попробуем ее расширить…» — Каким же трусливым ничтожеством должен быть сын, не желающий видеть своего родного отца — заслуженного фронтовика, который ушел на войну, чтобы защищать свободу и честь своего сына! — Поэтому и не хочу, — тихо, но твердо произнес Зилов. — Значит, вы знаете, что в отличие от отца — защитника Родины — вы стали ее изменником, предателем, врагом, батраком у гитлеровских бандитов? — Это вопрос очень сложный, — глядя Аксенову в лицо, ответил Зилов. — Как вы про немцев говорите, так же они говорят про вас. А ведь и они такие же люди, только у них свои задачи, а у вас — свои. А такие, как я, во всех случаях являются только мелкими исполнителями. — Мелкий подлец вы, Зилов, а не исполнитель. — Возможно, — индифферентно произнес Зилов, пожав плечами. — Чем вы занимались до войны? — Всякой всячиной. Главное, пожалуй, киномеханик. Сперва в осиповичском клубе, потом — на передвижке. — Сколько зарабатывали? — Ерунду. И это не имело никакого значения. На харчи хватало, — нагло улыбнулся Зилов. — За идею, значит, работали? — Просто очень любил кино. — Какие же картины вам больше всего нравились? — Приключения. И про войну. — А как пришли немцы, вы решили ринуться в приключения сами? — Не без того, — снова улыбнулся Зилов. «Ну что же, — подумал Аксенов, — в изначале его поведение может быть и такое». Пришлось же ему иметь дело с одним пареньком, который сказал на допросе, что пошел в шпионы под впечатлением романа Уэллса «Человек-невидимка». — Что вы можете рассказать о Докторе? — Только то, что он подполковник и наш непосредственный начальник. «Любопытно, зачем ему так повышать Фогеля в звании? — подумал Аксенов. — Вероятно, ему самому хочется казаться более значительным, чем на самом деле». — Фамилия этого подполковника? — Фогель. — Давно он получил звание подполковника? — Вероятно, давно, потому что он говорил мне как-то, что должен скоро получить полковника. Он даже намекал, будто это зависит от успеха моей работы здесь. — Значит, подвели вы своего подполковника? — Выходит, так. — А врать вас учили тоже в шпионской школе? — Я не вру, — твердо ответил Зилов, но на смуглых его щеках проступили багровые пятна. — Что же, по-вашему, подполковник Фогель перед разговором с вашим напарником надевал, что ли, погоны старшего лейтенанта? Лицо Зилова приняло презрительное выражение. — Леонов — трус и сопляк, он ровно ничего не знает. Вы только слушайте его, он наболтает вам полный короб всякой чепухи. — Значит, Фогель все-таки специально для него переодевался? — Ему это не нужно делать. Он действительно ходит с погонами старшего лейтенанта, а на самом деле он подполковник. Лейтенантские погоны — это не больше как маскировка, — почти увлеченно пояснил Зилов. — Может быть, может быть… Что вам обещано за вашу грязную работу? — Для меня это не имело значения, как и моя довоенная зарплата. — Значит, главное — идея? Тогда расскажите мне, какова эта ваша идея. Зилов молчал. — Ну за что вы боролись? Какая у вас цель? Ради чего вы пошли на такой риск? — Да не думал я об этом и думать не хочу, — почти с возмущением сказал Зилов, смотря в сторону. — Напрасно, — спокойно ответил Аксенов. — По законам военного времени мы вас как вражеского шпиона расстреляем. Что же вы подумаете в последнюю минуту своей жизни? Неужели у вас не мелькнет мысль: «За что погибаю?» Зилов молчал, продолжая смотреть в сторону. Аксенов видел, как у него на правой щеке мелко-мелко подрагивал мускул. — Наши люди умирают с возгласом: «За Родину!», «Смерть фашизму!» А вы что крикнете? «За Гитлера!»? За что? За что, Зилов? Зилов поднял на Аксенова тяжелый взгляд. — Я пошел на интересную работу, и я знал, на что шел, — медленно сказал он. В это время Беспалов находился в кабинете комиссара госбезопасности Старкова, которому он только что доложил об операции, проведенной на Сорок втором километре. — Сработано хорошо, — Старков помолчал. — Хотя тот железнодорожный милиционер действовал не идеально, все же ему нужно объявить благодарность. Проследите за этим. Какое впечатление производят задержанные? — Все тот же сброд, — ответил Беспалов с такой интонацией, словно его огорчило, что приходится иметь дело со столь незначительной публикой. — Нельзя ли и эту парочку подключить к игре с «Сатурном»? Посмотрите на них под этим углом зрения. — Хорошо. Между прочим, любопытны их документы. В общем, они сделаны великолепно, и тем более странно, что в них допущена одна и такая грубая ошибка. Вот посмотрите… — Беспалов положил на стол две бумажки. — Это справки из госпиталя о прохождении ими лечения после ранения и о предоставлении им отпуска. Старков бегло посмотрел справки, но ничего не заметил и вопросительно взглянул на Беспалова. — Обратите внимание на номер госпиталя в угловом штампе и в круглой печати. Номера разные. — Действительно… любопытно, — сказал Старков. — А теперь посмотрите вот это. Выписка из решения комиссии о предоставлении отпуска. Обратите внимание на почерк, каким заполнены графы. А вот их красноармейские книжки — они заполнены точно тем же почерком. Невероятно, чтобы, делая идеальные во всем документы, они могли допустить такой промах. — Да, это маловероятно, — : согласился Старков, рассматривая документы, — об этом надо подумать. Узнайте у них поточнее, кто делал эти документы. — Я уже сказал Аксенову, он сейчас ведет допрос. — Да, обязательно нужно узнать, это может оказаться очень важным. Может статься, что тот, кто делает документы, совершает ошибки не случайно. Понимаете? Тем более что у нас уже были и другие факты. Беспалов вошел в кабинет Аксенова и, присев на стул возле двери, стал слушать допрос. Зилов слышал, как он вошел, и теперь заметно нервничал, чувствуя за спиной человека. Ему все время хотелось обернуться, но он сдерживался, не желая выказать страх. — Значит, вы хотите меня, Зилов, уверить, что влезли в это грязное дело только потому, что считали его интересным? — спросил Аксенов. — Искали приключений и не нашли ничего лучше, как заняться преступной деятельностью против своего народа? — Выбора не было, — тихо произнес Зилов. — А если бы выбор был? — спросил Беспалов, проходя к столу и садясь рядом с Аксеновым. Зилов молчал, исподлобья смотря на Беспалова. — Ну а если бы выбор был и другие варианты тоже содержали в себе элемент приключения, но зато в них не было бы подлости и измены, что бы вы предпочли? — Я же сказал: у меня выбора не было. — Ясно. — Беспалов обратился к Аксенову: — Кончайте с ним возиться. Аксенов приказал конвойному увести Зилова. Солдат подошел к нему и тронул за плечо. Зилов, не шевелясь, продолжал сидеть, смотря в пол перед собой. — Встать! — резко приказал Беспалов. Зилов медленно поднялся и, посмотрев на него, сказал: — Я говорил правду. — А жил по кривде, и за это надо расплачиваться. Уведите! Зилов шел к дверям, медленно передвигая ноги и будто раздумывая, не остановиться ли ему и не сказать ли что-то еще. Когда дверь за ним закрылась, Беспалов рассказал Аксенову о соображениях Старкова насчет использования Зилова и Леонова для мистификации «Сатурна». — Как твое мнение? — Леонов на это пойдет без оглядки, а этот не знаю. Он производит впечатление мелкого авантюриста. Не стал бы шпионом, стал бы фальшивомонетчиком или просто вором. — Так, может, на этой его струне и сыграть? — Это надо тщательно взвесить, — сказал Аксенов. — Я еще поговорю с ним. — Узнал, кто делал документы? — Оба показали, что некто Щукин. — А подробней? — Леонов ничего о нем не знает, а этого я еще не спрашивал. — Спроси. Узнай, что он за человек, этот Щукин, как себя ведет. Пользуется ли уважением и доверием немецкого начальства. Словом, узнай все, что можно. — Постараюсь. В течение всего дня Аксенов попеременно допрашивал Леонова и Зилова, незаметно подводя их к мысли о существовании какой-то, пока для них неясной возможности заслужить пощаду. И только к концу дня им было сделано конкретное предложение. Леонов согласился мгновенно. С Зиловым пришлось повозиться, и поэтому вечером, в час расписания их связи с «Сатурном», пока один Леонов под присмотром Аксенова и радиста, обливаясь потом, зашифровал и отстукал на ключе пять слов: «Ничего нет. Ждите. Привет. Зилле». Спустя несколько минут он принял ответ: «Вас слышали хорошо. Желаем успеха. Доктор». Леонов передал Аксенову радиограмму и жалко улыбнулся: — Доктор на посту. К утру предложение Аксенова принял и Зилов… Там же, на Сорок втором километре, были подобраны две стоявшие рядом неприметные дачи. В одной поселились Леонов, Зилов и вместе с ними Аксенов и радист Привальский. На соседней даче круглосуточно дежурили оперативные работники, имевшие возможность знать все, что происходит на соседней даче, в любой из ее комнат. В следующий вечер Зилов зашифровал, а Леонов передал по рации сообщение, которое дал им Аксенов: «Окончательно обосновались. Место очень удобное — возле самой Московско-Рязанской железной дороги, видим ее из окна. Обзаводимся полезными знакомствами. Леонов познакомился с девушкой, работающей диспетчером на железнодорожной станции. Постараемся ее использовать для получения информации. Сегодня в сторону Москвы прошел состав из сорока девяти платформ, на каждой были по две укрытые брезентом «катюши» и при них боевые расчеты по десять-двенадцать человек. Привет. Зилле». Ответ Доктора был принят спустя полчаса. В это время Аксенов пристально наблюдал за своими подопечными. Леонов хихикал, делал вид, что ему страшно весело дурачить Доктора, но видно было, что он нервничает и явно побаивается Зилова. А тот, наоборот, был молчалив, необъяснимо спокоен и сосредоточен в каждом своем движении, будто сейчас продолжалась его ничем не нарушенная деятельность и вообще с ним ничего не случилось. В эфире появились позывные «Сатурна», и Леонов начал записывать ответ Доктора: «Рады, что вы обосновались. Знакомство одобряем, но нужно быть очень осторожными. Девушку Леонова вербуйте вглухую, она пока не должна знать, кто вы; позже сами, по обстоятельствам, решите вопрос об открытой вербовке, но еще раз — будьте предельно осторожны. Информация о поезде ценная, но всегда стремитесь к большей конкретности. Например, номер части, конечный пункт следования поезда и тому подобное. Желаем успеха. Доктор». При расшифровке ответной радиограммы между Зиловым и Леоновым возник спор. Зилов доказывал, что вместо слова «старайтесь» было слово «стремитесь». — Это же и по смыслу видно! — горячился Зилов, обращаясь уже к Аксенову. Он явно входил в роль. После ужина Зилов и Леонов отправились спать в свою комнату. — Посадили мы нашего Доктора в дураки, — шепотом сказал Леонов и рассмеялся. — Вон как вышло. А я уж думал — стенка. — Дурак твой Фогель и есть, — отозвался Зилов. — И все они — дубье, ни черта не знают и не умеют. А эти, брат, ловкачи, ничего не скажешь. — Главное — мы с тобой пока что живы, — помолчав, сказал Леонов. — Могли шлепнуть нас за здорово живешь. — Я сразу почуял, что я им на что-то нужен. Как он меня расковыривал: да кто я, да что я, да зачем, да почему? — Лихо они с нами придумали, — сказал Леонов и, хихикнув, добавил: — Доктор наш знай жрет, что мы ему суем. — Они придумали… — насмешливо проговорил Зилов. — Надо было тебе лекции внимательно слушать. Это называется перевербовка. Бывало это в истории не раз. — Слушай, Сергей, а что будет с нами, когда немцы придут сюда? — тревожно спросил Леонов. — Во-первых, придут ли? — не сразу ответил Зилов. — А если придут, то эти дадут драпу. А мы явимся к господину Фогелю и доложим: задание выполнено. — А если они узнают про этих? — Узнают, узнают… — раздраженно сказал Зилов. — Они могут узнать это и раньше. Разве им не может прийти в голову, что мы попали в руки чекистов и действуем теперь со связанными руками? Ну что же, тогда мы — типичная жертва в руках чекистов. Да и в самом деле, что мы можем сделать? После этого они долго молчали. Потом Зилов сказал насмешливо: — А мне нравится дурачить Фогеля. Вспоминаю, как корчил он из себя шпионского бога — и, смотри, попал сам на голый крючок. — Как бы все же он не подцепил нас, — сказал Леонов. — Ладно, храбрец, хватит болтать. Спи… Глава 25 На схематической карте, висевшей в кабинете Старкова, прибавилась новая включенная в игру точка — «Зилле». Ее порядковый номер — 27. Но это было только начало игры — очень сложной и тонкой операции, дальним прицелом которой была масштабная дезинформация противника. В случае успеха эта операция даст большой военный выигрыш. А пока все играющие точки как ни в чем не бывало, каждая по мере сил и способностей агентов, должны так работать, чтобы у их хозяев не возникло ни малейшего подозрения. Составление донесений для играющих точек стало ежедневным напряженным трудом целой группы людей, изучивших каждого агента и его возможности. Снабжать абвер сплошными выдумками означало бы провалить игру — ведь там работали не дураки. Но нельзя было снабжать абвер и такой информацией, которая приносила бы вред нам. Каждая фраза в донесении взвешивалась со всех сторон, каждый факт подвергался тщательному анализу. Была продумана целая система «подтверждения жизнью» агентурных сообщений. Словом, это была очень сложная и тонкая работа… Итак, в игру подключена новая точка — «Зилле». Несколько радиошифровок: «Зилле» — «Сатурну» «Девушка Леонова — большая удача. Она многое знает и охотно рассказывает. Передаем полученные от нее сведения. Переброски эшелонов по нашей дороге в сторону Москвы за последние недели сократились почти наполовину и соответственно увеличились перевозки в южном направлении. Ее брат, по званию подполковник танковых войск, вчера ночевал у нее и сказал, что его часть перебрасывается из-под Тулы на юг. Сегодня он уже выехал на новое место. Наше положение кажется нам удачным. Хозяин дачи доволен нами и нашей щедростью. Завтра едем на весь день в Москву смотреть и слушать. Привет. Зилле». «Сатурн» — «Зилле» «Сведения очень важные, но требуют дальнейшего развития и конкретизации. Спасибо. Не пережмите со щедростью в отношении хозяина дачи. Это тоже может вызвать подозрение. Девушке делайте недорогие подарки. В Москве будьте втрое осторожнее. Привет и пожелания успехов. Доктор». «Зилле» — «Сатурну» «Поездка в Москву получилась пустой, если не считать услышанного на вокзале разговора двух лейтенантов-летчиков. Они окончили школу в городе Куйбышеве и теперь ждут получения самолетов, которые должны прибыть с Урала. Далее то, что мы получили от девушки: составы порожняка из теплушек непрерывно перегоняют в сторону Сибири, очевидно, за пополнением, до десяти эшелонов в сутки. С подарками девушке очень трудно: ничего нельзя купить. А жаль, так как через нее мы вскоре познакомимся с главным диспетчером станции, который ухаживает за ее подругой. Да и денег у нас не так уж много. Привет. Зилле». «Зилле» — «Сатурну» «Очень рады, что вчерашняя наша информация получила такую высокую оценку. Будем стараться и впредь. Сегодня ничего нет. Леонов сильно беспокоится па поводу состояния батарей рации. Как нас слышите? Привет. Зилле». «Сатурн» — «Зилле» «За вчерашнее вам официально объявлена благодарность. Поздравляю. Слышимость удовлетворительная, но с затуханием. Решено послать к вам курьера со всем необходимым. Подготовьте и сообщите нам место встречи курьера. Оно должно быть подальше от вашей дачи. Привет. Доктор». «Зилле» — «Сатурну» «Поправка к вчерашней информации. Завод, о котором мы сообщали, не целиком перевезен на восток, а только частично. То, что осталось здесь, действует, выпускает продукцию. Место завода уточним. Новое знакомство полезно, но требует денег, так как источник это очень любит. Леонов просто паникует по поводу батарей. Требует предельно сокращать наши сообщения. Нельзя ли ускорить получение батарей? Будет глупо и обидно, если это остановит начавшуюся настоящую работу. Привет. Зилле». «Сатурн» — «Зилле» «Курьер уже в пути к вам. Ежедневно бывайте на условленном месте. Он привезет вам все, что необходимо. Из трехсот тысяч рублей сто тысяч вы можете употребить на вознаграждение источника. Остальные резервируйте. Курьер — человек надежный. Доктор». Зилов и Леонов ждали курьера. Явочная квартира для встречи с ним была приготовлена Аксеновым. Она была в доме по улице Чкалова, возле Курского вокзала. Хозяева квартиры находились в эвакуации. Для курьера эта подлинная история квартиры дополнялась только одной деталью — что, уезжая в эвакуацию, хозяйка квартиры будто бы оставила ключ от нее той девушке, с которой познакомился Леонов, и она будто бы присматривала за этой квартирой и последнее время встречалась здесь с Леоновым, который тоже имел свой ключ от двери. Уже несколько дней подряд Зилов и Леонов приезжали в Москву для встречи с курьером. Леонов ждал его, как было условлено, с восьми до девяти вечера у входа на Курский вокзал. Он знал, что курьеру на вид лет пятьдесят, что рост у него ниже среднего, что у него густые седые волосы и белесые брови и что в руках у него должен быть небольшой черный чемодан, перевязанный брезентовым ремнем, а на руке, если нет дождя, синий плащ. Для того чтобы убедиться, что это именно тот человек, которого они ждут, был установлен пароль. Сначала Леонов приведет его на квартиру, где их будет ждать Зилов, а уж потом все вместе они поедут на дачу. Стемнело. Ветер гнал по привокзальной площади полосы пыли, взметал клочья газет. Небо было низкое и клубилось грязными тучами. Неприютно что-то было Леонову. Когда-то в детстве, как все ребята, он мечтал увидеть Москву, а теперь вот он ее видел, но она не вызывала у него ни малейшего любопытства. Он ее боялся и сейчас мечтал только о том, чтобы поскорее прошел час и чтобы курьер не появился, как не появлялся он уже несколько дней до того. И тогда можно будет уехать к себе на дачу и лечь спать. Леонов боялся встречи с курьером. Как-никак этот человек от того строгого начальства, которое оставалось там, далеко за фронтом. И хотя Леонов догадывался, что за его встречей будет наблюдать не одна пара глаз и что эти люди где-то рядом, все равно он боялся этого неизвестного человека, который придет оттуда, где Фогель, Мюллер, Зомбах, где шутить не любят. Леонов посмотрел на вокзальные часы. Нужно было ждать еще почти тридцать минут. Он повернулся и увидел, что возле ступенек вокзала стоит человек, полностью соответствующий описанию курьера. Только волос его Леонов не видел, так как человек был в глубоко нахлобученной шляпе. Леонов сошел по ступенькам вокзального подъезда и медленно приблизился к человеку. Да, это наверняка курьер. Леонов стал к нему вплотную. — Простите, пожалуйста, случайно вы не знаете, как проехать отсюда на Малую Бронную? Человек несколько секунд спокойными глазами в упор смотрел на Леонова и потом ответил условной фразой второй части пароля: — Я Москвы совершенно не знаю, сам вторые сутки ищу родственников. — Здравствуйте, — Леонов протянул ему дрожащую руку. — Здравствуйте. Вы, я вижу, трусите? Леонов вырвал у него свою руку. — Застыл, ждавши на ветру. Идемте! — быстро сказал Леонов и пошел прямо через площадь. Курьер сначала шел немного позади, но потом нагнал Леонова, и они пошли рядом. — Куда мы идем? — спросил курьер. — На квартиру. Там нас ждет Зилов. — А вы, значит, Леонов? Будем знакомы — Савчук. Они вошли в подъезд большого дома и по абсолютно темной лестнице поднялись на третий этаж. — Здесь, — сказал Леонов, трижды нажал кнопку звонка и, словно не доверяя технике, еще дважды ударил в дверь кулаком. Это было сигналом, что он идет вместе с курьером. Дверь открыл Зилов. — Входите скорей. В передней света тоже не было, он горел только на кухне, куда дверь была чуть приоткрыта. — Туда проходите, — сказал Зилов. — Свет только там. Половину тесной кухоньки занимал стол, на котором стояла поллитровка водки, а на расстеленной газете лежали нарезанная колбаса и куски хлеба. — Встреча небогатая, — усмехнулся Зилов, показывая на стол. — Как для кого… — сказал Савчук, жадными глазами смотря на стол. — Я вторые сутки без еды. — Садитесь, садитесь, — Зилов чуть подвинул стол и показал гостю на стул в углу между столом и стеной. По очереди из одного стакана они выпили за благополучную встречу. Зилов наливал понемногу, сказав, что сперва надо покончить с делом, а потом уж можно будет выпить и покрепче. — Ночуем здесь? — спросил Савчук. — Нет, — ответил Зилов. — Поедем на нашу загородную базу. В городе ночевать опасно, бывают обходы милиции. А там у нас полное спокойствие. — Батареи привезли? — спросил Леонов. — Здесь, — Савчук показал на свой чемодан. — Тут и подарки для вашей девки. — А новый шифр? — спросил Зилов. — О шифре речи не было, — Савчук тревожно посмотрел на Зилова, потом на Леонова. — Почему вы говорите о шифре? — Мало ли что! — небрежно ответил Зилов. — Начальство небось не дремлет, могли выдумать и новый шифр. — Нет, об этом и разговора не было, — успокаиваясь, сказал Савчук. — А вот с деньгами и другим имуществом произошла беда. Сбросили меня неудачно, попал в болото и контейнер не нашел. Всю ночь шарил и еще полдня. Больше рисковать было нельзя. — Где вы приземлились? — Возле реки Истры, район деревни Снегири. Летчик, гад, спортачил, просигналил мне позже, чем надо. Что теперь делать — ума не приложу. Там, в контейнере, и деньги, и обмундирование для вас. Зилов, не моргая, смотрел на Савчука, и в глазах его был немой вопрос: «А не брешешь ли ты, милый человек? Не присвоил ли ты наши деньги?» Савчук понял этот взгляд и разозлился. — Ты на меня так не гляди, я для тебя не прохожий на темной дороге. За то, что вышло, ответ держать перед начальством мне, а не тебе. Мне было сказано: главное — батареи. И проверить, как вы тут работаете. — Можно посмотреть батареи? — попросил Леонов. — Да там они, не беспокойся. На целый год тебе хватит. — Он повернулся к Зилову. — И деньги, которые при мне были, отдам вам, — тысяч около сорока. Не волнуйся, пришлют еще. Чего-чего, а денег наше начальство не жалеет: они, чай, для него дармовые. — Что там у нас нового? — спросил Зилов. — Особенного ничего. Ждем наступления на Москву, теперь уже окончательно и без отхода назад. Тем и живем. А вас начальство похваливает. Сам Мюллер сказал, что вы работаете хорошо. — Понимаете, нам деньги нужны, — проникновенно сказал Зилов. — Не для себя нужны, для агентуры. Что теперь делать, я не знаю. В это время дверь на кухню распахнулась, и прежде чем Савчук успел шевельнуть рукой, он уже стоял зажатый в угол и руки его связывали чекисты. — Предатели! — прохрипел он и матерно выругался… «Зилле» — «Сатурну» «Вчера вечером приняли вашего человека, назвавшегося Савчуком. Батареи доставил, но часть их находится в поврежденном виде. Деньги он не принес, говорит, что не нашел контейнера после приземления. Беспокоимся, не найдут ли контейнер жители, а главное, как теперь быть нам с деньгами? Срочно отвечайте. Зилле». «Сатурн» — «Зилле» «Савчук, наш курьер, вполне надежный человек. Всякие подозрения отпадают. Очень жаль, что он не нашел контейнера, однако ничего опасного для вас в этом нет. Пусть Савчук отдаст вам бланки для резервных документов, а также сорок три тысячи рублей, которые он имел при себе. Деньги в большом количестве пришлем следующей оказией, которую уже готовим. Сам Савчук пусть отдохнет и возвращается назад. Он должен идти в расположение тридцать третьей армии, как было с ним договорено заранее. Там по-прежнему фронт жидкий, а наши солдаты предупреждены. Привет всем. Доктор». «Зилле» — «Сатурну» «Сегодня Савчук отправился обратно по договоренному маршруту с выходом на квадрат 654. Зилле». «Сатурн» — «Зилле» «Вас хорошо понял. Очень нужны данные о мобилизации новых пополнений армии. Ждем. Привет. Доктор». «Зилле» — «Сатурну» «Вчерашнюю информацию про аэродром и испытание там новых самолетов подтверждаем окончательно. Подтверждаем и полную надежность источника. Его интересуют только деньги и антисоветские разговоры. Ему сорок пять — пятьдесят лет. Подлинная его фамилия Бусаров Евгений Ларионович. Отвечаем на ваш вопрос: его мобилизовал военкомат во время повальной подчистки резервов, и он попал в батальон обслуживания аэродрома авиапромышленности, где порядки почти гражданские. Он дает деньги какому-то дежурному, и тот отпускает его в Москву на день-два, а то и неделю. Решает сумма денег. Вы поняли правильно: на него нас вывел главный диспетчер, который вместе с ним сидел в лагере в тридцать восьмом году. Последнее и самое главное: вчера он сказал, будто в тридцать седьмом году его вербовал секретарь германского посольства в Москве, которого звали Густав. Он получил от него один раз деньги, но информацию не давал, так как боялся, а спустя три месяца был арестован и сослан в лагерь. Нельзя ли это проверить и тогда решить, можно ли ему доверять. В противном случае, учитывая, что он понимает, кто мы, его нужно будет ликвидировать. Привет. Зилле». «Сатурн» — «Зилле» «Информация от диспетчера большой ценности. Вы оба премированы большой суммой, которая уже переведена на ваши счета. Поздравляем. Проверка Бусарова в отношении его отца и его семьи все подтвердила. Вербуйте его смело. Передайте ему привет от Густава. Его кличка по той вербовке была «Злой». Он — замечательная ваша находка, только бы начал работать. Савчук вернулся, отзывается о вас хорошо*. В ближайшие дни высылаем нового курьера, известного вам преподавателя нашей школы Гуреева, который привезет вам деньги, документы на оба договоренных варианта вашей дальнейшей жизни, а также фотокамеру для Бусарова. В дальнейшем Гуреев останется в Москве для выполнения особого задания. Подыщите ему жилье на самое первое время. Привет. Доктор». [* Сообщение о возвращении Савчука — заведомая ложь, чтобы не тревожить своих агентов и создать у них впечатление, что все идет хорошо и так, как они хотят. На самом же деле Савчука, оказавшегося матерым бандитом, судил военный трибунал и приговорил к расстрелу. После того как приговор был приведен в исполнение, труп бандита был доставлен на фронт в расположение тридцать третьей армии, ее разведчики ночью подбросили труп на нейтральную территорию и инсценировали преследование, перестрелку. Таким образом, в «Сатурне» считали, что Савчук убит при обратном переходе через линию фронта.] Глава 26 Командир батальона сто девятой дивизии капитан Тихомиров не спал третью ночь. Вместе с солдатом Кравченко он безвылазно сидел в тесном окопчике боевого охранения. Только днем они поочередно спали понемногу. Лица обоих обросли серой щетиной. Уже пятые сутки с серого неба сыпал мелкий въедливый дождь. На дне окопчика поблескивала вода. Шинели их промокли насквозь, набухли, стали тяжелыми, и хотя ночью было по-летнему тепло, обоих немилосердно знобило. — Ну понимаю я, тут моя служба, — сказал Кравченко, сочувственно глядя, как комбат раздраженно закуривал отсыревшую папиросу. — А чего вы страдаете, товарищ капитан? — Надо, Кравченко, надо, — проворчал Тихомиров и швырнул под ноги так и не зажегшуюся папиросу. — Вы спрячьте, товарищ капитан, пачку на тело, под гимнастерку, — посоветовал Кравченко. — За часок просохнет. Тихомиров засунул «Беломор» за пазуху, поежившись от прикосновения к телу холодной и сырой пачки. — Наступление, что ли, здесь ожидается? — помолчав, спросил Кравченко. Тихомиров не ответил. Этот вопрос Кравченко задавал ему уже третий раз. Капитан твердо решил, что вплоть до самого дела, из-за которого они здесь торчат, он солдату ничего объяснять не будет. И в Москве ему сказали, что язык нужно держать за зубами. А если говорить откровенно, так и сам он об этом знал очень немного. Знал, что дело большой важности и оттого такое секретное. Третьего дня его вызвали не куда-нибудь, а в Москву. Самолет У-2 специально для него гоняли. А в Москве пришлось побывать у такого большого начальника, что он вначале и говорить с ним толком не мог. Тихомиров так и не выяснил, кто был по званию тот начальник, одетый в штатское. Но Тихомиров видел, что перед ним вытягивались даже полковники. И на всякий случай обращался к нему «Товарищ генерал». Генерал поздоровался с ним и без дальних слов подвел к подробной карте фронта, занимавшей почти всю стену его огромного кабинета. Длинной указкой он притронулся к месту на карте, которое Тихомиров знал, как свои пять пальцев. Здесь был участок фронта, который держал его батальон. — Это место вам знакомо? — спросил генерал. — Так точно, товарищ генерал. — Ваш батальон стоит здесь? — Так точно, товарищ генерал! Здесь. — Когда вы были лично вот здесь, где овраг? — Позавчера, товарищ генерал. Там как раз прошли через фронт трое наших окруженцев, и я их допрашивал про обстановку на той стороне. Генерал положил указку на стол и заинтересованно спросил: — Они прошли благополучно? — Так точно, товарищ генерал. — Немцы их не обстреливали? — Так точно. Генерал поморщился. — Да погодите вы со своим «так точно». Давайте-ка сядем. Они сели за длинный стол друг против друга. Генерал протянул Тихомирову раскрытую коробку каких-то дорогих папирос. Генерал закурил. — Значит, немцы их не обстреляли? — тихо, словно про себя, произнес генерал и вдруг быстро спросил: — А не странно это? — Так точно, странно, — ответил Тихомиров, сердясь на себя, что опять не обошелся без «так точно». — Тем более что окруженцы эти говорили, что немцев они видели. Ведь что-что, а глаза у немцев тоже имеются. Генерал улыбнулся. — То-то и дело, что имеются. Ну а наши почему их не обстреляли? Тихомиров мгновенно покраснел. Вопрос генерала затрагивал то, о чем на днях у него уже был неприятный разговор с самим командиром дивизии: Тихомиров хотел изменить расположение правого крыла батальона, а командир дивизии делать это запретил. Сейчас Тихомиров не знал, имеет ли он право сказать об этом генералу. Решил пока не говорить, а просто объяснить, в чем тут дело. — Там, значит, овраг, товарищ генерал, — начал Тихомиров, оглядываясь на карту. — И расположен он как раз на самом правом фланге нашей дивизии и моего батальона. И тут у меня стык с соседом, с одиннадцатой дивизией. Нас этот овраг только и разделяет. Но он пересекает фронт не поперек, а вкось, так что с моей точки овраг видно в том месте, где он еще глубокий. А выход из оврага находится уже на участке соседа. Окруженцы выходили как раз по оврагу. Мои их ночью не обнаружили, да я их и не виню. Ночи сейчас жуть какие темные. Дождь к тому же шумел, а окруженцы шли, конечно, аккуратно. А когда они из оврага вышли, то оказались уже за передним краем соседа. Чего же тут стрелять, их просто задержали, и все. — Так, так. А может, и немцев тоже овраг подвел? — Не получается так, товарищ генерал, — осторожно возразил Тихомиров. — Окруженцы рассказывали, что они километра два от оврага шли по открытой местности, и немцев-то они там и видели. Надо заметить, что как раз на этом месте против нас немцы сидят очень густо. Генерал встал и снова подошел к карте. Тихомиров тоже встал, но остался возле стола. Генерал зажег яркую лампу над картой. — Подойдите сюда. Покажите мне, где находится ваше крайнее боевое охранение. Тихомиров показал. — Так вот, начиная с сегодняшней ночи и до получения отмены этого приказа вы лично должны находиться здесь, в своем боевом охранении. Командование батальоном на это время передайте своему заместителю или кому-либо из командиров рот. Здесь через фронт с той стороны должны пройти к нам очень нужные и ценные люди, но пройти они должны без всяких осложнений. Ни один из ваших солдат не имеет права прибегнуть к оружию. — Но их же могут заметить и перестрелять другие, — обеспокоенно сказал Тихомиров. — Ведь и у нас тут тоже густо, товарищ генерал. — Это уже не ваша забота, капитан. Вы отвечаете только за то, чтобы эти люди беспрепятственно прошли через ваше расположение. Понятно? — Так точно. — Вот и хорошо. Они снова сели за стол. — Вопросы у вас есть? — А если по тем людям огонь откроет сосед? — спросил Тихомиров. — Это тоже не ваша забота, — улыбнулся генерал. — Ясно. Потом генерал расспрашивал его о настроении, о том, что говорят солдаты про войну, и еще о чем-то. Но это к делу уже не относилось, и сейчас Тихомиров в точности даже не мог вспомнить ни вопросов генерала, ни своих ответов. Наверное, опять сыпал свое «так точно»… Тихомиров встревоженно осмотрелся: что-то произошло, но что, он еще не понимал. Оказывается, перестал шуметь проклятый дождь. Небо на востоке чуть заметно просветлело, а там, где вот-вот должно было сесть солнце, над горизонтом появился узенький розовый просвет, отделивший серое небо от серой земли. — Распогоживается, — тихо сказал Кравченко. — Чего доброго, за ночь подсохнет, как бы поутру сволочи не зашевелились… Тихомиров промолчал. Темнело быстро. Началась ночная жизнь фронта. То там, то здесь медленно взлетали, рассыпались и таяли в черном океане ракеты. На большой высоте через фронт в наш тыл пролетел самолет. Зенитки почему-то молчали: видать, самолет был для них недосягаем. Где-то далеко слева басовито пророкотал тяжелый пулемет немцев. Трасса пулемета пошла вверх. Наверное, немец заложил новую ленту и решил проверить пулемет. Тихомиров наблюдал все это, стараясь тут же объяснить себе каждый факт. Особенно пристально он следил за лежащим прямо перед ним сектором ничейной земли. Но здесь не происходило ничего. За весь вечер приметил только одно — там, где овраг выходил к позиции противника, метнулся лучик света. Либо кто-то неаккуратно включил фонарик, либо прикурил от зажигалки. Кравченко тоже видел это и шепнул: — Дать бы очередь по этому месту, чтобы не думали, будто мы спим. — Отставить! — хриплым голосом приказал Тихомиров и подумал, что пора, пожалуй, объяснить Кравченко задачу. — Ты вот что учти, — строго сказал он. — Что бы ни случилось, без моего приказа огня не открывать, и чтоб ни звука, будто нас тут и нет вовсе. Кравченко озадаченно посмотрел на комбата. — А если он, сволочь, окажется перед самым окопом? Обратно ждать приказа? — Без моего приказа ни звука, понял? — Понял. — Кравченко помолчал. — Все понятно. Он меня будет на мушку брать, а я: «Что прикажете, товарищ комбат?» — Болтаешь лишнее, — не очень строго заметил Тихомиров. Он любил Кравченко — опытного и смелого солдата, умевшего в самых тяжелых условиях действовать инициативно. Сам не раз хвалил его за это перед строем и даже наградил медалью «За отвагу». — Бывают, Кравченко, приказы, — нравоучительно заговорил Тихомиров, — которые не то чтобы рядовому, а и мне обсуждать не положено. Вот сегодня мы такой приказ как раз и выполняем всем своим передним краем. Что бы ни случилось, должны молчать, вроде мы ничего не видим и ничего не слышим… Чертова тишина — ни звука. В другой бы раз Тихомиров радовался такой спокойной ночи, а сейчас он боялся, несмотря на тишину, что не заметит, как пройдут те люди, которые так важны были генералу, и не сможет вовремя доложить, состоялся ли этот переход или его вовсе не было. Тихомиров не знал, что за его спиной, метрах в двухстах, где начинался густой кустарник, тоже уже третью ночь таилась группа людей, которые в гораздо большей степени, чем он, отвечали перед тем генералом за эту операцию. Там, глубоко в кустах, стояла машина с радиостанцией. В машине попеременно бодрствовали двое. Один из них был старший лейтенант госбезопасности Весенин. Он был в замусоленном солдатском ватнике и в добела выгоревшей пилотке: ни дать ни взять — боец из хозвзвода. Другой, капитан госбезопасности Беспалов, наоборот, имел весьма солидный вид: добротное кожаное пальто без погон, а на голове — военная фуражка без звездочки. На ногах — генеральские сапоги. Даже здесь он каждое утро брился. Сейчас Беспалов сидел в автомашине. Рядом с ним, не сняв с головы наушники, дремал радист. Возле машины бесшумно возник Весенин. — Похоже, что сегодняшняя ночь пройдет не зря, — сказал он. — Надо предупредить центр. Беспалов вырвал из блокнота листок, написал на нем несколько слов и тронул радиста за плечо. — Передайте. Спустя несколько минут в далекой Москве дежурный офицер положил на стол комиссара госбезопасности Старкова бланк шифровки: «Беспокоимся о готовности всей цепочки, возможно, что сегодня будет работа». Прочитав радиограмму, Старков наискосок написал на ней: «Полковнику Рыбчаку. Внимание!» — и приказал отнести полковнику. Но напрасно тревожились чекисты, находившиеся там, в кустах, у самой линии фронта. Полковник Рыбчак приказал дежурившему в его кабинете радисту сделать общий контрольный вызов, и тотчас поступило несколько ответов: «Пост три — все в порядке», «Пост пять — ждем», «Пост четыре — на месте»… Нет, нет, три безрезультатные ночи не ослабили внимательность цепочки. Все ее звенья настороженно ждали того, кто должен был перейти линию фронта. Кто же был этот человек, которому создавалась такая исключительная обстановка для перехода фронта? В эту минуту он под кустами ольхи сидел на дне оврага и нетерпеливо посматривал на светящийся циферблат, ожидая, когда часовая стрелка подойдет к первой цифре. Судя по знакам различия на матерчатых погонах его перепоясанной ремнем, сильно заношенной зеленой куртки, он был старшим лейтенантом инженерных войск. В его документах было сказано, что Николай Степанович Корольков, уроженец подмосковного города Раменского, призван в армию еще в сороковом году, его военная специальность — техник-мостовик. В командировочном предписании сказано, что он командируется в город Москву на двенадцать суток согласно приказу по полку за номером 1207(с). Но если бы старший лейтенант Корольков приехал в Раменское и зашел в свой родной дом на Первомайской улице, мать не узнала бы в нем своего сына, о котором она еще осенью сорок первого года получила извещение, что он пропал без вести. Но Корольков заглядывать под родительский кров не собирался… На дне оврага таился совсем не Николай Степанович Корольков. Настоящий Корольков в этот час, если он еще был жив, спал на нарах в каком-нибудь гитлеровском концлагере. А у этого сидевшего в овраге человека все было поддельное. И не только документы — вся его судьба. Кирилл Николаевич Гуреев — вот настоящее имя этого человека. Впрочем, тоже не совсем настоящее. Родился он в Сибири, в семье бывшего колчаковского офицера, который потом тоже жил не под своей фамилией и скрывался под поповской рясой в глухом сельском приходе. Так что ложь и обман сопутствовали Кириллу Гурееву со дня его появления на свет. И еще ненависть. Его отец патологически ненавидел советскую власть. Однажды в пасхальные дни, напившись до озверения, он на глазах у сына зубами разорвал газету «Беднота» и потом с пеной на губах, с глазами, от ярости налившимися кровью, плясал на обрывках газеты, хрипло крича одну и ту же фразу: «Зубами горло вырву!..» Во время коллективизации, когда Кириллу было уже восемнадцать лет, он вместе с отцом совершил убийство председателя сельского комитета бедноты. Отец Кирилла был расстрелян, а его самого сослали на десять лет в лагеря. Там судьба свела его с уголовниками. В 1937 году по амнистии в честь двадцатилетия советской власти он вышел на свободу вместе со своими новыми друзьями. Они не разлучались. Курсируя между Москвой и Крымом, совершали крупные грабежи… Весной 1939 года они готовили убийство инкассаторов Симферопольского банка, но их выследил и взял угрозыск. То, что задуманное ими убийство не было осуществлено, спасло Кирилла Гуреева от высшей меры. Он получил восемь лет и опять очутился в лагере, только теперь на севере Карелии. Глубокой осенью 1939 года он еще с тремя заключенными-уголовниками совершил побег. Два месяца они скрывались в лесах, жили в волчьих берлогах, питались чем попало. Началась война с белофиннами, и тогда они решили перейти через фронт. Повезло одному Гурееву… Весной 1940 года абвер получил его от маннергеймовской разведки. Гуреева увезли в Берлин. Кирилл не скрывал своих уголовных преступлений, и там сразу поняли, что он — ценная находка. Гуреев начал делать быструю карьеру немецкого разведчика, специально подготовленного для проникновения в СССР. В марте он совершил успешный рейд в Советский Союз, организовал крупную диверсию на Западной Украине и вернулся. Однако подниматься по служебной лестнице абвера ему не было суждено. После рейда в Советский Союз им заинтересовался сам Канарис. Он поговорил с ним не больше десяти минут и потом сказал о нем: — Неумен. А это опасно даже при самой блистательной биографии. Рядовой исполнитель, не больше. И годен только на диверсии. Когда создавался «Сатурн», Гуреев был включен в его штат по предложению Мюллера. Тот собирался использовать его для какой-нибудь особенно крупной и важной диверсии, а пока Гуреев преподавал обстановку в агентурной школе. И вот его час настал. Он шел через фронт с двумя заданиями. Первое — менее важное — доставить агентурной точке «Зилле» деньги, документы, фотокамеру и тайно проверить работу агентов. Они действовали настольно успешно, что Мюллер все чаще подумывал, не руководит ли ими советская контрразведка. Если Гуреев это установит, он должен ликвидировать агентов. Второе, главное задание — крупная диверсия в районе Кремля. О его отправке через фронт наша контрразведка узнала не только из радиограммы, полученной точкой «Зилле». Об этом сообщил и Рудин. С каким заданием идет Гуреев, Рудину узнать не удалось, но он сообщил о месте, где Гуреев будет переходить через фронт, а знать это было очень важно. По приказанию Старкова срочно были собраны данные о Гурееве, и стало ясно, что этого опасного бандита нельзя оставлять без наблюдения с первой же минуты, когда он перейдет фронт. Родился план операции, названной «Встреча и проводы». Проще простого было сразу взять Гуреева. Сложность операции в том и состояла, что ему нужно было дать хотя бы добраться до точки «Зилле». Могло оказаться, что он несет какие-нибудь новые инструкции агентам, без знания которых вся игра с «Сатурном» может провалиться. Одновременно его ни на минуту нельзя упускать из виду и при этом не вызвать у него и тени подозрения, что за ним следят. Все это предусматривал план «Встречи и проводы». Теперь он уже был в действии… Пошел второй час ночи. Гуреев встал и тихо сказал: «Тронемся с Богом». Он поднимался по отлогому выходу из оврага. Сопровождавший его до начала оврага немецкий офицер уверял, что здесь в русской линии фронта широкое окно, и сослался при этом на благополучный переход именно здесь трех советских солдат, которых они специально пропустили для проверки. Но Гуреев полагался главным образом на себя. Когда до выхода из оврага оставалось метров пятьдесят, он обвязал колени тряпками и пополз на четвереньках. Выбравшись из оврага, Гуреев привстал, и его сразу увидел Кравченко. Он тронул Тихомирова за руку и автоматом показал вправо. Тихомиров отвел его автомат в сторону: дескать, спокойно, сам вижу. На фоне предрассветного неба еле виднелась неподвижная фигура человека. Гуреев не торопился. Так, не шевелясь, он простоял очень долго, целых десять минут. С немецкой стороны послышался звук тяжелых пулеметов. Они били примерно по середине переднего края тихомировского батальона. Гуреев знал: этот огонь должен отвлечь от него внимание русских. Сняв со спины вещевой мешок — в случае чего он его отбросит, — Гуреев, пригнувшись, быстро побежал к черневшему вдали кустарнику, туда, где находились сотрудники госбезопасности. Забежав в кусты, он перевел дух и снова долго прислушивался. Но ни одного, тревожного звука не услышал. Из кустов он долго смотрел на пролегавшую неподалеку дорогу, которая — он знал — вела к железнодорожной станции. На дороге не было никаких признаков жизни. Он отвязал тряпки, мокрыми листьями ольшаника вытер перепачканные руки, внимательно осмотрел себя и спокойно, неторопливой походкой вышел на дорогу. Спустя несколько минут из скрытой в глубине кустов машины в Москву полетела радиограмма: «Первый пост закрывается». И тотчас из деревни Глушково, находившейся в трех километрах севернее, выехала пустая полуторка, за рулем которой сидел старший лейтенант госбезопасности Силин, имевший вид бывалого фронтового шофера. Вскоре полуторка с проселочной свернула на грейдерную дорогу, по которой шел к станции Гуреев. Поравнявшись с Гуреевым, Силин притормозил и крикнул: — Если к станции, садись! Нет ли случайно спичек? Гуреев подошел к полуторке и молча протянул Силину коробку спичек. — Угораздило выехать без огонька, — смеялся, закуривая, Силин. — А в нашем деле без курева лучше не жить. Садитесь, старший лейтенант. Если на станцию, почти до места доставлю. — Силин распахнул дверцу кабины. — Садитесь. Тороплюсь. Гуреев сел рядом с Силиным, вещевой мешок положил себе в ноги. — Нашему брату-шоферу нет жизни ни днем ни ночью, — жаловался Силин. — Только пригрелся у артиллеристов — подъем, и все полетело к чертям собачьим. Так вам на станцию? — Много будешь знать — состаришься, — усмехнулся Гуреев, и когда Силин обиженно замолчал, добродушно добавил: — На станцию, на станцию. — К самой станции не могу. Мне сворачивать не доезжая. — Ладно, дареному коню в зубы не смотрят, — рассмеялся Гуреев. Не доехав до станции полкилометра, Силин остановил машину, молча распахнул дверцу и протянул Гурееву спички. — Прошу, товарищ старший лейтенант. — Возьми себе, — сказал Гуреев и неторопливо вылез из машины. — Спасибо… Силин захлопнул дверцу, рывком тронулся с места и тут же с грейдера свернул на проселок. Сделав круг километров пять, он подъехал к станции уже с другой стороны и остановился возле маленького домика. Не прошло и получаса, как сюда подъехала и другая машина — с Беспаловым и Весениным. — Все как по писаному, — весело рассказал Силин. — У него рюкзачок, насколько я мог подметить, килограммов на пятнадцать-двадцать. Куртка у него из таких, что выдавали офицерам-саперам до войны. Знаете? Она ему почти до колен. Надо сказать, видик у него вполне естественный и держится уверенно. Единственный промах, который я заметил, — слишком чистый у него подворотничок на гимнастерке. Хотя, с другой стороны, он ведь в Москву едет, приоделся, так сказать. Беспалов посмотрел на часы. — Поезд уйдет через тридцать минут. Мне пора. После отхода поезда ждите двадцать минут: если я не приду, значит, все в порядке — я поехал с ним в Москву. Тотчас радируйте об этом в центр… На вокзале, погруженном в полную темноту, царило то нервное оживление, которое было свойственно прифронтовым станциям. В основном здесь были люди военные, но попадались среди них и штатские. Непрерывно хлопала дверь, ведущая в комнату военного коменданта. Только там и горел свет. Когда дверь открывалась, свет на секунду освещал тесный зал ожидания. Здесь десятка два солдат спали рядком, прямо на полу. То и дело кто-нибудь спотыкался в темноте об их ноги, и тогда сонный голос кричал: «Полегче там!» — Рядовой Юркин! Рядовой Юркин! — назойливо звал мальчишеский, но явно командирский голос. Слышно было, как кто-то распекал дежурного по станции. — Если ты дежурный, то обязан по движению все знать. Где наш вагон? — Ищите на путях, — отвечал усталый голос. — Мне ваши вагоны не нужны. На втором пути растянулся смешанный товаро-пассажирский состав, который должен был идти в Москву. Вдоль поезда редкой цепочкой стояли солдаты. Посадка еще не была разрешена, и те, кто собирался ехать, толпились на перроне, не выказывая, впрочем, никакого нетерпения: все понимали, что отход поезда зависит от многих причин, неподвластных железнодорожникам, и предъявлять им претензии просто глупо. Беспалов разыскал на перроне Гуреева и теперь не выпускал его из виду. Далекий бледный луч прожектора безостановочно, как гигантский маятник, медленно качался в черном небе. Все посматривали на него не без опаски: не дальше как третьего дня на станцию был совершен ночной налет, и бомбы угодили в стоявший на перроне эшелон. Черные обломки вагонов лежали рядом с путями, напоминая об этом событии. Но вот к поезду вышла группа военных из контрольно-пропускного пункта. Вместе с солдатами они стали у входа в четыре пассажирских вагона. Началась посадка. Гуреев подошел к поезду не сразу. Некоторое время он издали наблюдал за посадкой, потом решительно направился к последнему вагону. Беспалов быстро прошел по перрону и потом, чуть опережая Гуреева, к последнему вагону. Он оказался впереди Гуреева и предъявил патрулю свои документы. Капитан с красной повязкой на рукаве взял бумаги Беспалова и осветил их спрятанным в рукав фонариком. — Инженер Рокотов? — Да. Из научно-исследовательского института. — Егор Дмитриевич? — Да, да, Я приезжал сюда на освоение нового оружия. — А где отметка о прибытии в прифронтовую зону? — На обороте. Капитан перевернул бумажку и долго исследовал штамп отметки. — А чья тут подпись? — Да откуда я знаю? — раздраженно ответил Беспалов. — Мне он не представлялся, поставил штамп и до свидания. — Первый раз вижу эту подпись. Погодите-ка, я сперва пропущу фронтовиков, а потом разберусь с вами, отойдите в сторонку. Следующий. Гуреев предъявил свои документы. Капитан бегло их просмотрел и, возвращая, сказал: — Не забудьте отметиться в московской комендатуре. — Есть отметиться, — отозвался Гуреев и легко вскочил на подножку вагона. Пропустив еще человек пять, капитан вернулся к Беспалову. — Значит, не знаете, кто подписал отметку? — Не знаю. — Ну ладно, проходите. — Спасибо, капитан, — тихо сказал ему Беспалов и вошел в вагон. Глава 27 Затемненный фонарик со свечой над дверью вагона освещал только передние места, а дальше было черным-черно. Беспалов зажег спичку и сразу увидел Гуреева. Он стоял у третьего окна. Пройдя туда, Беспалов сел на боковое место. На противоположном боковом месте уже лежал вещевой мешок Гуреева. Беспалов поднял воротник пальто, надвинул шляпу на нос и засунул руки в рукава. Человек явно собирался спать. Протягивая ноги, он задел Гуреева. — Извините, пожалуйста, — буркнул Беспалов. — Ничего, — ответил Гуреев и тоже сел. — Я вижу, патруль все же смилостивился над вами. — Да, — вздохнул Беспалов, чуть приподняв шляпу. — С одной стороны, я их понимаю, но с другой — зло берет. Будто я ради каких-то своих личных дел сюда езжу. — Для него одно то, что вы не в военной форме, уже подозрительно, — засмеялся Гуреев. — Я, конечно, личность сугубо штатская, но он же видит документ. Командирован сюда по просьбе самого командования. Что ему мало этого? Гуреев ничего не сказал. Беспалов снова надвинул шляпу на лицо, давая понять, что разговор окончен, он будет спать. Но он видел всю нижнюю часть тела Гуреева, видел его сложенные на животе руки, видел его ноги. Очень интересно было наблюдать за руками, которые ни минуты не оставались без движения. Гуреев, конечно, и не думал спать. Он явно нервничал. Беспалов судорожно, как это делают в неудобстве спящие люди, передвинул ноги, прижал их к ногам Гуреева. Тот осторожно отодвинул свои ноги в сторону. Беспалов начал похрапывать. Рассвет наступил, когда до Москвы оставалось часа два пути. Беспалов охая стал поворачиваться на бок, тело его поползло со скамейки, и он «проснулся». — Ух ты, чуть не упал! — смущенно пробормотал он и, осмотревшись по сторонам, сказал: — С юных лет не спал в таких условиях. Ну что ж, как говорится, с добрым утром. — Также и вас, — чуть улыбнулся Гуреев. Становилось все светлее, и теперь Беспалов мог хорошо разглядеть своего соседа. У него было крупное плоское лицо, резко очерченные надбровные дуги, под которыми тускло поблескивали глаза неопределенного цвета: не то голубые, не то серые. От широких ноздрей к уголкам рта прорезаны глубокие складки, а подбородок, как у девушки, круглый, с чуть наметившейся ямочкой посредине. Беспалов подумал, что он должен быть злым, в злости упрямым, но что большой воли у него нет. Поезд останавливался часто. В вагон входили новые пассажиры, теперь больше штатские. Гуреев сидел, чуть повернувшись к окну, но левым своим глазом он следил за каждым входящим в вагон. Москва была все ближе и ближе. Только что поезд отошел от станции Дорохово. «Если все будет в порядке, — прикинул Беспалов, — часа через два будем в Москве». Поезд тащился медленно и так же медленно за окном вагона проплывала разоренная войной земля. На фоне свежей зелени еще более контрастно выделялись черные пепелища. — Не спешит наш поезд, — сказал Беспалов. Гуреев посмотрел на него с усмешкой. — Вы зря торопитесь. Небось в Москве за вас снова возьмется патруль. «А, миленький, хочешь выяснить, есть ли проверка документов в Москве?» — внутренне позлорадствовал Беспалов и сказал: — В Москве это вам не где-то на забытой Богом станции, в случае чего можно позвонить в институт. — Беспалов сделал паузу. — Да в Москве и нет поголовной проверки. — Этого не может быть! Москва… столица… как же? — сказал Гуреев и выжидательно смотрел на Беспалова. «Хочешь, миленький, чтобы я тебя окончательно успокоил, а я этого не сделаю. Промолчу. Мучайся…» Беспалов только повел головой, что могло означать: «Ладно, поживем — увидим». Гуреев мог сойти с поезда, не доехав до Москвы. Это было предусмотрено. На каждой станции были люди, которые его ждали. Когда поезд подошел к Кунцеву, Беспалов спросил: — А вы до Москвы или дальше? — Пока до Москвы, а там… — Гуреев усмехнулся. — А там, куда прикажут. Наш брат сам маршрута не выбирает. «Говоришь ты складно, — мысленно заметил Беспалов, — а только я твой маршрут знаю…» Но вот поезд медленно вполз под крышу Белорусского вокзала и остановился. Гуреев не торопился, продолжал сидеть, наблюдая толкотню у дверей. Беспалов встал. — До свидания, попутчик. — Счастливо! — Гуреев махнул ему рукой. Беспалов сошел на перрон и тотчас увидел лейтенанта Весенина в его замызганном ватнике. Они обменялись взглядами. Глаза Беспалова сказали: «Он в этом вагоне». Глаза Весенина ответили: «Ясно». Теперь невидимым спутником Гуреева станет Весенин. Беспалов медленно пошел вдоль поезда к выходу. На площади его ждала машина. — Быстро в управление! — приказал он шоферу. Подойдя к двери своего кабинета, Беспалов услышал, что там надрывается телефон. Перешарил все карманы. Как назло, не мог найти ключ от двери. Наконец вспомнил, что положил его в задний карман. А телефон все звонил и звонил. Черт бы их побрал, эти английские замки, никогда ключ правильно не вставишь! А телефон все звонил. Беспалов ворвался в кабинет и схватил телефонную трубку. — Слушаю. — Докладывает Весенин. Беда, товарищ капитан. — Что случилось? — Его взял комендантский патруль. — Как так взял? — Он переходил вокзальную площадь, и там его остановил патруль. Они посадили его в машину и увезли. Новость была такой неожиданной, что Беспалов в первую минуту не знал, что сказать. Затем он приказал Весенину немедленно ехать в управление. Черт возьми! Провести огромную работу, занять в ней столько людей и не предусмотреть такого случая?! Наверное, у него была какая-нибудь ошибка в документах и патруль это заметил. Беспалов готов был сейчас выругать тех, кто делал эти документы, и тех, кто оказался в этом бдительном патруле. Круто повернувшись, он шагнул к столу и позвонил Старкову. — Докладывает Беспалов. Только что, уже в Москве, интересующего нас человека взял комендантский патруль. — За что? — после паузы спокойно спросил Старков. — Пока неизвестно. Его взяли, посадили в машину и увезли. — Так… — Старков молчал, Беспалов слышал его дыхание. — Весенин с ним не контактировал? — Нет. — Где он? — Едет в управление. — Немедленно пошлите его в военную комендатуру, пусть осторожно выяснит, в чем там дело. Если без нашего вмешательства все там для нашего объекта сойдет благополучно, продолжайте операцию по плану. Если же положение объекта усложнилось, нужно вмешаться, чтобы его отпустили. Но знать о нашем вмешательстве может только комендант. Ясно вам? — Ясно. — Действуйте. Спустя десять минут Весенин уже был в военной комендатуре. Во дворе комендатуры несколько офицеров под наблюдением молоденького капитана безостановочно маршировали и, поравнявшись с ним, отдавали честь. Это было им наказанием и учебой, чтобы впредь не забывали на улице приветствовать старших по званию. В одной из групп Весенин увидел Гуреева. Он был совершенно спокоен. Маршируя, даже улыбался. Весенин прошел в помещение дежурных офицеров. Здесь было полно народу. У всех трех окошек — очереди. Были тут люди и военные, и штатские. Одни отмечали командировочные предписания, другие выясняли адреса нужных им военных организаций или частей. Все торопились. Высокий интеллигентного вида старик, согнувшись к окошку, смущенно спрашивал, где можно выяснить, почему он уже третий месяц не получает писем от ушедшего на войну сына. Маршировка во дворе закончилась. Нарушители дисциплины направились в помещение дежурных офицеров комендатуры. Весенин встал в хвост самой длинной очереди… Нельзя сказать, что знакомство с комендатурой доставило задержанным удовольствие. Войдя в приемную, все они со злыми лицами ждали молоденького капитана, ушедшего куда-то за их документами и вещами. Лицо Гуреева выражало не злость, а тревогу. Он переминался с ноги на ногу и, не отрываясь, смотрел на дверь, за которой скрылся молоденький капитан. Минут через пять вошел капитан, неся в одной руке два вещевых мешка, а в другой — целую пачку документов. — Чье? — спросил он, приподняв вещевые мешки. — Вот этот мой, — первым произнес Гуреев и взял один из мешков. Капитан, заглядывая в бумажки, начал называть фамилии. — Младший лейтенант Сумбатов… Младший лейтенант Курочкин… Лейтенант Закроев… Получившие документы молча и демонстративно козыряли капитану и уходили. — Старший лейтенант Корольков! Гуреев взял свое командировочное предписание, но уходить не торопился. Весенин готов был крикнуть ему: «Ну уходи же, черт тебя подери!» Но вместо того чтобы уйти, Гуреев обратился к капитану: — Разрешите спросить? — Что у вас? — Мне нужно отметиться о прибытии. — Второе окно. Гуреев стал в очередь. «Мерзавец, не из нервных», — со злостью подумал Весенин. Получив отметку на удостоверении, Гуреев наконец ушел. Вслед за ним вышел и Весенин. На улице он увидел своих товарищей по операции. Лейтенант Загорский стоял у ворот комендатуры, а старший лейтенант Чувихин выглядывал из машины, которая стояла на другой стороне улицы. «Все в порядке», — подумал Весенин. Встретившись взглядом с Чувихиным, он чуть заметно кивнул ему и перевел взгляд на Гуреева, который в это время неторопливо уходил в сторону Земляного вала. — Возвращайся в управление, — тихо сказал Загорский, проходя мимо Весенина. Глава 28 Гуреев не зря целый месяц штудировал план Москвы. Он уверенно вышел на Комсомольскую площадь и остановился у станции метро возле Казанского вокзала. Именно здесь, на этой площади, только на той ее стороне, должна произойти его встреча с Зиловым. Это место он выбрал сам. Вспомнил, как он с двумя своими верными дружками по лагерю встречался однажды утром на том самом месте. Народу там всегда невпроворот, и никто ни на кого не обращает внимания. Несмотря на военное время, площадь была такой же оживленной, как тогда, четыре года назад. Только теперь большинство людей были военными. Гуреев отметил это обстоятельство как благоприятное для себя: среди военных он — тоже военный — меньше приметен. Из-за облаков выплыло солнце, и площадь точно повеселела. Возле Гуреева остановились два солдата. Они нерешительно посматривали на него и о чем-то тихо переговаривались. Гуреев наблюдал за ними уголком глаза, опустив правую руку в карман куртки. Один из солдат, печатая шаг здоровенными кирзовыми сапожищами, подошел к нему, отрывисто козырнул и, глянув на его погоны, спросил: — Разрешите обратиться, товарищ старший лейтенант? — Давай, давай, — раздраженно отозвался Гуреев. — Вы не скажете, как отсюда проехать на Преображенскую площадь? — Не знаю, сам тут первый раз в жизни, — ответил Гуреев. — Извините. Солдат вернулся к товарищу. Спустя минуту они уже разговаривали с летчиком, и тот обстоятельно объяснил им, как проехать на нужную им площадь. Солдаты побежали к трамвайной остановке. Гуреев окончательно успокоился и мысленно выругал себя: «Трушу, как последний шпак. Никуда не годится». Он стал думать о том, что беспокоило его больше всего. Дело в том, что сегодня был пятый и последний день, когда по предварительному условию Зилов должен был к девятнадцати часам приходить сюда и ждать его у входа в станцию метро между Ленинградским и Ярославским вокзалами. Зилов мог являться сюда четыре дня, а сегодня, потеряв надежду, не прийти. Впрочем, нет. Не прийти он не посмеет. Но могло случиться совсем другое: появляясь здесь каждый день, он мог обратить на себя внимание, вызвать подозрение, и его могли задержать. Могло быть осложнение и совсем простое: вдруг Зилов заболел? Но тогда он должен был догадаться послать сюда Леонова. Гуреев посмотрел на часы. Было начало пятого. Он вошел в здание Казанского вокзала. В беспорядочной толкотне спешащих людей он проболтался минут тридцать, пока не увидел вывеску «Парикмахерская». Его брил пожилой мастер с опухшим серым лицом и потухшими глазами. Повязав его салфеткой, приготовив мыло и направив бритву, он тихо спросил: — Какие виски хотите? — Все равно, — улыбнулся Гуреев. — На фронте пуля в висках не разбирается. Парикмахер тяжело вздохнул и начал работать. — У меня война трех сыновей взяла, — немного погодя сказал он. — Не успевали мы со старухой опомниться — одного за другим. И остались одни. — Помолчав, он спросил: — Неужели не отольются ему наши родительские слезы? — Придет срок — отольются, — рассеянно произнес Гуреев, наблюдая в это время через зеркало за парнем в штатском, который вошел в парикмахерскую, справившись об очереди, сел на стул за спиной Гуреева и, как ему показалось, излишне внимательно наблюдал, как его бреют. Но вскоре освободился мастер слева, и парень сел в кресло. Гуреев услышал, как он весело распорядился: — Подстричь, побрить, поодеколонить! «Это надолго, — подумал Гуреев. — Я успею уйти». И снова рассердился на себя: «Опять трясусь, как последний шпак». — На каком же фронте были ваши сыновья? — со чувственно спросил он у мастера. — Откуда же мы знаем? — вздохнул парикмахер. Почувствовав себя после бритья как-то свободнее и легче, Гуреев уплатил деньги остроглазой курносой кассирше, пожелал ей счастливой жизни и, не взяв сдачи, ушел. И все же на всякий случай он решил посмотреть, как поведет себя тот парень, который остался в парикмахерской. Для этого он прошел в глубь зала ожидания и сел там на деревянный диван. Спинка дивана, стоявшего перед ним, хорошо его закрывала, он видел дверь парикмахерской. Парень вышел минут через десять. Не глядя по сторонам, он прошел прямо на перрон. Гуреев встал и, посмотрев на часы, отправился в вокзальный ресторан. Усевшись за свободный столик в дальнем углу зала, он заказал бутылку пива. В это время в кабинете Беспалова зазвонил телефон. — Докладывает лейтенант Жаков, — услышал Беспалов юный басок. — Я принял его от Савицкого, который довел его до парикмахерской и вместе с ним там брился. Сейчас он сидит в вокзальном ресторане. Заказал одну бутылку пива. — Хорошо. Аккуратней, смотрите! За бутылкой пива Гуреев провел более получаса, потом щедро расплатился с официантом и вышел из ресторана. До встречи оставалось чуть больше часа. Он решил выйти на площадь и в любом направлении идти тридцать минут, а потом повернуть обратно и вернуться прямо к месту встречи… А Зилов в это время сидел в автомашине, стоявшей в глубине одного большого двора по Краснопрудной улице. Отсюда до вокзальной площади ровно десять минут спокойного хода. Сидевший вместе с ним в машине капитан Аксенов перелистывал «Огонек», украдкой посматривая на своего соседа. Он видел, что Зилов нервничает. Меньше, чем в предыдущие дни, но все же нервничает. Все эти дни, когда они к восемнадцати часам приезжали в этот двор и потом порознь шли на Комсомольскую площадь и ждали там Гуреева, Аксенов испытывал такое чувство, будто он сам держит серьезный экзамен… Уже третий месяц он постоянно был возле Зилова и Леонова. Если Леонов со своей простенькой и мелкой душонкой был ему ясен во всем и он не ждал от него никаких сюрпризов, то с Зиловым дело обстояло куда труднее и сложнее. Внешне Зилов как будто полностью примирился с крутым поворотом своей судьбы. Однако в отношении его Аксенов никогда не был спокоен и неустанно за ним наблюдал. Ему казалось, что Зилов переживает свою вину перед пославшими его немцами. В характере Зилова, по мнению Аксенова, одним из ведущих начал была любовь к приключениям. Эта любовь была непонятна; объяснения, что она возникла под воздействием кино, Аксенов всерьез не принимал. Тогда откуда она у простого парня, выросшего в маленьком белорусском городке в простой трудовой семье? Не окончив даже семи классов, он пошел работать. Был учеником в типографии, слесарем, кассиром и потом киномехаником в Доме культуры. Но вот факт же — в нем жила мечта о дешевом авантюрном подвиге, и именно на это, вербуя его, сделали ставку гитлеровцы. Затем парня, очевидно, увлекла романтика тайной деятельности, связанной с риском. Кроме всего, у Зилова было какое-то обостренное чувство ответственности за выполнение порученного ему дела. Это чувство не было связано ни с какими идейными или даже меркантильными соображениями. Просто раз он брался за дело, он должен был его выполнить. Вот почему, когда Леонов после приземления предложил спрятаться от всех, Зилов без слов ударил его по физиономии. Когда Аксенов пытался объяснить Зилову, на какое грязное и подлое дело он пошел, тот на все это отвечал одной и той же фразой: «Я об этом не думал и думать не хочу». Аксенов всегда помнил, как спокойно держался Зилов, когда его брали, и как он спокоен был на допросах. Позже, когда он целиком подчинился правилам игры, действовал спокойно и точно, Аксенов всегда чувствовал, что за его внешней выдержкой и исполнительностью скрываются какие-то по-своему сложные переживания. Сколько раз, незаметно наблюдая за ним, Аксенов видел, как он вдруг точно замирал и долго сидел, не двигаясь, уставив в одну точку свои темные, с синим отблеском глаза. Только жилки под скулами подрагивали. Потом, словно приняв какое-то решение, он осторожно оглядывался по сторонам и начинал работать. С того момента, когда было решено, что на встречу с Гуреевым пойдет Зилов, Аксенов чувствовал себя неспокойно. Сейчас успех дела зависел от того, как поведет себя Зилов во время встречи с Гуреевым, которого он хорошо знал и говорил, что это был единственный преподаватель школы, которого он боялся. В первые два дня, отправляясь отсюда, со двора на Краснопрудной, к месту встречи, Зилов так нервничал, что один его вид мог насторожить даже малоопытного разведчика. А к девяти часам вечера, возвращаясь к автомашине, выглядел так, будто все время ожидания занимался тяжелой физической работой. Правда, на третий день он был значительно спокойнее, а вчера держался и совсем прилично. Он, очевидно, решил, что с Гуреевым что-то случилось и встреча вообще не состоится. И теперь опасной становилась уже эта его успокоенность. Сегодня наконец встреча состоится. Аксенов уже знал о прибытии Гуреева и не понимал, почему Беспалов запретил ему сообщить об этом Зилову. Все же лучше, если бы парень знал. А теперь, увидев Гуреева, он может растеряться и сделать ошибку. — Мне кажется, что сегодня он придет, — непринужденно сказал Аксенов, откладывая в сторону журнал. — Не придет, — убежденно сказал Зилов. — Наверное, в пути напоролся на ваших. — Ты же сам говорил, что он опытный волк. Зилов усмехнулся: — Волк-то волк, но и охотники не дети. — Он долго молча смотрел в окно машины и потом спросил: — А вам сообщат, если его схватили? — Мы бы об этом уже знали. Нет, нет, я уверен, что сегодня он явится. Зилов впал в состояние оцепенения. Аксенов с тревогой наблюдал за ним. О чем он сейчас думает? Он же прекрасно понимает, что ни он, ни Гуреев, если даже тому станет известно, что Зилов действует не по своей воле, ничего предпринять не смогут. Немыслим даже простой побег. Сделать они могут только одно: если Гуреев везет с собой новый шифр радиосвязи или какой-нибудь проверочный пароль, он сможет его утаить. Но и это совсем не будет означать немедленного прекращения игры: в «Сатурне» могут предполагать, что Гуреев не дошел и поэтому точка «Зилле» работает прежним шифром и не знает проверочного пароля. Аксенов посмотрел на часы, и этот его жест точно пробудил Зилова. — Сколько осталось? — быстро спросил он, и Аксенов в его темных глазах увидел решительность. — Сорок минут. — Как тянется время! Ну а если он все-таки не придет, нашему ожиданию конец? — А чего же ждать больше? Ведь и ему условие о пяти днях известно. — Лихо ему будет, если его что-то задержало в пути и он до Москвы доберется только завтра, — не без злорадства сказал Зилов. — Ничего. Пойдет обратно. — Это не прогулка по парку, — усмехнулся Зилов. — Чего у этого человека на двоих, так это упрямства и злости. Я сейчас вспомнил, как он однажды издевался надо мной, обучая настойчивости. Называл меня… — Зилов остановился, точно в последнее мгновение не решаясь сказать, но потом, скривив лицо в недоброй улыбке, произнес: — Сопливым романтиком называл. И в пример настоящей воли рассказал о себе, как он однажды почти двое суток просидел по горло в болоте и благодаря этому спасся. — Ну теперь, если он явится, песенка его спета, — сказал Аксенов, еще раз давая Зилову понять, что и он и Гуреев бессильны что-нибудь сделать. Зилов промолчал. Они вышли из ворот на улицу и направились к вокзальной площади. Зилов шел впереди. Шагах в двадцати за ним с рассеянным видом шагал Аксенов. Он знал, что с момента их выхода на улицу за Зиловым неотрывно следит не одна пара внимательных глаз. У входа в здание Ярославского вокзала Аксенов увидел Чувихина и, подойдя к нему как к незнакомому человеку, спросил, нет ли у него спичек. Протягивая ему коробок спичек, Чувихин тихо сказал: — Он уже четверть часа вертится возле метро. Да, Гуреев уже дважды прошел мимо того места, где должна произойти его встреча с Зиловым. Высматривал, нет ли чего подозрительного, не готовят ли ему здесь засаду. Второй раз он мимо места встречи прошел без трех минут девятнадцать. Наблюдатели отметили любопытную ситуацию. Была минута, когда Гуреев шел навстречу Зилову и они могли встретиться. Но буквально в десяти шагах Гуреев вдруг повернул обратно, и они пошли один за другим. Гуреев тогда, идя навстречу Зилову, увидел его и, круто повернувшись, поймал себя на мысли, что ему в лице шагавшего навстречу Зилова что-то безотчетно не понравилось. И тут же разобрался: ему не понравилось спокойствие Зилова. Когда у него самого нервы были взвинчены до предела, ему пришлась не по душе спокойная физиономия сопливого романтика. С чего бы?… Быстро и успевая все видеть, он снова прошел мимо станции метро и сделал очень хитрый маневр. Как раз в это время Ленинградский вокзал выплеснул на площадь густой поток приехавших в Москву пассажиров. Гуреев врезался в поток и протиснулся к стоянке автомашин. Здесь он мгновенно сговорился с шофером-леваком, сел в его зеленую «эмку» и умчался в неизвестном направлении. Это видел наблюдатель, стоявший на трамвайной остановке напротив вокзала, Весенин, подключившийся к операции всего четверть часа назад. Он заметался, не зная, что предпринять. Оперативные машины находились неблизко. Пока он до них добежит, Гуреева и след простынет. Зеленая «эмка» уже промчалась под железнодорожным мостом и свернула влево. На его счастье, возле вокзала остановилась легковая машина, из которой вышел генерал. Весенин подбежал к генералу, предъявил ему свое удостоверение и попросил предоставить ему машину. — Поезжай с товарищем, — приказал генерал своему шоферу, — а потом возвращайся в хозяйство. Почти целый час Весенин гонял по городу, бросаясь за каждой «эмкой» зеленого цвета. Но почти все военные машины были покрашены в этот цвет, и Весенин понял всю бессмысленность таких поисков. Шофер привез его назад, на вокзальную площадь, и Весенин вернулся на свою точку у трамвайной остановки. Первое, что зафиксировал его взгляд, была зеленая «эмка», стоявшая возле Ленинградского вокзала. В ней сидели двое: шофер и пассажир на заднем сиденье. У Весенина заколотилось сердце. Он почему-то был уверен, что это та самая «эмка», хотя никаких ее конкретных примет он не знал. Чутье не обманывало Весенина. Гуреев сделал последнюю проверку: отъехав от вокзала, он сразу же дал понять шоферу, что тот может крепко заработать, и рассказал ему свою довольно простую и достоверную семейную историю. Будто он вернулся с фронта на побывку и обнаружил, что жена его крутит с каким-то тыловым интендантом. Сегодня он узнал, что между семью и восемью часами вечера она вместе со своим интендантом должна на электричке вернуться с дачи, где они проводили время, и хочет застукать их с поличным. Для этого шофер должен сейчас же вернуться на вокзальную площадь и поставить свою машину возле Ленинградского вокзала, поближе к станций метро, а он, сидя в машине, будет следить за выходящими из вокзала людьми. И вот уже почти полчаса Гуреев наблюдал из машины за Зиловым, поджидавшим его у входа в метро, но ничего подозрительного не замечал, разве только все то же спокойствие, с каким держался Зилов. Стоит, как столб, даже на часы ни разу не посмотрел. И только без пяти минут восемь Гуреев, попрощавшись с шофером, вылез из машины и быстро пошел прямо к Зилову. Тот не видел его до самой последней секунды. — Здорово, дружище! — радостно воскликнул Гуреев и свободной рукой обнял Зилова за плечи. — Здорово! — также радостно ответил Зилов, хотя спина его в это мгновение стала мокрой. Они отошли немного в сторону, снова обнялись и расцеловались. Проходившие мимо люди, смотря на них, улыбались: фронтовики встретились. — Я думал, вы уже не придете, — тихо сказал Зилов. — Как это так? Я — да не приду! Разве это на меня похоже? — возбужденно спрашивал Гуреев, глядя прямо в глаза Зилову. — Мало ли что может с нашим братом случиться?… — спокойно сказал Зилов. — Ладно каркать. — Гуреев оглянулся. — Зовут меня Николай Степанович, как видишь, старший лейтенант, сапер. В командировке с фронта на двенадцать суток, фамилия Корольков. Это на всякий случай. Куда пойдем? — Прямо к нам, на базу, — улыбнулся Зилов. — Уже пятый день водка тухнет на столе вместе с закуской. — Пошли! Они пошли через площадь к Казанскому вокзалу… В электричке в вагон, в котором, нашли себе место Зилов и Гуреев, сел Аксенов. Он стоял недалеко от них и хорошо их видел. Они не разговаривали. Гуреев с любопытством смотрел в окно. Перед станцией Кратово Зилов сказал ему что-то, они встали и направились к выходу. Это их маленькая предосторожность. Зилов предложил Гурееву сойти в Кратове и пересесть на следующий поезд. Все шло по плану, и Аксенов спокойно поехал дальше. В Кратове вместе с ними в вагон сядет уже другой сотрудник. Аксенов сошел на перрон Сорок второго километра. Электричка умчалась к Раменскому, гул ее затих вдали. И вдруг Аксенов обнаружил, что вокруг него чудесный летний вечер! В высоком небе мерцают крупные звезды. Пряно пахнет разогревшейся за день сосной, где-то вдали приглушенно и нежно играет музыка. Мимо Аксенова прошла пожилая женщина, еле тащившая тяжелую сумку. Ему показалось, что она укоризненно и даже насмешливо посмотрела на него. Конечно же, ей непонятно, почему этот здоровый мужик болтается на дачной станции, в то время как, может быть, ее сын уже погиб на фронте… Аксенов спрыгнул с платформы и перебежал под редкие сосны, где начиналась дачная улица. В темной передней дачи он столкнулся с капитаном Беспаловым. — Где они? — спросил Беспалов. — Вот-вот явятся. Едут. Они пошли в комнату, которая называлась у них «дежурка». Здесь на жестких железных койках спали дежурные. На одной из них сидел всклокоченный после сна паренек — радиотехник оперативной группы Привальский. — Пошли, Гена, в оперативку пора, — сказал ему на ходу Беспалов. — Будем слушать оперу… Глава 29 Придя на дачу, Зилов, Леонов и Гуреев сразу сели к столу, и разговор у них пошел о чем угодно, кроме дела. Разговор вел Гуреев, и было ясно, что приступать к делу он не торопится умышленно: видимо, решил сначала прощупать агентов. Но Зилов и Леонов держались хорошо, и постепенно разговор за столом приблизился к главному… Зилов предложил выпить за благополучное прибытие Гуреева. — Нет, ребята: сперва я хочу выпить за вас, — сказал Гуреев и надолго замолчал. — Буду говорить прямо. Знаю я вас не первый день. В тебя, Леонов, я не верил. Не видел я в тебе серьезности и начальству об этом говорил. А выходит, ошибался. А тебя, Зилов, я хоть и считал покрепче, но тоже держал под сомнением. — Сопливый романтик, — с усмешкой вставил Зилов. — Э-э, я вижу, ты злопамятный, — рассмеялся Гуреев. — Ну что ж, это хорошо. Зла не помнят только люди, у которых вместо характера манная каша. Но теперь важно другое — что вы оба оказались вполне на высоте. И я хочу выпить за ваши успехи, отмеченные начальством. Поехали! Потом опять речь зашла о качестве водки и закуски. Гуреев стал рассказывать, как он однажды в Берлине ел омаров. — Это раки, но во какие раки! Размером с кошку, ей-богу, — говорил он. — Одна клешня — во! По предложению Леонова выпили за начальство. — Это в тебе, Леонов, я вижу, не прошло. Боишься начальства пуще смерти, — с иронией заметил Гуреев. После пятой рюмки Гуреев резко изменился. Или после пережитого напряжения на него подействовала водка, или, наоборот, он стал таким, каким всегда был: злобным, ни во что и никому не верящим человеком. — Трудно было фронт перейти? — подобострастно спросил Леонов. — А ты думал, легко? В моей жизни уже всяко бывало. И в болоте по горло сидел, когда кругом собаки рыскали. На одной злобе выдержал. У меня, брат, стаж этой злобе многолетний, меня еще батька на нее благословил. Давайте-ка выпьем, чтобы нашим врагам лихо было. Глухо звякнули стаканы. Тишина. И снова голос Гуреева: — Я бы не мог, как вы, сидеть вот так, на дачке, словно на курорте, и выстукивать на ключе правду пополам с брехней. — Мы брехней не занимаемся, — глухо послышался голос Зилова. — Брось, все занимаются. — А мы не занимаемся, — повысил голос Зилов. — Ну ладно, ладно, — примирительно сказал Гуреев. — Я ведь только к тому, что мне по душе другое: миной мост рвануть, всадить пулю кому надо в голову — вот это дело! Результат сразу налицо. Меня на чепуху не посылают. Один мой шеф, майор Гецке, однажды сказал: «По трупам идти не так удобно, но зато мягко». А? Здорово сказано! Снова звякнули стаканы… Когда уже было выпито довольно много, возник беспорядочный спор о том, что важнее — шпионаж или диверсия. Говорили, перебивая друг друга, только Зилов и Гуреев. Каждый упрямо стоял на своем. — Да пойми же ты, — говорил Гуреев, — война идет. Тут сила ломает силу, и это самое главное. Вот рвану тут у вас одно почтенное строение, и это будет подороже всех ваших донесений. Ваш Бусаров, честно говоря, на своем аэродроме может сделать побольше, чем вы тут вдвоем за год. — Но вы забываете, что Бусарова-то нашли мы с Леоновым, — не уступал Зилов. Они выпили расходную, и вскоре все стихло. В пять часов утра их разбудил хриплый голос Гуреева: — Подъем, ребята! Подъем! Есть чем опохмелиться? Пока Зилов и Гуреев умывались, Леонов готовил завтрак. Наконец они снова сели за стол. — Открыть свежую бутылку? — спросил Леонов. — Не надо, — сказал Гуреев — Мне на опохмелку хватит. И за дело. Когда вы можете свести меня с вашим Бусаровым? — Сегодня вечером он должен приехать в Москву, — ответил Зилов. — Слушай, а деньги ты нам привез? — Не боись, не потерял и не присвоил. Вон вещевой мешок, бери считай — двести пятьдесят косых, как одна копейка. Получение отстукай для порядка Фогелю. Там же бланки для резервных документов. Мог, между прочим, сгореть мой мешочек и я вместе с ним. Причем дважды. Сперва еще на немецкой стороне. Нарвался там на одного майора СС. Чин какой-то из Берлина. Только прилетел на фронт с ревизией. Он обо мне предупрежден не был. Залез он в мой мешок, увидел кучу денег и зашелся. Два дня выясняли, кто я такой. Из-за этого я чуть не опоздал на встречу с вами. А вчера в Москве меня комендантский патруль сцапал — я не отдал честь на улице. Часа два потом таких, как я, учили честь отдавать. Смеху мало. Отмахиваю честь по команде, а сам думаю: а ну как они заглянут в мой мешочек? Обошлось. Теперь дело такое: приказ от Доктора. В конце каждой радиограммы после подписи выстукивайте четыре точки. Это будет сигналом, что у вас руки свободные. Понятно? — Понятно. Пока наши руки в порядке, — ответил Зилов. — Глядите! — Глядим. — Если что, положу вас рядком, и концы в воду. — Хватит грозить, — решительно произнес Зилов. — Больше нам никаких поручений нет? — Похвалить вас приказано. Ордена вам чеканят. До вечера что будем делать? — Погодите. Документы для диспетчера привезли? — Привез. — Давайте. У нас с ним сегодня встреча. — Где? Когда? Сегодня же — Бусаров! — настороженно спросил Гуреев. — Бусаров, я сказал ясно, приедет в Москву вечером. А диспетчер уже через час будет ждать меня на той станции, где мы пересаживались с поезда на поезд. У нас свидание с ним в магазине культтоваров. — Поедем все вместе, — тоном приказа сказал Гуреев. — Он знает только меня. — Ничего, мы с Леоновым представляться ему не будем, постоим в сторонке для порядка. По-видимому, Гуреев потребовал этого все с той же целью: проверить агентов. Спустя минуту Беспалов уже говорил по телефону с находившимся в Кратове Весениным. — К двенадцати все трое будут там, в магазине. Там мы его и берем. Смотрите в оба, он нужен только живой. Этот маленький, торговавший культтоварами магазин находился возле рынка. У него было два входа: один — с улицы, другой — с рынка. Нельзя было сказать, что покупатели ломились в этот магазин. Во-первых, рядом Москва, во-вторых, мало кому приходит в голову во время войны обзаводиться патефонами или полубаянами. Единственными активными покупателями были здесь местные ребятишки, но в последнее время и они не забегали — уже вторую неделю на дверях магазина висело объявление «Тетрадей нет». За полчаса до двенадцати продавцами магазина стали Весенин и Чувихин. Затем в магазине появились три покупателя. Все они тоже были сотрудниками госбезопасности. Один из них должен был сыграть роль завербованного Зиловым диспетчера, он был в железнодорожной форме. Наконец для естественности в магазин зашли и две девушки, которые должны были покупать репродукции картин для украшения общежития. Так что, когда Зилов, Гуреев и Леонов вошли в магазин, они увидели весьма достоверную картину работающей торговой точки. Гуреев и Леонов остановились возле двери и начали разглядывать укрепленные на стене плакаты. Зилов подошел к прилавку, сказал что-то покупателю в железнодорожной форме и направился к выходу. Железнодорожник — за ним. Как только они прошли мимо Гуреева, тот пошел за железнодорожником. Но в то же мгновение у выхода оказались еще два покупателя. Железнодорожник резко отпрянул от двери и спиной толкнул шедшего за ним Гуреева; тот отшатнулся и в это время был схвачен за руки, сбит с ног и прижат лицом к полу. Его обезоружили, связали, через черный ход вынесли из магазина и уложили в машину. — В управление! — приказал шоферу Весенин. Все это произошло в течение считанных минут… «Зилле» — «Сатурну» «До сих пор Леонов выходит на явочный адрес. Гуреева нет. В чем дело? У Зилова началось какое-то осложнение после простуды. Прибегнуть к помощи врача боимся. Вечерами температура у него очень высокая. А главное — нет курьера. Как быть? Зилле». «Сатурн» — «Зилле» «Очень сочувствуем Зилову. Попробуйте прибегнуть к совету продавца какой-нибудь отдаленной от вас аптеки. На встречу с курьером больше не выходите. Последние сведения диспетчера очень ценные, хорошо заплатите ему. Деньги вышлем скоро. Спросите у него, не готовится ли переброска войск с Центрального фронта на другой. Это очень важно. Не может ли Бусаров провести операцию с ангаром сам? Мы сбросим все, что для этого надо. Привет. Доктор». «Зилле» — «Сатурну» «Диспетчер знает только, что железнодорожный порожняк концентрируется на ближайших к Москве станциях дальневосточной магистрали, но, по его мнению, к Центральному фронту это отношения иметь не может. Обещал уточнить. Бусаров согласен сделать сам, но требует подробный инструктаж и технику. Решайте. Я совершенно сбился с ног, теряю голову. Зилов совсем плох. Лекарства купил, но они не помогают. Охватывает отчаяние. Зилле». «Сатурн» — «Зилле» «Меньше отчаяния, больше мужества. Будем надеяться на скорое выздоровление Зилова. В отношении Бусарова решение будет принято в самое ближайшее время. Привет. Доктор». «Сатурн» — «Зилле» «Уже четыре дня вас нет в эфире. В чем дело? Доктор». «Сатурн» — «Зилле» «Пять дней вас нет в эфире. В чем дело? Доктор». «Зилле» — Сатурну» «Зилов умер ночью на 26 июня*. До 28 июня он лежал на даче, я не знал, что делать. Мне помог Бусаров. Минувшей ночью мы отнесли тело Зилова на шоссе и положили на обочине без всяких документов. Сегодня я на такси ездил на то место — тела нет. Что делать дальше? Отвечайте срочно. Зилле». [* Смерть Зилова была выдумана для того, чтобы вынудить «Сатурн» прислать Леонову другого напарника и с ним новые свои инструкции.] «Сатурн» — «Зилле» «Выражаем искреннее сочувствие. Зилов умер, как солдат, находясь на посту, будьте же вы солдатом и не теряйте мужества, хотя мы понимаем, что вы пережили. Завтра получите подробный инструктаж. Все будет хорошо, мужайтесь. Доктор». «Зилле» — «Сатурну» «У меня ничего нет. Перехожу на прием. Зилле». «Сатурн» — «Зилле» «Ставлю вас в известность, что приказом командования фронта вы награждены золотой медалью за храбрость. Зилов награжден посмертно. Это признание больших достижений и хорошей вашей работы. Поздравляем! Передайте нашу благодарность Бусарову за помощь, которую он вам оказал. Новый напарник прибудет к вам в самые ближайшие дни. У него будут деньги для вас и все необходимое для Бусарова. Сообщите удобное вам место встречи. Привет. Доктор». «Зилле» — «Сатурну» «Благодарю за высокую награду. Такого напарника, как Зилов, мне не найти. Место встречи: предлагаю дачную платформу станции Удельная, мне теперь трудно далеко отлучаться, желательное время с двадцати одного до двадцати двух часов, когда темно. Зилле». «Сатурн» — «Зилле» «Место и время встречи принято. Дни уточним завтра-послезавтра. Отдыхайте. Поддерживайте связь только с Бусаровым. Привет. Доктор». Спустя пять дней к Леонову прибыл новый напарник, Гусев, мрачный пожилой человек. Он был арестован в тот же день. Игра продолжалась… See more books in http://www.e-reading-lib.org